Я хочу рассказать о поэте Борисе Штейне, недавно ушедшем от нас, поэте, на мой взгляд, удивительном. Он долгое время жил в Эстонии, где вышли в свет его первые поэтические книжки. Мне довелось познакомиться с ним ещё до их выхода, а то, может быть, и я не знал бы, что Борис Штейн – яркое явление в русской поэзии.
Судьба свела нас в Ленинграде, где прошли детство и юность Бориса. Донкихотство он унаследовал от отца, погибшего на войне. «Недолго дона Самуила / Носил голодный Росинант/ Огромна братская могила,/ Где спит товарищ лейтенант». Борис с лихвой хлебнул голодного детства, безотцовщины. Еврейского мальчика потрясла гибель миллионов его соплеменников, и с тех пор каждый еврей, вырвавшийся из костей Чудовища, казался ему живым чудом. Некоторые из них стали героями его стихотворения. Вот рано поседевший человек, угнанный в Германию и почему-то не уничтоженный его рабовладельцем. «Должно быть, хозяину, этой паскуде, / Был до зарезу мой каторжный труд. / Что корысти в трупе? А слово «юде» / Было синоним слова «труп». А вот исповедь старой еврейки тёти Раи Циперович. Стихотворение «Разговор с тётей Раей» могло бы украсить, по-моему, самую престижную антологию русской поэзии. Не потому, что во мне говорит сейчас голос крови. Оно по всем канонам – поэтический шедевр. Борис Штейн сумел передать еврейскую интонацию в русском стихе, что до него сделал, пожалуй, только Иосиф Уткин. «Тётя Рая Циперович плохо говорит по-русски,/ По-молдавски, по-румынски тоже плохо говорит./ Я смотрю на тёти Раины натруженные руки./ Жаль, что я не знаю идиш, а, тем более, иврит.» Стихотворение, сравнительно небольшое по размеру, превращается в гигантское эпическое полотно. На первом плане – сама тётя Рая. «Я была такой красивой, что вы думаете, Боря,/ Бедный Нёма Циперович, он мне ноги целовал». Потом – страшная картина погрома, надругательство над тётей Раей и убийство её любимого Нёмы. «А потом пришли Советы, и закрыли синагогу». Всё это ещё до войны. А война – на втором плане полотна. Каждое слово выписано с такой тщательностью, что несколько строф превращаются как бы в киносценарий, по ним можно снимать фильм.
И раввин сказал евреям: «Ну так да, уйдут Советы.
Мы не жили без советов? Мы не видели румын?»
И в то памятное утро в тройку новую одетый
С хлебом-солью на дороге появился наш раввин.
А солдаты шли колонной, резал воздух марш немецкий,
Барабан без передышки то чеканил, то дробил.
Офицер был пьян порядком, потому стрелял не метко:
Раз в раввина, два в раввина, только с третьего добил.
О, эта еврейская вера в справедливость, в человеческую доброту! Раввину казалось, что румыны защитят его народ от Советов и вернут евреям закрытые синагоги… О, наивная вера поэта Бориса Штейна в то, что Советы разрешат напечатать эти стихи! Только оппозиционно настроенная к России Эстония решилась издать его сборник. Всего три тысячи человек в многомиллионном государстве – счастливые обладатели поэтической книжки Бориса Штейна «Сквозняки».
Ещё в детстве увидел Борис глобус «одетым в морскую форму». Капитан-лейтенант Штейн служил на военном флоте. Суровая романтика моря вошла в его плоть и кровь. Но, став человеком штатским, сохранял он не суровость, а романтику. «Из-по накидки напускной небрежности,/ Из-под рогожи грубости и грешности,/ Из-под лохмотьев несуразной внешности,/ Которые мы носим на себе,/ Достану жёлтого цыплёнка нежности/ И осторожно протяну тебе».
Как-то я рассказал Боре одну историю, а мне её поведал молодой грузин, с которым мы случайно оказались в одном номере гостиницы во время очередной командировки. Ираклий Андронников припоминал, вспоминая о Заболоцком, что тот ему прочёл однажды стихотворение о Боге, игравшем порой на заброшенном пианино под сводами пыльного чердака. Это стихотворение Заболоцкий, наверное, уничтожил, так как оно не попало ни в один из его сборников. Бориса эта тема вдохновила, и Бог представился ему опечаленным тем, «что уж давно запутался во многом,/ Что править миром – не с его талантом,/ Что зря он стал таким неважным Богом,/ Ведь мог бы стать приличным музыкантом». Не правда ли жаль этого очеловечившегося Бога? «Очеловечивание» героев своих стихотворений – из арсенала мастерства поэта Штейна. Такой приём позволяет ему придать вроде бы бытовому описательству общечеловеческую глобальность. Вот, казалось бы, безделица, сказочка. «Далёко, недалёко ли, где-то / Жила на свете курица Ряба./ И не было у курицы деда,/ Зато была у курицы баба». Захотелось курице (вот оно донкихотство) взлететь в небо подобно птице. И однажды она прыгнула на крышу сарая, «расправила крылья».., но увы, баба была на страже. «И Ряба с того самого часа/ Не дремлет целый день, не зевает, -/ Всё думает о чём-то, и часто/ Яичко сотворить забывает». Подрезанные крылья миллионов мечтателей, романтиков, поэтов. Известно, что органы Госбезопасности давно присматривались к «безобидным» стихам Бориса Штейна, и в его богах, курицах, бабах видели то, что положено видеть церберам всех мастей и рангов.
Борис Штейн – поэт, узнаваемый с первых строк, его невозможно спутать с кем-нибудь другим. Мы помним пушкинское «чудное мгновенье», «гений чистой красоты», или блоковский «девичий стан, шелками схваченный». Вроде бы, какими ещё самобытными свежими красками можно воспеть красоту женщины? И читаем у Штейна: «Она была такая красивая,/ Что при виде её лица/ Даже – само спокойствие – ленивая старая курица,/ Охнув, снесла в смятении сразу два яйца». Или что можно сказать о вкусно сваренной каше? «И сварилась такая каша,/ Что когда приподнял я крышку,/ Моментально возник над нею/ Восклицательный знак огромный». Ты улавливаешь, читатель, интонации героев Шолом-Алейхема, Бабеля, Кановича? Так говорить могли только портные, сапожники, балагулы, доморощенные мудрецы еврейских местечек.
Борис Штейн – поэт очень добрый и светлый. От его стихов согреваешься. В них видится мир, как сквозь волшебное стекло. Стекло гранёное, и в каждой грани – живая картинка. И вот уже видишь дом на горе Огромной, на дверях – медная дощечка с надписью «Молния и Гром».
Гром любит, чтоб ему чесали спину,
И любит, чтобы Молния вязала
Для Грома тёплый грубошёрстный свитер,
Такой, как вяжут рыбакам рыбачки:
Со скачущим оленем на груди.
Не правда ли, симпатичный этот Гром, который временами «мурлычет в свой громоотводик»? Однако до поры до времени. И «плохо, если возникает ссора».
Потом они смущённо остывают.
Огромный Гром в углу полощет горло,
У Молнии компресс на голове,
И снова тихо на горе огромной.
Во многих стихах Бориса Штейна не сказочные персонажи похожи на людей, а люди возвышены до сказочных персонажей. Его поэзия – одушевлена. Вы не найдёте ни одной мёртвой строчки, а не это ли признак поэта Истинного?
Над моим окошком поселилась ласточка.
Чистенькая-чистенькая, в крахмальной манишке,
Заглянула в форточку и объявила ласково:
Я спою вам арию из оперы Монюшко.
Или о чиже, испугавшемся дождя:
Ты уж больше не поёшь,
Чиж?
Чиж ответил: отчего ж,
Чив!
Цель этой моей статьи – не литературоведческое исследование. Мне просто хотелось, дорогой читатель, познакомить тебя поближе с Борисом Штейном. И обилие приведённых стихотворных строчек – не оттого, что мне нечего сказать, а оттого, что лучше не скажешь, чем сам этот поэт со своими русскими стихами с еврейской интонацией, ироничный, мудрый и влюблённый.
Влюблённые, как исполины,
Неистребимо хороши,
И открываются глубины
Облагороженной души.
СТИХИ БОРИСА ШТЕЙНА
СКВОЗНЯКИ
Сначала походили, посвистели,
Подушку покатали по постели,
Похлопали и дверью, и окном.
Не дав мне дописать, поставить точку,
Бумагу растащили по листочку
И закружились над моим столом.
Мне заводиться с ними не хотелось.
Хотел додумать то, что не успелось,
Взять сигарету, не теряя нить…
Но – сквозняки! – я знаю их привычку
Хватать за ухо, за нос, дуть на спичку
И не давать ни думать, ни курить.
Когда же вовсе невозможно стало, –
«Эй, хулиганы! – крикнул я устало, –
В чём дело? Говорите, а не то…»
Они сказали: – Вот какое дело:
Ещё вчера здесь женщина сидела…!
Я подтвердил: сидела, ну и что?!
А сквозняки, волнуясь, продолжали:
«А то, что мы её не раздражали.
Она добра была и весела.
Мы дули сквозь неё, она смеялась,
Волос не поправляла, не боялась…»
– Ребята, – я сказал, – она ушла.
Тогда они раскланялись так важно
И, возвратив мне весь багаж бумажный,
Растаяли, неслышны и легки.
Они теперь не бродят, где придётся,
Сидят за шкафом, ждут, когда вернётся
Та женщина, что любит сквозняки.
***
Из-под накидки напускной небрежности,
Из-под рогожи грубости и грешности,
Из-под лохмотьев несуразной внешности,
Которые мы носим на себе,
Достану жёлтого цыплёнка нежности
И осторожно протяну тебе.
РАЗГОВОР С ТЁТЕЙ РАЕЙ
Тётя Рая Циперович плохо говорит по-русски,
По-молдавски, по-румынски тоже плохо говорит.
Я смотрю на тёти-Раины натруженные руки.
Жаль, что я не знаю идиш, и, тем более – иврит.
Неподвижен тихий вечер. Столько звёзд на тёплом небе,
Словно пекари гигантские просыпали муку.
И мне кажется, что пахнет свежевыпеченным хлебом.
Я вдыхаю этот вечер, надышаться не могу.
Чисто выметенный дворик. Сохнут кринки на заборе.
У луны неповторимый удивительный овал…
«Я была такой красивой, что вы думаете. Боря,
Бедный Нёма Циперович – он мне ноги целовал».
И как будто в кинокадре, я увидел тётю Раю:
Тело, словно налитое всеми соками земли,
Добрый Нёма Циперович от восторга замирает.
Не крутите дальше плёнку, стой, мгновение, замри!
Счастье бедного еврея – ложка счастья, бочка горя.
Было сладко после свадьбы, но не век – четыре дня.
Был погром. Дома дымились. – Ах, зачем, скажите Боря,
Ах зачем убили Нёму и оставили меня?! –
Что ж, крутите эту плёнку, ничего не пропуская,
Я гляжу на эти кадры, ломит пальцы в кулаках!
И я вижу, как терзают, как терзают тётю Раю,
И застыли гнев и ужас в мёртвых Нёминых глазах.
– Что потом? Румынский берег, дом богатого раввина,
Положение прислуги, бесконечные дела.
Но с тех пор, поймите Боря, я ни одного мужчины…
Столько лет, а я другого… даже видеть не могла!..
Только жажда материнства – это тоже очень много.
Эта жажда материнства набегала, как волна.
А потом пришли Советы. И закрыли синагогу.
Я осталась у раввина. А потом пришла война.
И раввин сказал евреям: «Ну так да, уйдут Советы.
Мы не жили без Советов? Мы не видели румын?»
И в то памятное утро в тройку новую одетый
С хлебом-солью на дороге появился наш раввин.
А солдаты шли колонной, резал воздух марш немецкий,
Барабан без передышки то чеканил, то дробил.
Офицер был пьян порядком, потому стрелял не метко:
Раз – в раввина, два – в раввина, только с третьего добил. –
Ну, не надо, тётя Рая, успокойтесь, полно, полно,
Вы про Бога? Что он видит, развалившись в небесах?!
Не крутите дальше плёнку. Я хочу навек запомнить
Гнев и ужас, гнев и ужас в тёти Раиных глазах.
***
Усталый Бог в сторонке, не при людях
Задумчиво наигрывал прелюды
На стареньком заброшенном рояле
И тихо размышлял не без печали,
Что уж давно запутался во многом,
Что править миром – не с его талантом,
Что зря он стал таким неважным богом,
Ведь мог бы стать приличным музыкантом.
КУРИЦА – НЕ ПТИЦА
Далеко, недалёко ли, где-то
Жила на свете курица Ряба.
И не было у курицы деда,
Зато была у курицы баба.
Весь день дремала курица Ряба,
А к вечеру сносила яичко.
А во дворе под крышею рядом
Жил воробей, весёлая птичка.
И воробей чирикнул: «Послушай,
Как ты живёшь: не жизнь, а зевота.
Слетала бы ты в небо, Рябуша,
Ведь крылья нам даны для полёта!»
И курица тогда разбежалась
И прыгнула на крышу сарая,
И сердце в этой курице сжалось
И застучало, пульс ускоряя.
И курица расправила крылья…
Но тут пришла сердитая баба,
Как стукнет каблуком, да как крикнет:
«Слезай, оттеда, курица Ряба!»
И Ряба с того самого часа
Не дремлет целый день, не зевает, –
Всё думает о чём-то и часто
Яичко сотворить забывает.
***
Мальчик по имени Боря
Выполз из комнаты бодро
И замер на четвереньках,
Лохматого пса увидав.
А пёс по имени Шарик
Зашевелил ушами,
А Боря, увидев собачку,
Сказал, как учили, «Ав!»
Псом овладело сомненье,
Пса обуло волненье,
Он начал вынюхивать Борю,
Вымеривать Борин рост.
Он голову нюхал и место,
То место, где должен иметься,
Где должен, по мнению Шарика,
Иметься какой-нибудь хвост.
Пёс зарычал озадаченно
И тявкнул, а это значило,
Что псу не решить загадки,
Которая непроста:
Кто он – четыре лапы,
Умеет кряхтеть и лаять,
Но совершенно не видно
Какого-нибудь хвоста.
Шарик, не надо сердиться,
Со временем всё прояснится:
Поднимется Боря на ноги
И станет тянуться вверх.
Конечно, нельзя ручаться,
Но если мы будем стараться,
Возможно, из этого Бори
Получится человек.
ГРОМ И МОЛНИЯ
Вам, вероятно, хорошо известно
Про то, что в доме на горе Огромной
Живёт ворчливый бородатый Гром.
И Молния, горячая, как турок
И рыжая, и вспыльчивая очень
Живёт на той горе и в том же доме,
И это, вероятно, вам известно.
А может, вы не знаете про это
И даже никогда не подходили
К высокой и крутой горе Огромной,
Покрытой хвойным лесом и малиной?
Так знайте: дом на той горе – из камня,
А двери – из сухих сосновых досок,
И рядом с дверью – медная дощечка.
На ней два слова: «МОЛНИЯ» и «ГРОМ».
Гром любит, чтоб ему чесали спину,
И любит, чтобы Молния вязала
Для Грома тёплый грубошёрстный свитер,
Такой, как вяжут рыбакам рыбачки:
Со скачущим оленем на груди.
Гром временами умиротворённо
Мурлычет в небольшой громоотводик,
И молодая тучка тихо плачет
Грибными несолёными слезами.
Но плохо, если возникает ссора.
(Что может послужить причиной ссоры?
Да мало ли причин? Ведь даже люди
Бросаются в водовороты ссоры
Из-а таких ничтожных пустяков,
Которых сами иногда не помнят,
В запальчивости продолжая ссору,
Что, безусловно, горько и обидно).
Итак, беда, коль возникает ссора.
Бушует Гром, ревёт могучим басом,
Ломает к чёрту свой громоотводик,
И гневно развевается по ветру
Огромная седая борода.
И Молния кидается в окошко,
И, сатанея, мечется по свету,
И поджигает вековые сосны
И старые соломенные крыши.
Вот видите, какая неприятность,
Когда случайно возникает ссора
И в небе Гром и Молния воюют.
Потом они смущённо остывают.
Охрипший Гром в углу полощет горло,
У Молнии компресс на голове,
И снова тихо на горе Огромной.
И солнце возникает осторожно
И согревает медную дощечку,
И вновь блестит умытая дощечка
С двумя словами: «МОЛНИЯ» и «ГРОМ».
ШАХМАТЫ
Король говорит мне: «Юноша,
Вперёд и вперёд, а так ли?
А так ли силён ваш метод, который, увы, не нов?
У вас голова горячая,
Вы ломитесь в ваши атаки,
Теряя любимые пешки и боевых слонов».
Король говорит мне: «Юноша»,
(Хоть я уж давно не юноша,
И всё рассчитал до мелочи и мне иначе нельзя)
Король качает короной и повторяет: «Юноша,
Всё, что угодно, только не отдавайте ферзя!»
Король кулачки сжимает от настоящего гнева,
Видя, что я не думаю планы менять свои.
«Ферзь, – говорит – учтите – прежде всего королева,
А я без моей королевы плевал на ваши бои!
Плевал – говорит – на качество,
А также и на количество. Нет без неё мне смыла,
Такой уж, как есть… виноват!
– Ах, Ваше, Ваше чудачество,
Нелепое Ваше величество!
Я сокрушённо вздыхаю и получаю мат.
***
Пришла красивая женщина
В наш дворик на Южной улице,
Такая красивая женщина, что при виде её лица
Даже само спокойствие – ленивая старая курица –
Охнув, снесла в смятении сразу два яйца.
Товарищи, эта женщина была такая красивая,
Что пёс, с малолетства приученный
Всем угрожать «Пор-р-рву!»,
Хотел зарычать сердито, но не собрался с силами
И замер с отвисшей челюстью, роняя слюну в траву.
А воробей восторженный сделал двойное сальто,
А чиж – ну кто бы подумал! – спел арию соловья.
А сам-то я растерялся, я растерялся сам-то:
Ни петь и ни кувыркаться
Совсем не умею я.
Очень красивая женщина
Ко мне протянула руки
Под восхищёнными взглядами
Домашних зверей и птиц.
И мне захотелось сразу
Сплясать, на колени рухнуть,
Спеть каватину Фигаро и десять снести яиц.
