Пришлось уйти во двор. Люба попрыгала по ступенькам, покачалась на скрипучей доске тротуара, выдернула зацветший сорняк из зарослей картошки. Прислушалась — нет, все еще ссорятся.
Маме не нравилось ругаться одной, а дядя Володя в ответ на все ее крики молчал как пень, поэтому иногда мама покупала дяде Володе пива. После пива дядя Володя не молчал, а ругался тоже. Еще маме не нравилось, когда дядя Володя ходил к соседке. Любе тоже не нравилось. Она боялась оставаться одна и просила взять ее с собой — у соседки были сиреневые фиалки на окошках и тюлевые занавески с такими же сиреневыми цветочками. Люба не помешала бы, правда. Просто посидела бы тихонько у окна и посмотрела на фиалки. Подождала бы дядю Володю.
Дядя Володя никогда ее не брал. Хмурился в ответ и просил не рассказывать маме. Люба не рассказывала. Она шла смотреть на фиалки с улицы и воображать, что она там, внутри. Но когда дядя Володя входил, соседка тут же задергивала шторы. И Люба опять оставалась одна. Ей нравилось представлять, что стен между ними нет и на самом деле она сейчас не отдельно, а вместе с соседкой, дядей Володей, Татьяной Михайловной и даже мамой, которая на самом деле тоже тут. Чтобы увидеть маму, нужно убрать очень много окон, стен, домов, может быть, даже несколько улиц — до самого банка, где мама сейчас сидит и выдает людям важные бумажки. Перед мамой стенки нет, перед ней прозрачное окошечко с щелью. Люба придумала играть в это, когда впервые забралась на стройку.
Она пошла посмотреть дом, в который их должны были переселить из барака. Дом оказался огромной серой горой, наплывавшей сверху, и сначала не понравился Любе. Она полюбила его только после того, как Татьяна Михайловна на уроке сказала, что дом заморозили, он пропитывается как торт, смазанный кремом. Люба пошла к нему снова — очень хотелось увидеть, как бетон впитывается в кирпич.
Оказалось, что потолок построили не у всех квартир, и Люба ходила по стенам и смотрела вниз, на квадратные коробочки комнат. В одной из квартир, самой недостроенной, вместо обычного прута арматуры в проем окна всунули обрезок тонкой железной трубы. Люба решила, что это будет ее секретным местом, а может быть, это и есть их квартира, потому что она особенная. Люба стала приходить к трубе в гости и разговаривать с ней.
Как-то после уроков Люба решила потрогать трубу, она легко подпрыгнула и повисла, как на турнике. Это было легко — Люба уже умела допрыгивать до окон школы, до перекладин пожарных лестниц и даже до кисточек сетки баскетбольной корзины в малом зале.
Внизу покачивался мир — школа, груды мусора, забор, магазин вдалеке, их барак и та самая улица с маминым банком. И только тут Люба сообразила, почему детям не разрешают играть на стройке — можно же сорваться и упасть вперед, прямо с пятого этажа. От этого страха во рту стало кисло, и Люба не сразу решилась спрыгнуть. Она хотела больше никогда сюда не приходить, но на следующий день почему-то пришла снова и провисела довольно долго. А еще через день подтянулась и села на трубу.
На трубе было страшно, но и весело тоже. Особенно когда висишь головой вниз. Кажется, что ты — воздушный шарик, который вот-вот оторвется и упадет далеко в небо, прямо в пушистые ласковые облака. Наверное, по облакам можно бегать, уходя по колено в ватную мягкость, обнимать их, а может быть, даже есть. Наверное, солнышко питается облаками, потому что когда оно светит ярко, то облака исчезают. А еще солнышко — мама всех воздушных шариков, поэтому они и улетают к ней сразу же, как отпустишь. А если раскачаться и сделать оборот вокруг трубы, то можно увидеть, что солнышко балуется и крутится вместе с тобой.
Люба часто показывала одноклассникам фокусы на школьном стадионе, они собирались целой кучей и ахали, когда она кувыркалась, висела на одной руке или вертелась вокруг турника, зажав его под коленями. Было не так интересно, как на трубе, но показывать одноклассникам свое секретное место Люба не собиралась.
Как-то ее заметила Татьяна Михайловна и отвела во дворец творчества к старой толстой бабке, которая и ходила-то с большим трудом. Мама была против и даже пыталась запретить, но Любе нравились все эти фляки, наскоки, сальто и подлеты с поворотом в вис. Но особенно она любила перешмыг. Не само упражнение, оно было не очень интересным — на лету меняешь местами руки и хватаешься не так, как висел, а крест на крест. Просто суровая бабка отдавала команды жестким генеральским голосом:
— Фляк! Штальдер, — и вдруг, — перешмыг!
Люба всегда смеялась, а бабка сердилась. У них вообще не заладилось. Бабка не понимала, как учить Любу. Усложняла задачу еще и еще. Разновысокие брусья, сальто Гингера с выходом в винт. Программа кандидата в мастера спорта. В десять лет. Она объясняла технику, Люба пробовала выполнить, но не могла — боялась, а на следующее занятие приходила с уже настолько идеальным в исполнении элементом, что бабка часами выпытывала, кто еще ее тренирует. Люба отвечала, что труба.
На подружке-трубе в проеме окна будущей квартиры почему-то всегда получалось. На удобных брусьях над мягкими матами тело не слушалось, а вот на трубе, где каждое движение может стать последним, где облака белые перемешиваются с серыми улицами и солнце кувыркается вместе с Любой, — да. Люба чувствовала, что труба любит ее, держит и притягивает, как магнит, а с турником в зале подружиться не всегда получалось. Хотя и он держал. Люба никогда не срывалась, вообще никогда. Девочки из Москвы, с которыми Люба была на соревнованиях, даже прозвали ее Липучкой, но в школе прозвище не прижилось. В школе Любу уважали, смотрели ее выступления по телевизору, расспрашивали про сборы, соревнования и приходили поболеть.
Приходили учителя, уборщицы, физрук, дядя Володя, соседка, Татьяна Михайловна, даже мамин начальник из банка. С женой и детьми. Только мама не приходила. Сначала ей было некогда, потом нужно было полить огурцы, в следующий раз мама сказала, что уже смотрела по телевизору, а новую программу Люба не подготовила. Как-то, после родительского собрания, мама долго говорила с Татьяной Михайловной и пообещала прийти. Люба была так рада, что вместо разминки заняла маме лучшее место в первом ряду и высматривала ее в толпе входивших.
— Люба! Пора. — Бабка кивнула в сторону раздевалки.
Люба не хотела уходить, боялась, что займут мамино место, но, слава богу, пришел дядя Володя и сел рядом. Довольная Люба побежала в раздевалку.
Ей почему-то было так радостно и почетно, будто она выступает за область или даже за страну. Мама ее увидит! Самая настоящая мама сегодня вместо солнышка будет крутиться вокруг перекладины. Люба торопливо расправила трико, натянула чешки и выбежала в зал. Маленькая, тонкая девочка, похожая на пружинку в ослепительном пространстве сияющего зала. Рядов с мамой видно не было — солнце било из окон и слепило глаза.
«И солнышко пришло. Сегодня будет две мамы», — подумала Люба и повернулась к бабке.
— Пришла-пришла, — успокоила бабка и кивнула в сторону рядов: — Вон сидит.
Люба легко выбежала к перекладине, широко улыбнулась, подпрыгнула, стараясь боковым зрением разглядеть маму, но не успела. Уже наверху, между фляком и вторым подлетом, Люба посмотрела на трибуну. Рядом с дядей Володей зияла синяя пластмассовая дыра пустого места. Мамы рядом не было. Где же она? Где?
И в ту же секунду Люба почувствовала, как мир привычно перевернулся, полетел, замелькало любопытное солнышко, но перекладина почему-то не легла в руку.
— Где же она? — подумала Люба.
И схватиться было невозможно, потому что все уже вращалось, и уже непонятно, в какую сторону она летит, где верх, а где низ.
Все происходило так быстро, что люди в зале ничего не успели сообразить: маленькая девочка, гибкая и тонкая, как прутик, только что казалась приклеенной к перекладине, и как бы она ни отрывалась, все равно как по волшебству примагничивалась обратно. Это завораживало и казалось фокусом, а потому когда она вдруг взмыла высоко вверх и, перекрутившись в воздухе, прижала руки к телу и пошла по дуге в винт, прямо головой в пол, всем показалось, что это тоже какой-то фокус. Сейчас она, как шуруп, на полном ходу вкрутится в землю, а потом выпрыгнет и сделает изящный балетный реверанс.
И только когда толстая, перекошенная от артрита бабка рванула к ней, все замерли и поняли, что происходит страшное. Девочка сорвалась. Девочка падает. Сейчас она хлопнется о пол, проломит себе череп. Все посмотрели на бабку, надеясь, что она успеет добежать, спасти, но бабка, ахнув, завалилась на больную ногу и полетела тоже. И уже перед самой землей она вдруг истошно крикнула в оглушительной тишине:
— Перешмыг!
И рухнула.
Почему она выкрикнула вдруг такое нелепое и смешное слово, было неясно, но девочка мгновенно вытянула руки над головой и в ту же секунду приземлилась.
Все будто опомнились — заплакали, закричали, защелкали камерами телефонов, к бабке бросился доктор. А девочка, гибкая и тонкая, как прутик, медленно поднялась, размяла ушибленные руки, подошла к перекладине и, даже не посмотрев на трибуну, проделала все свои фокусы снова. Идеально ровно. Идеально точно. Идеально никому.
