В рамках проекта «Наша Победа»
Джон Стейнбек. РУССКИЙ ДНЕВНИК. Фотографии Роберта Капы.
Читаемый-почитаемый в СССР американский классик не так уж часто упоминался тогда в связи с другой своей ипостасью — военного журналиста, а ведь была эта ипостась весьма значимой. Стейнбек, как многие пишущие по живому авторы, доверял только своим глазам, ушам и прочим органам чувств, потому и писал о бомбардировках Лондона или солдатах, ожидающих высадки с корабля в Дувре не по чужим рассказам. Но об этой стороне творчества нобелевского лауреата говорить в СССР было не принято.
Зато о том, что Стейнбек вроде как пламенный коммунист и потому так любим по нашу сторону железного занавеса, знали все. А между тем, готовя к публикации своё самое известное произведение — «Гроздья гнева» — писатель всячески подчеркивал, что книгу эту нельзя считать коммунистической пропагандой. Он потребовал, чтобы на форзаце появились слова «Боевой гимн Республики» именно для того, чтобы подчеркнуть: роман не коммунистический, а патриотический, потому и название для него взято из американской патриотической песни (“Я увидел, как во славе сам Господь явился нам, / Как Он мощною стопою гроздья гнева разметал”).
Но от слухов так просто не открестишься, прошлое веточками не закидаешь… Никого не волновало, что социалистические симпатии Стейнбека уже к концу 1930-х сошли на нет, что в книге «И проиграли бой» действуют, мягко говоря, не самые симпатичные коммунисты. Да, ФБР подозревало Стейнбека и его соавтора по «Русскому дневнику» Роберта Капу, о котором ниже, в симпатии к «красным», но при этом сами «красные» дали писателю и фотографу разрешение на въезд в СССР! В нелёгкие послевоенные годы, уже омраченные Фултонской речью Черчилля и предчувствием «холодной войны», пребывающий в депрессии Стейнбек и его соавтор Капа оценили этот шанс по достоинству.
«Русский дневник» описывает 40-дневное путешествие двух американцев по СССР, начавшееся 31 июля 1947 года и завершившееся в середине сентября. Этакий «Одноэтажный Союз» с картинками — а точнее, с поразительными фотоснимками, которые мог сделать только Капа.
Настоящее имя фотографа, отправившегося в СССР вместе с Джоном Стейнбеком — Эндре Эрнё Фридман. Выходец из Венгрии, самый известный в истории военный фотокорреспондент, он прославился фотографией падающего солдата, сражённого пулеметной очередью во время Гражданской войны в Испании — и множеством других работ. Капа наблюдал японское вторжение в Китай и снимал высадку союзников в Нормандии, он буквально преследовал главные войны столетия — и одна из них всё-таки свела с ним счёты… Капа подорвался в Индокитае, на наземной мине, когда ему не было ещё и сорока пяти лет.
Стейнбек, прощаясь с другом, скажет о нём прочувствованные слова:
«он мог сфотографировать движение, веселье и разбитое сердце. Он мог сфотографировать мысль. Он создал свой мир, и это был мир Капы. Посмотрите, как он передаёт бескрайность русского пейзажа одной длинной дорогой и одинокой фигурой человека. Посмотрите, как его объектив умеет заглядывать через глаза в душу человека».
Путешествие в послевоенный Советский Союз стало для Капы и Стейнбека, испытанием… прежде всего, терпения!
Идея отправить писателя и фотографа в земли будущего врага принадлежала New York Herald Tribune, и Стейнбек тут же ухватился за эту возможность обеими руками. В семье у него давно не ладилось, новые произведения не вызывали у публики бурных откликов, кризис подступал со всех сторон, реальность паясничала, быт заедал… И вдруг — СССР, не хотите ли поехать, посмотреть, как они там справляются после войны?
«Я наконец-то понял, что я мог бы сделать в России, — признавался своему дневнику Стейнбек. — Я мог бы написать подробный отчёт о поездке. Путевой дневник. Такого никто не делал. А это одна из тех вещей, которые людям интересны, и это то, что я могу сделать, и, наверное, сделать хорошо».
Безработный по причине внезапного окончания всех войн фотограф Капа охотно присоединился к Стейнбеку и друзья принялись готовиться к поездке, выслушивая мнения окружающих об СССР и России, о странных людях Страны Советов.
« — О, эти русские, — рассказывал нам один таксист. — У них мужчины и женщины купаются вместе, да еще и голыми.
— Да ну?
— Да точно. А это так аморально!
При дальнейших расспросах, правда, выяснилось, что человек прочитал заметку о финской бане. Но он сильно переживал, что именно русские так себя ведут».
Стейнбек бывал в СССР до войны, с первой женой Кэрол. Тем интереснее ему будет увидеть Союз теперь.
Летели до Стокгольма, потом, через Хельсинки и Ленинград добирались в Москву.
За сорок дней пути Стейнбек и Капа если и убедились в чём с точкой, так это в том, что «простые русские — такие хорошие люди». Всё остальное, увиденное ими и услышанное, сложно было определить столь же однозначно, ведь только слепой и глухой не распознал бы того, что от гостей пытались скрыть. За ними постоянно присматривали, строго следили, чтобы не случилось отклонений от маршрута, писали подробные отчеты об американцах «наверх» (Капа нравился наблюдателям больше, чем Стейнбек — они находили фотографа более толерантным и дружелюбным). Из окна гостиницы Капа снимал понравившегося ему мастера по ремонту фотоаппаратов, а тот «мастер», как выяснилось позже, фотографировал его.
Около 4000 негативов Роберт Капа привёз из СССР, несколько сотен страниц путевого дневника исписал Джон Стейнбек. Москва, Киев и Тбилиси — традиционный, выверенный маршрут иностранцев того времени, «водочное кольцо», как выразилась в предисловии к «Русскому дневнику» Сьюзен Шиллинглоу, специалист по творчеству Стейнбека. Но этим американцам удалось побывать ещё и в Сталинграде.
Их не бросают в одиночестве — напротив, окружают вниманием и чрезмерной заботой. Кормят, поят, развлекают, вот только действительно важных вещей не показывают, на главные вопросы отвечают общими словами и ещё приходится постоянно ждать — то позволения покинуть Москву, то нужного человека, то разрешения на фотосъёмку — особенно если собираешься снять что-то сомнительное (с точки зрения хозяев).
Страна лечит раны, нанесённые войной — казалось, что они смертельные, но Союз возрождается прямо на глазах.
Москва у Стейнбека — «любопытный, изменчивый город», где на обочинах разбиты военные огороды с картофельными и капустными грядками. В музее Ленина писателю приходит в голову мысль, что вождь «ничего не выбрасывал» и «в мире не найдётся более задокументированной жизни». А Капа говорит, что «музей — это церковь русских».
В Киеве объектив Капы и перо Стейнбека фиксируют пока ещё не снесённые развалины зданий — ведь времени прошло так мало, к тому же, бульдозеров в СССР пока что нет. При этом «в России всегда думают о будущем. Об урожае будущего года, об удобствах, которые будут через десять лет, о одежде, которую очень скоро сошьют. Если какой-либо народ и научился жить надеждой, извлекать из надежды энергию, — пишет Стейнбек, — то это русский народ».
Простые люди Страны Советов легко идут на контакт с американцами. Украинская колхозница решается на солёную шутку, размахивая огурцом перед объективом Капы, но намного чаще спрашивают всё-таки о том, не собираются ли американцы нападать на СССР?
Одна из самых щемящих фотографий «Русского дневника» сделана Капой в сельском клубе, где девушки танцуют «шерочка с машерочкой» — к тому же босиком. А одна всё-таки урвала парня, и он — в ботинках!
«Мы спросили одну девушку, почему она не танцует с парнями. Она ответила:
— Это хорошие женихи, но их так мало пришло с войны… Так что танцевать с ними — это нажить себе неприятности. А потом они такие робкие…
Девушка засмеялась и снова пошла танцевать».
В разрушенном Сталинграде ждала намного более жуткая встреча с другой девушкой, портрета которой Капа не сделал:
«Перед гостиницей, прямо под нашими окнами, была небольшая помойка, куда выбрасывали корки от дынь, кости, картофельную кожуру и прочее. В нескольких ярдах от этой помойки виднелся небольшой холмик с дырой, похожей на вход в норку суслика. И каждый день рано утром из этой норы выползала девочка. У неё были длинные босые ноги, тонкие жилистые руки и спутанные грязные волосы. Из-за многолетнего слоя грязи она стало темно-коричневой. Но когда эта девочка поднимала голову… У неё было самое красивое лицо, из всех, которые мы когда-либо видели. <…> В кошмаре сражений за город с ней что-то произошло, и она нашла покой в забытье».
Жертвы войны были и такими, и каждая достойна сострадания — вот об этом пишет Стейнбек, и хотя Капе в Сталинграде почти не разрешали фотографировать, его снимки, сделанные здесь, рассказывают на свой лад о том же самом. Но принимающей стороне не мог понравиться такой подход — от гостей ждали приглаженных красивеньких историй и перманентного восхищения подвигом советского народа… Они, конечно, восхищались, но замечали и другое.
В Грузии американцев поили и кормили так, как это умеют делать только в Грузии. «Мы потихоньку начинали верить, что у русских (в широком смысле) есть секретное оружие, действующее, по крайней мере, на гостей, и это оружие — еда», — эти строки Стейнбека вдохновлены, конечно же, грузинским гостеприимством. Но даже тост за процветание США не смог бы отвлечь Стейнбека и Капу от желания увидеть то, что от них скрывают — ну или не слишком приветствуют интерес побывать, к примеру, на службе Католикоса в храме Давида.
По окончании путешествия авторы «Русского дневника» оказались, честно говоря, в затруднительном положении. Рассказывать о том, чего им не показали, было бы, наверное, правильнее, но они выбрали другой путь. Подобно тем писателям, которые находят за что похвалить плохую книгу своего приятеля и молчат о её провальных сторонах, Стейнбек и Капа выпустили в свет «рассказ не о России, а о нашей поездке в Россию».
«Мы пишем о том, что сами видели и слышали, — заявил Стейнбек в предисловию к первому изданию, вышедшему в апреле 1948 года после публикации отрывков в New York Herald Tribune. — Я понимаю, что это противоречит подходу, принятому у большей части современных журналистов, но именно поэтому мне будет легче писать».
«Русский дневник» не понравился ни американским читателям, ни советским чиновникам (переводить его на русский тогда, конечно, никто и не думал. Американцы сочли книгу поверхностной, а «красные» так обиделись на слова Стейнбека о том что он, дескать, не коммунист и не сочувствует коммунистам, что окрестили его гиеной и гангстером. Но если прочитать впечатления Стейнбека (и просмотреть снимки Капы) сейчас, и сделать это, пользуясь незамутнённым (а точнее, замутнённым иначе, нежели полвека назад) взглядом, открывается неожиданное. Искусство умолчания, которым Стейнбек владел виртуозно и «пропущенные» кадры Капы, превратили «Русский дневник» в максимально честное и точное свидетельство жизни, которая досталась людям послевоенного СССР — страны, одержавшей большую победу ещё большей ценой.
