В рамках проекта «Наша Победа»
Павел прислонил голову к спинке деревянной лавки. В зале для раненных вокзала было тихо и спокойно, и он тотчас провалился в состояние, напоминающее одновременно сон и забытье, ставшее для него привычным в последние месяцы.
В гильзе от артиллерийского снаряда стоит маленькая ёлочка, несколько растопыренных веток, как борода у деда Егора. Маленькой ёлочке холодно зимой, из лесу взяли ёлку мы домой Этой ёлочке не холодно, она в избе стоит. Это он не был полгода уже в помещении, его домом были окопы, поля, леса и реки, переходимые вброд. Надо же за столько времени ни разу даже не заболел, только голос однажды осип. И то скоро вернулся к нему.
На ёлочке шарики из бинтов скатанные, снежинки из газеты вырезанные. Между прорезами виднеются чёрные буквы. Можно попробовать и попытаться прочитать слова: «..нас..», «…гром…», «…коммун…». Нет, погорячился он, ничего не получается составить из них.
Возле ёлки сидит гармонист Илюша Опятов, наигрывает мелодию на прославившем его на всю армию музыкальном инструменте. Увидев Павла, откладывает гармонь. Она издаёт печальный звук, который дети обычно издают, когда понимают, что родителей мало занимают их истории и выдумки.
Был день весенний, всё, расцветая, ликовало Пашка, ты, что это к нам, за назначением?
За назначением. Тоже вот в боги войны перевожусь.
Сирень синела, будя уснувшие мечты мечты мечты. Мечты. Ну, их, мечты. Хочешь, я тебе по руке погадаю, и всю правду расскажу?
Ты что же умеешь?
Умею. Я всё умею, а уж такую малость – и подавно. У меня бабка цыганкой была, её дед похитил из табора прямо со свадьбы.
Ладно, тебе брехать-то. Ты ж с соседнего села, знаю я твою бабку. Никакой цыганкой она сроду не была.
Какая разница, была – не была. Я на базаре у цыганки научился гадать.
Сказки, и не умеешь даже.
А вот и умею! Давай руку, всё мигом расскажу. Вот линия жизни у тебя идёт. Слышал гишторию, как штрафники Новый год справляли? Выпили, захотелось ещё, а больше нету. Отправили самого опытного вора к немцам в окоп. Он им записочку передаёт на верёвочке: «Меняем шнапс на валенки». Валенки, валенки, не подшиты, стареньки Откуда я знаю, на каком языке он написал? На немецком, наверное, что у них переводчиков в штрафниках нет? Обменяли они валенки на шнапс, напились и валяются вповалку. А к ним генерал приехал поздравлять с праздником. Как увидел, что все пьяные и в обмотках одних, как начал их материть на чём свет стоит, дескать, к утру не вернёте валенки, всех к расстрелу за сотрудничество с врагом. Так они и полезли в окопы к немцам и врукопашную обратно валенки отобрали с остатками шнапса. Нет, не наш генерал. Это не у нас было, мне Сеня Агеев рассказывал.
Ты, давай, или говори, что со мной будет, или всё с тобой ясно, ничего ты не знаешь.
Знаю, всё знаю. Сирень синела, будя уснувшие мечты всё знаю.
Говори тогда!
А не сдрейфишь?
Нет.
Тогда слушай. Ранят тебя, либо убьют.
Четыре слова. Два действия.
Тут дверь открылась и
Дальше с вами ехать я не могу, мне в госпиталь надо возвращаться. Я попросила присмотреть за вами. Вот ваша путёвка и сухпаёк, смотрите, не потеряйте.
Смешная она, медсестра Катя. Екатерина. У них разницы в годах, наверное, и вовсе нет, но она его всю дорогу на Вы величала. И в госпитале так называла.
Поблагодарил её и отпустил навсегда. Сухпай засунул за ворот шинели и снова провалился в свои воспоминания. Будто и не с ним они происходили. Или происходили во сне.
Убили Сашку Ефимова, с одной деревни они вместе были. В детстве Сашка лётчиком хотел стать, а попал в пехоту. Вместе в лагере были, вместе по ночам ходил дважды дезертиров по марийским лесам разыскивать. Никого не нашли, и хорошо от этого даже как-то было. Хоть люди и дикие, и провинились перед властью, но, всё же, свои, не чужие.
Он сидел на лафете своей пушки, зажав в ногах карабин, и слушал, как на губной гармошке играл старшина Сердюков. По талому снегу трудно было пробираться пешком, труднее даже чем через грязь, наворачивающуюся на чоботы. У них в деревне, должно быть, ещё морозы трескучие стоят и снегу по шейку. Дров не напасёшься, чтобы печку топить.
Да, родители-то в город же переехали, маманечка письмо присылала. Дом продали, корову с собой взяли. Город ведь, как деревня, только улиц больше и народа.
Пашок, Сашку Ефимова убили. Под Зеебургом.
Чуть с лафета не ухнулся. Попросил старшину Сердюкова перестать играть. Тут такое дело. Много смертей видел, но от этой ему горестно, как будто в первый раз с ней встретился.
Приподнялся и уселся поудобнее. В дальнем углу какое-то шевеление началось, гомон и суета. Павел вытянул шею (его в деревне дразнили Гусём за это свойство) в надежде увидеть, что там происходит. Люди, еще минуту назад сидевшие в обнимку с тростью или вещмешком, взмывали в воздух, будто под действием неведомой природной силы, выталкивающей их на поверхность воды. Так подумалось Павлу. Неведомой природной силой оказались женщины, но он понял это уже только, когда и сам очутился у них над головами.
С криками «Ура» двадцатилетних ветеранов вынесли на перрон и уже тут поставили на ноги. От слишком быстрого перемещения в пространстве у Павла потемнело в глазах и слегка подташнивало.
Смотрите, смотрите, сейчас будет дан салют в честь взятия Берлина. Важное правительственное сообщение передали.
Павел перед ранением служил в артиллерии, но, какой он из себя салют, не представлял. Никогда не видел. В небо из-за домов взлетали букеты огненных цветов, и каждый бросок букета люди радостно приветствовали.
Три.
Четыре.
Мы радостный салют в полночный час дадим. Одна девушка, стоявшая рядом с ним, хлопала в ладоши при очередном появлении ярких снопов в ночном небе.
Девятнадцать.
Двадцать.
Война кончилась, отец, мы победили!
Двадцать один.
Как ему годов.
По щекам её текли слёзы, она кинулась на шею к Павлу, чуть не повалив его наземь, и трижды расцеловала.
Двадцать три.
Двадцать четыре.
Отец… Отец этот тебе в братья разве что годится. Но не слишком старшие. Помотало его по госпиталям, едва богу душу не отдал, оттого и выглядит он так плохо. Сейчас бы с тобой вальсировал по перрону, а не на лавку быстрее воротиться мечтал.
Комьями с неба падала земля. В ушах звенело, словно его лбом двинули об стену. В школе как-то раз дрались с мальчишками, и его хорошенько приложили с размаху. В тот раз звон быстро прошёл, но в этот ему, видимо, никуда не хотелось уходить. Он видел, как лейтенант Хрипачёв с открытым ртом жевал – воздух? комья земли? – и махал руками, указывая направление в неизвестную сторону. На мёрзлой земле лежал с отрытыми глазами Марат Габдулов и всматривался в серое небо. Их пушка ЗиС-3 стояла развёрнутой к Павлу дулом, будто намеревалась бить не по врагу, а по своим.
В укрытие. В тот сарай тащим, бляха-муха, пушку. Танки идут, накроет нас.
Павел не понимал, куда надо тащить, но вместе с лейтенантом Хрипачёвым и Ванькой Майоровым скатили с пригорка пушку в кирпичный сарай. В окно выставили дуло, прежде присыпав снегом и землёй, чтобы не было видно. Один залп, два залпа, немецкий танк остановился. Два других развернулись. Одному из них не удалось уйти – его они тоже прямой наводкой подбили.
И опять с неба комьями земля и пыль красная. Земля повсюду. Земля скрипит на зубах. Земля в глазах непробиваемой темнотой. Дышать нечем – с каждым вздохом нос забивается землёй. Так, наверное, смерть приходит: кругом земля, и пошевелиться нету сил.
Живой?
Живой. Трое мёртвых, этот в рубашке родился.
Откапывай его. Контуженный он, сильно их тряхнуло.
Обожди, братишка, полежи тут пока. Мы из соседнего дивизиона, нас сюда сдвинуло. Откапываем вот вас помаленьку. Обожди, братишка, чуток, сейчас санитары придут и тебя подберут.
Пока он успокаивал его и просил подождать немного, Павла больно кольнуло в руку. Будто очень злой слепень укусил. Какие слепни среди зимы? И вдруг боль начала расходиться по всему телу с такой свирепой силой, что он до дрожи крепко сжал веки.
Открыв глаза, увидел, что на него пристально смотрит парень с чёрными, как ночь, усами и чёрными, как ночь, зрачками. Украинец, как пить дать. Усатый, заметив, что Павел тоже взирает на него, решил дольше не играть в гляделки и подошёл знакомиться.
Як тебе звати?
Павлом.
Павло. Добре. Мене Грицько звуть. Звiдки будеш?
С Поволжья.
Тю, москаль!
Ну, коль, я – москаль, то ты – хохол, значит.
А я і є хохол. Зараз салом пригощу!
Грицько оказался добрым хлопцем. Как и Павел, он был ранен и возвращался с излечения. Но не домой – ехал к тётке в Оренбуржье. Туда уехали от войны из родного Днепропетровска. Будут теперь думать, что делать – назад уезжать и хозяйство подымать, или прикипать к новому месту жительства.
Но и он тоже возвращался не домой. Дом остался в деревне, перейдя во владение к Митрофановым. У них добротный и прочный дом был, а у Митрофановых так себе, халупа. Теперь живут, как баре. Белобилетник их, Женька, невесту, чай, себе приволок и семью уже состряпал. Пусть живут, к чему их всех судить, когда свою жизнь обустраивать надо.
Он вышел с деревянного вокзала в городе, где никогда не бывал, но который теперь должен стать ему родным. Знакомство с новой родиной могло оборваться в тот же день – у Павла не было никаких документов, кроме справки из госпиталя, и его вполне могли принять за дезертира.
Красноармейскую книжку, родительские письма и фотографии, извлечённый из руки осколок (это он его тогда кольнул) Павел потерял, когда его перевозили, беспомощного и недвижимого, на матрасе из одного госпиталя в другой.
Под подушкой там документы! Под подушкой!
Никто его не слушал. Он ещё и сам не понимал, на самом деле, он кричит, или ему только кажется, что кричит. Может, его рот просто беззвучно пережёвывает воздух, как у лейтенанта Хрипачёва в бою, и никто не понимает, что он с ними разговаривает. Просил ли он их, чтобы ему только руку не ампутировали, или это ему снилось? И ведь лейтенант Хрипачёв по-настоящему кричал, это старший сержант Кашубин не слышал его команд по причине лёгкой контузии.
Три месяца он толком не приходил в сознание. Вырвет момент, как клок из ватника, и снова проваливается в чёрную, как усы Грицьки, пропасть. Тьфу, ты, сравнение тоже придумал. Улыбнулся даже. Давно не улыбался, с того самого раза в госпитале, наверное.
Пришёл в себя он окончательно от крика. Не сразу понял, что этот крик исходил не из его горла, и недоумённо смотрел по сторонам, приподнявшись на койке, стараясь разглядеть в полутьме барака, разбиваемого чахлыми лучами света из окошек, источник звука. Кроме крика в помещении была ещё ужасная вонь, вызывающая инстинктивное сокращение желудочных мышц.
От этой вони и от этого крика Павлу побыстрее захотелось убежать. В одном исподнем он выскочил наружу. Яркий свет, отражающийся от талых сугробов, ослепил и заставил прикрыть глаза рукой. Разожмурившись и убрав руку, Павел увидел, что к нему бежит офицер с костылём и два человека в белых халатах. Они кричали и махали руками, ему показались их движения очень смешными и он, улыбнувшись, помахал им в ответ рукой.
Из косяка речи, он постепенно смог научиться выхватывать отдельные рыбы-слова и скидывать их даже в ведро предложения. Вот что у него получилось.
Вы знаете, откуда вышли? Из палаты смертников! Мы уж и не думали, что вы выкарабкаетесь. Под бинтами рука у вас загнивать начинала. На улице прохладно, и вам срочно накинуть на себя тёплую одежду!
Потом его отбил от людей в белых халатах офицер и отвёл к себе в палату.
Вы давно не писали родным? Напишите им обязательно, вот вам бумага и карандаш. Они должны знать, что с вами всё в порядке, вы же с того света вернулись, честное слово.
Взял бумагу и карандаш из рук офицера. Стал водить чужой рукой по листу, чужая рука напряжённо сопротивлялась и отказывалась писать слова. Нет, рука была не чужой, рука была Павла, но Павла она не собиралась слушать. Пот проступал на лбу и спине, от бессилия хотелось крикнуть и бросить карандаш, но армейская служба приучила доводить начатое дело до конца. К тому же в присутствии старшего по званию.
Измучившись и обессилив, смог детскими каракулями вывести только: «Здравствуйте. Я жив. Паша». Четыре слова. И повалился. Так бы и упал, если бы не офицер.
Офицер посмотрел на него серыми глазами из-под очков, придававших взгляду сухой и безучастный вид.
Что, раненный?
Так точно, товарищ майор. Комиссован домой.
Вижу, вид у тебя такой, того и гляди, грохнешься. До дома-то дойдёшь, до куда комиссован?
Товарищ майор, разрешите обратиться? Тут такое дело, видите ли. Документы мои в госпитале остались…
Майор посмотрел на него из-под очков сухим и безучастным взглядом. Возьмёт сейчас и потащит в комендатуру, кто его знает. По глазам у него ничего не поймёшь. На вид чуть моложе его отца. И говорит всё с усмешкой какой-то, приятной её не назовёшь. Но что-то в этом человеке располагало и, все сомнения казались смешными и нереальными, как то состояние, в котором он прибывал в эти несколько месяцев, последовавших после ранения.
Ты, должно быть, есть хочешь?
Никак нет, товарищ майор.
Лишняя сейчас эта бравада уже, в бою она нужна была. Пойдём.
Постучался в деревянную дверь, выкрашенную синей краской. С порога начал Тут боец мой с госпиталя раненный едет, далеко ещё ехать. Выдайте ему, как полагается. Есть у него, всё есть, и документы, и всё, что нужно.
Отдал ему в руки сухпаёк. Держи.
Мне недалеко до дома идти. Улица Горького. Только не знаю, как на неё попасть.
Повернёшь на углу направо, дойдёшь до конца улицы, потом поднимешься вверх. И до перекрёстка, напротив мебельной фабрики. Там и идёт улица Горького.
Посмотрел своим безучастным взглядом из-под очков.
Иди и никого не бойся. Ты уже своё отбоялся.
Идти оказалось, и вправду, недолго. Кроме названных майоров указателей пути, ему встретились по дороге тюрьма и сад напротив неё в форме продолговатого прямоугольника. В тюрьме был начальником человек, в память о котором через семьдесят лет повесят чёрную мраморную табличку с его портретом на забор из металлического листа, выстроенный вокруг места его службы; в саду на высоком постаменте стоял направленный на тюрьму пулемёт, словно грозящий всем, кто попытается ослушаться «мраморного» начальника и совершить побег.
За тюрьмой начинались дома. Он зашёл в первый двор, где на него с лаем тотчас бросилась собака. Посаженная на цепь, она не смогла причинить вреда измученному страннику. На лай собаки лихо прибежал полный человек – удивительно, как полнота не мешала ему столь быстро передвигаться, наоборот, казалась, помогала легко преодолевать расстояния. По сочетанию полноты и лёгкости Павел узнал человека, даже не увидев ещё его лица. Это был муж отцовской тётки – дядя Фрол. Мать писала Павлу, что дом они купили рядом с ними.
Пашка, никак ты, чертяка! Вот уж не ожидали увидеть тебя живым! Как говорил поэт Есенин, грубым даётся радость. А мы же самые грубые люди, необразованные, темень деревенская. И радость нам оттого такая скатилась под ноги.
Дядя Фрол всегда любил плести речи, ни для кого, кроме него не понятные. Ему ещё во время жизни в деревне дали уличное прозвище Учитель, хотя учителем он сроду не трудился. И, вообще, детей недолюбливал и побаивался за то, что они его дразнили. С отцовской тёткой так ни одного и не завели.
Я же вам писал, что всё хорошо со мной. Вы что письма не получали?
Никак нет, товарищ старшина, ничего мы не изволили получать-с.
Я же вам писал из госпиталя. Не могло же оно потеряться – полевая почта работает, как часы.
Не было от тебя вестей, Паша, за полгода последние. В январе от тебя письмо прилетало и всё, дало гудок прощальный, как пароход «Лермонтов», и скрылось за горизонтом.
Он не понял, что там скрылось у дяди Фрола за горизонтом, но точно вспомнил, что письма из четырёх слов не отправил. Написать – написал, на этом ниточка истории и оборвалась. Ему подурнело, прибежали санитары, следующие две недели его выхаживали, он был всеобщей заботой (вернувшийся с того света), только медсестра Катя относилась к нему подчёркнуто строго и отстранённого, как и подобает медицинскому работнику держать себя с пациентом. Офицера с костылями выписали, и он тоже забыл про неотправленное письмо.
С непривычки события замелькали с такой быстротой, что Павел не успевал опомниться, и будто опять попал в своё привычное состояние между сном и явью.
В этот день он увидел впервые, как плакал отец.
Мы на тебя похоронку ждали, а ты живой. Как тут не заплачешь от счастья.
Старший брат, сам недавно пришёдший с фронта, похлопал его по плечу и незамедлительно предложил выпить.
Отец ругнулся на него, сказав, что в этот день нельзя не то чтобы водку, но и обычную воду пить.
Старший брат махнул на него рукой, для него это всё было пережитками прошлого. Он был идейный и партийный.
Младший брат, школьник, от радости просто повис на Павле, что ему не так и просто было выдержать.
В утро Страстной пятницы мать была в церкви. А когда вернулась со службы – увидела сына и упала в обморок. Придя в себя, залилась слезами. Павел ей всё говорил, что не надо плакать, она всё повторяла, что это от счастья, от счастья. Невесту тебе найдём, женишься, семью заведёшь.
Легко сказать, семью заведёшь. На второй день по возвращении, прогуливался он по улице, навстречу девушки шли. Увидели, что рука у него одна скрючена и не двигается, рассмеялись. У него, наверное, и всё остальное тоже не работает. Какая уж тут женитьба, раз на него противоположный пол подобным образом реагирует.
Ему нравилась, очень нравилась одна девушка из сберкассы, куда он устроился работать. Кто ты? Тебя я не знаю, но наша любовь впереди. С первого взгляда в её каштановые кудри влюбился, в глаза зелёные и платье ситцевое с цветами. Но не то чтобы подойти к ней, даже посмотреть в её сторону лишний раз боялся. Вдруг она его тоже засмеёт, как те девушки, или деревенские мальчишки, потешавшиеся над дядей Фролом.
А тут ни с того, ни с сего так осмелел, что сам подошёл к ней и разговор завёл. Было это в среду, на второй неделе его воскрешения в новой жизни. Младший брат Ваня собрал приёмник – по физике и математике он купался в одних пятёрках. Наш Яблочков, звали его в школе. В собранном Ваней приёмнике объявили, что война закончилась, и мы победили.
По этому случаю со старшим братом Петей пошли гулять по городу. У деревянного моста через речку, в которую обитатели города привыкли сливать нечистоты и никак не могли отвыкнуть, встретили Петиных друзей с фабрики. Зашли в пивную и крепко выпили за Победу и за встречу. Павел поначалу отказывался, боялся, что прошло слишком мало времени после ранения и, тем более, он сейчас руку разрабатывает, трудно ему одной левой управляться, кто знает, как на ней алкоголь скажется. Никак не скажется, только здоровью поможет.
Вышли, прошли через мост и повернули на центральную улицу города. Пройдёт всего лет десять, и местные стиляжистые ребята назовут эту улицу Бродвеем, и не ходить по ней будут, а хилять.
Пока же люди по улице прогуливались. И среди прогуливающихся людей Павел увидел свою сослуживицу. В тех же каштановых кудрях, с зелёными глазами, но платье на ней было другое, белое. Он отделился от фабричной компании, кинув «Я сейчас» на их вопросы: «Куда ты? Куда ты?». Прогуливающиеся с сослуживицей Ниной подруги прыснули от смеха при его появлении, но в этот раз он не обратил на них внимания.
С праздником Победы вас!
И вас с праздником!
Мы работаем вместе с вами. Разрешите представиться, меня Павлом зовут.
Я знаю. Меня – Ниной.
Нина. Очень красивое имя.
Почему вы не разговариваете со мной на работе?
Я стеснялся. Но теперь буду.
Меня стеснялись? Что я вам такого сделала?
Ничего. Просто отчего-то стеснялся.
Не надо, не стоит. Вы что-то ещё хотели сказать? Опять стесняетесь?
Нет, уже не стесняюсь.
Тогда говорите.
Выходите за меня замуж.
Четыре слова.
