* * *

Рай — это место, где Пушкин читает Толстого…

Александр Кушнер

Для начала определимся с главным: беда (и счастье) литературы в том, что она в конечном итоге — вотчина вкуса (если мы, конечно, говорим в горизонталях «Ахматова — Цветаева», а не в вертикалях «член Союза писателей N — Мандельштам»), а вкус до определенной степени чужд демократии. Как ласточка — петушку на палочке.

Иерархия вообще — явление безусловное. В том смысле, что никогда никуда не исчезает и во все времена самодостаточна. Цапля охотится на лягушку, лягушка — на комара.

С литературой, правда, сложнее.

Литературная иерархия подвижна и относительна. Странна, как удача. И глупа, как слава.

Но если определиться с тем, что такое литература, становится проще. Скажешь — Чухонцев, Седакова, Бершин — и все понятно. Услышишь незнакомое имя — в первую очередь спросишь, где печатался. «Москва» и «Наш современник» — одно. «Октябрь» и «Знамя» — другое. «Москва» и «Октябрь» — третье. Ребята, которые, как им кажется, имеют какое-то отношение к литературе, но не знают этого (и «Октябрь» уж поступил — для них не смешно) — пишут, как правило, откровенную ерунду. Про-фа-на-ция! «Таврида»! «Стихи.ру»! Называйте как хотите.

Интересно еще и вот что: кто ее, эту литературную иерархию, формирует. В идеале — критик. Которого не просто печатают и читают — к которому прислушиваются. Которого нет. Который нужен сегодня — как свадьба для баяна.

На деле — публика. Не читательское сообщество, а именно публика с желанием хлеба и зрелищ…

Впрочем, в профессиональной среде (хотя она и порядочно сегментирована) все по-другому: благодатное и тихое время. На злобу дня пишут отчаянные графоманы. Шестидесантничество (словечко Евтушенко) прошло. К сожалению — для стихов. И к счастью — для поэзии.

А свобода, которую они, шестидесятники, продышали, нас ничему не учит. Только развращает. И мы, естественно, идем по пути наименьшего сопротивления: какие тайные ходы против цензуры? — все должно быть просто, понятно и желательно с матерком. В условиях, когда читатель равен покупателю, ничего другого и нельзя ожидать.

Поэзии же нужен собеседник (со-автор — по Цветаевой). Человек. Друг. Близкий и надежный.

Кто-то ясно видит даль, слышит шум охранной лесной полосы на горизонте. Кому-то нарочитость, эстетичность (взамен эстетики), показушность — застят глаза. Ничего. Это пройдет. Пусть наиграются. И в демократию. И в постмодернизм, который не вчера появился. Чем бы дитя ни тешилось…

Трагедия журналов, как оказалось, кроется не в Интернете. Всему виной наш дикий капитализм. При нынешнем раскладе толстые литературные журналы не могут и не должны читать — слишком сложно, неконструктивно, скучно.

Настоящая литература, как это и было, становится делом избранных. Непоня́тных и непо́нятых. Чудных (ударение ставьте, где хотите). И писатель вовсе не обязан опускаться до читателя. Наоборот — работать на пределе. Говорить о дереве, стрекозе и контуре географической карты — неизбежно (одной только интонацией!) выражая свое время.

Август 2019 года, Каменная Степь

* * *

Вчера утром на этом месте лежали вповалку заключенные. Как скот. Ждали, когда этапируют. К обеду появились бараки из человеческих костей. Вечером лагерники превратились в комсомольцев. И оказались по одну сторону временны́х баррикад. И замолчали. 

Комсомольцы верили и, наверное, не понимали. Лагерники понимали и ненавидели. И тоже верили. В ветер. В свободу. В родных на другом конце нашей необъятной. 

В 2005 году при демонтаже старого паркета в здании городской думы нашли письмо: «Стелил паркет. 23 июня 1955 года. Оставалось 105 дней до освобождения. Был судим по статье 182. Срок 5 лет». 

Долгое время в нашей спальне висела большая репродукция «Богатырей» — подарок дальстройского художника своему охраннику, моему прадеду. Потом она перекочевала в сарай. К трехколесному велосипеду, детской шубе и прохудившимся кастрюлям. Прадед об этом уже не узнал. Сердце. Горячий был. Идейный. В позднесоветские годы — почти непредставимо. Незадолго до смерти, в 70-е, он положил партбилет на стол, что-то уже, похоже, понимая.

Я, наверное, оправдываю свое прошлое. Уже не-выдуманное, но все-таки не-случившееся. 

Впрочем, в оправдании оно не нуждается. Оглянешься: и дворяне, и бедняки. Все — одно. Враги народа. 

Получается, один мой дед охранял какой-то народ от моего другого деда. 

Так и жили.

Чтобы стать мной.

Здравствуйте, дорогие. 

В этот приезд на Дальний Восток снова наведался в Китай. Благо рядом. И недорого. Снова пожалел, что не снимал на российско-китайской границе. В который раз. 

На нашей стороне роль КПП выполняет деревянная будка, здание таможни заменяет железный ангар с пятью лампочками под потолком. На подъезде километровые пробки. Люди живут в машинах чуть ли не месяцами. Ничего не меняется. 

Китайская граница в цветах. Все — красное и желтое. Таможня — трехэтажный стеклянный дворец.

Раньше китайцы учились у нас, теперь нам пора учиться у китайцев. 

Представляете, что было бы, если бы коммунисты водили экскурсии по православным храмам? В Китае со значками Мао на лацканах пиджаков поднимаются к Будде. 

И острова наши на Амуре забирают. И в спину нам плюют. 

Простите меня, дорогие. 

«Г. Находку строили заключенные. За четверть века в заключении мы создадим десятки городов для вашей светлой жизни…» Это послание нашли в бутылке, замурованной в стене жилого дома по улице Павлова. С надеждой. Со злостью. В послесталинском пятьдесят пятом году.

Когда международный автобус Владивосток — Хуньчунь проезжает мимо указателя «Вторая речка», вздрагиваю: здесь погиб Мандельштам. Не на самой реке, растянувшейся в приморских болотах, а в черте нынешнего города. Или не погиб, а превратился в комсомольца? 

По отношению к Мандельштаму это кощунственно. 

В итоге все — проиграли. 

Сентябрь 2019 года, Находка

* * *

Сразу после университетской экспедиции на Кольский полуостров сел за стихи. От одиночества. Ничего, правда, кроме небольшого и незначительного «северного» цикла не вышло. Тоже — от одиночества. Казалось, прочитать-то некому. Так всегда, когда пишешь прямое и важное, думаешь: дорогим и немногочисленным близким от моего откровения теплее не станет, а многим далеким моя душа безынтересна. 

«Нарисуй на бумаге простой кружок…» 

Только — не забудь — сотри. 

До Заполярья я шатался по Петербургу, искал знакомые места — ткнуться, чтобы было спокойно. В поезде, как обычно, спал плохо. Распивал сам с собою «Киновский» коньяк, бутылку которого на прощание предусмотрительно сунул мне в карман мой единственный друг. На трезвую не выдерживаю свое поколение: сначала смешно, потом странно, напоследок — противно. 

В Петербурге, конечно, думал о Бродском. Помните знаменитую историю о том, как И. А. почувствовал себя поэтом? Раньше надеялся: кокетничает. Теперь — не знаю. 

Прекрасен был на Мойке невесть откуда взявшийся в июне желтый листок: осенью — станет легче? 

*

Когда подъезжали к полярному кругу, небо затянуло сплошняком. Заморосило. Свет стал мягким и вечным. На станциях притормаживали, но не останавливались. Не за чем. Две-три деревянные будки и тонкий жалкий лес, упирающийся в болото. 

За все время (кроме города Кеми) видел одного человека. В одинокой желтой байдарке на непривычно смирной для этих мест реке. 

Пока не надвинулись тучи, дважды — ближе к полуночи — видел проступавшую из тумана радугу. 

Белая ночь наступила бессмысленно и до отвращения тихо. Современники ели китайскую лапшу. А у меня не хватало мужества спуститься с верхней полки и тоже есть эту гадость. Но как было хорошо от гордости и одиночества. Столько воздуха!

*

Еще бы поменьше пил. 

От долгого молчания? 

Часами повторял:

За богом случается бог,
он тоже не может без бога.
И неба хватает на вдох
и даже на выдох немного. 

О Казарине бережно и нежно сказал Курбатов: «…как раз на Господень вздох». Сам Казарин прокомментировал: «Ровно на выдох и вдох, и ничего от себя…»

Сейчас казаринская книга «Поэзия и литература» в машинописном (почти самиздатовском!) виде лежит передо мной на кухонном столе. Книга-вызов. Книга-манифест. Книга-ультиматум. Настольная для меня книга, без которой я не только до невыносимости одинок, но и поэтически — не-прав. 

Сейчас неухоженная белая борода, торчащая в разные стороны, мятая, как утренняя простыня, кажется далеким прошлым. Даже табачный налет на зубах куда-то делся. Наступила осень. 

И только не отпускает глаза грязный слежавшийся снег Северного Чорргора. Туман арктической пустыни. Камни. Дождь. 

В долину! В долину!.. В березовое криволесье, в корявую и скупую кольскую тайгу! Там, среди мха и болотных кочек, можно спрятаться. Переждать одиночество…

Я сам отодвинул от себя мир. Еще и заслонку поставил. Но даже если я прав (что вряд ли — такой идиот — не бывает прав, ибо он знает истину) — тошно от своей же души, так и не спустившейся на землю. 

Еще в юности двоюродный брат сказал мне: «Ты не найдешь друга, может быть — такую же чудну́ю (слово было, конечно, другим) бабу…»

К счастью, брат ошибался: чудны́х всегда хватает.

*

Лет с двенадцати — с эротических снов — я представлял себе ее. Всегда разную. К двадцати годам определился. Вот пахнущий стариной и периной и только что собранным чабрецом деревенский дом. Вот огромные мокрые глаза и частое еще совсем девичье сердечко… 

Главное — не отождествлять ее с поэзией. Хорошую земную девчонку со страшным небесным счастьем. Никогда, никогда не поддавайся этому соблазну — и стихи не выйдут, и жизнь развалится! 

Впрочем, еще ужасней, если жизнь валится, чтобы выходили стихи. 

Я соглашусь — на это? 

*

В особенную грусть, с сигаретой у приоткрытого балконного окна, забываю, что спустился. Думаю, что еще — там — за полярным кругом, в Хибинах. Один. В ледяных осколках — единственной, ослабшей от ветра птицей. 

Октябрь 2019 года, Кандалакша — Воронеж

* * *

Из Москвы мы вылетели ранним утром. В жидких октябрьских сумерках. В начавшейся уже на посадке среднеазиатской толкотне. Рейс задержали минут на сорок. Очередь растянулась до тридцать седьмого выхода. От тридцать девятого. Рядом стоял хорошо одетый коренастый мужичок неопределенно-азиатской национальности. Вокруг него, то и дело наступая мне на ноги, бегали две маленькие девочки, похожие на только что оторвавшиеся от рубашки пуговицы. Папаша посматривал виновато, но ничего не говорил.

Сумерки сохли. Обозначался контур горизонта. Когда совсем рассвело, мы наконец набились в самолет и взлетели. 

Гордые и мягкие горы. Тихий вечерний свет (такой случается в опустевших приморских городках: смущенный, нелепый). Зеленые листья. Теплынь. После скользкой московской осени — восточная сказка…

Давно пытаюсь определиться с жанром своей писанины. На прозу в чистом виде не тяну: на недавнем писательском совещании меня с моими окололирическими опусами отправили к критикам. Им я тоже не приглянулся. Ушел к поэтам. Слушать про рифмы, которых у меня нет. 

О чем я, собственно? 

Давайте по порядку.

Как в школьном сочинении. 

Первое. Второе. И компот. 

Итак, дорога. В Алма-Ате у входа в аэропорт нас ждала машина. По-писательски. По-советски. Не хватало только лозунгов. О светлом будущем. Лживых и прекрасных лозунгов о земном рае. 

Ложь, конечно, никуда не делась, а вот надежда (если таковая была — что я, небывший, могу знать об этом?) высохла слезинкой на детской щеке. 

По-советски (читай: по-русски) жить расхотели, а по-своему разучились (или никогда и не умели?). 

Наверное, поэтому на алма-атинском Арбате меня взяли менты. Курение — только предлог. На самом деле им моя европейская рожа не понравилась: готовились к предстоящим митингам, зачищали территорию (так это называется?).

Мой друг Амангельды Рахметов, на счастье оказавшийся рядом, вступился. На казахском. Назвал фамилию какого-то майора, номер части в которой служит, что-то еще. 

Менты разозлились: «Зачем ты за этого русского вступился? Он — чужак!» 

Но отпустили. 

Утром следующего дня, когда в городе начались митинги, у окон отеля простучал берцами целый взвод. С этими не договоришься: замяли бы, как собаки раненого зайца. 

Поэт — это заяц. Непременно раненый. 

«Крылом спасительным ложится власть государства и семьи…»

Отчего иногда так хочется из-под этого крыла вырваться? Простоять ночь под дождем. На ветру. Истончаясь. Убывая. 

Да, главное-то я и забыл сказать: казахские (наверное, и не только казахские) менты похожи на скворцов. Не на наших — горделивых и строгих — на афганских. Здесь их называют майнушками: вороватые, крикливые, всегда держатся в стаях. Нашим, конечно, не чета. Наши скворцы другие. Ранней весной, когда еще не сошел снег, первым теплым мартовским вечером, прилетает скворец-разведчик. Одинокий и старый пионер. Садится на макушку засыхающей березы — тоже одинокой и старой — где-нибудь на оттаявшей дачной окраине. Влажные перья отливают на заходящем солнце. Острый клювик устремлен на юг: свистит. Протяжно, тоскливо. Ждет своих.

Впрочем, очень может быть, что в долинах Заилийского Алатау и афганские скворцы благородны и праведны. Если, конечно, они вообще в горах водятся. Моя юношеская орнитологическая страсть перетекла в спокойную любовь. После долгих лет совместной жизни так нежно, разминая мягкие на языке, произносишь: синица, малиновка, королек. 

Но домой не спешишь. Любить лучше издалека. Особенно поздней, как слеза, осенью, когда листья уже облетели, а снег еще не выпал.

Безвременье. 

Ноябрь 2019 года, Воронеж 

Послесловие 

(к книге стихов)

Это нечестно. Нечестно не писать месяц, два, полгода… 

Лиросфера с лихвой — и воздуха, и воды, и птиц — ничего не жаль, а ты уперся в небо широким лбом и молчишь. Не мычишь даже. Кончилась — музыка. Кажется, никогда ее и не было: далекой, грустной. 

Не-писать — это нормально. Естественно. Правильно. 

Пора привыкнуть.

*

Скользишь усталым взглядом по книжным полкам, проводишь огрубевшими за время разлуки пальцами по книжным корешкам. И не больше. Платоническая любовь. 

На рукописи не смотришь. 

*

Ноябрь. Света нет. Между листьями и снегом — вечность. Пустота. Что еще? Заброшенность, растерянность… Давно хочу купить словарь синонимов.

Провал.

Беспредметность.

Необитаемость. 

О, наконец я совпал со временем! Растворился. 

Жизнь ведь тоже только миг,
только растворенье
нас самих во всех других
как бы им в даренье. 

«Свадьба».

*

В саду синицы. По мокрым голым ветвям цепкими тонкими лапками. Воздух крыльями не сломать — тяжелый, холодный, как лезвие охотничьего ножа. 

Засмотришься на какую-нибудь одну. Заметит. Начнет хвостом крутить. Даром что птица — натура все равно бабская. 

Вдаль видно хорошо. 

Гулко.

Но пойти куда глаза глядят не можешь.

Осенью уходить нельзя.

*

После книжки легко и бестолково.

Перечитывать не тянет — скучно. Новое писать незачем. Такое глупое и барственное ощущение того, что все сказал (не сказав ничего!).

Что же теперь?

Жить. Любить. И все-таки оглядываться: привязывать к осиротевшим веткам опавшие листья.

Ноябрь 2019 года, Воронеж