Рассказ
Когда он ушел, я проверила звук на телефоне: включен.
Хотелось поскорее рассказать о прошлой ночи Ане, но она была далеко — за семь тысяч триста двадцать три километра, а разница во времени неделями не давала нам созвониться.
В Ане было что-то такое, чего не было во мне. То, как она ловила губами воздух, прежде чем голос вылетал из них, взвешенный и глубокий. Как затягивала в высокий хвост густые малиновые волосы. Пока остальные топталась в подростковом возрасте как в чужом коридоре, Аня точно знала, чего хочет. По крайне мере, если судить по ее описанию во в «ВКонтакте», где в любимых цитатах значилось: «Мне хотелось сжечь Лувр. Раскрошить молотком на мелкие кусочки греческую коллекцию в Британском музее и подтереться Моной Лизой. Отныне этот мир принадлежит мне!»
Мы учились в одном классе. Типичная провинциальная школа — блеклое, обзаборенное здание, от которого в воспоминаниях остается только сырой запах хлорки, которой каждый день моют пол. Мы вместе ненавидели место, в котором родились («маленький город на юге Подмосковья») — с его душными людьми и засаленными чужой перхотью сиденьями в автобусах.
В новостях по телевизору, который был включен постоянно, как будто мы всей семьей ждали, что там скажут что-то конкретно про нас и боялись пропустить, показывали протесты, президента, танцы в храме и снова президента. Но когда я приезжала в Москву, ничего этого там не было. Одинаковые, как из бесцветного лего, дома — как у нас, и метро, пахнущее кислым майонезом, — ничем не лучше автобусов. Когда я приезжала в Москву, казалось, что у нее выходной. Так было, пока я не познакомилась с Ваней.
Ваня был на четыре года старше меня, носил сумку через плечо и мог в разговоре употребить частицу «хз». Я была им абсолютно очарована.
Мы виделись по субботам: ходили на выставки или в кино. В нашу первую встречу (мы познакомились в «ВКонтакте») мы были в Политехническом музее на лекции об эволюции. Зал был переполнен, мы сидели на ступеньках под витражным стеклом, он взял меня за руку и спросил:
— Ты видела фильм «Фрэнсис Ха»? — Он произнес последние два слова с нарочитым акцентом.
— Франческа?
— Нет-нет, «Фрэнсис Ха». Не помню, как на русском.
Я молчала и смотрела на руки. Фильм я не видела.
— Ты похожа на главную героиню, — сказал он и разжал мою руку, как ребенок, которому надоела игрушка.
Я улыбнулась в ответ и сделала вид, что слушаю. По дороге домой я загуглила название фильма: Frances throws herself headlong into her dreams, even as their possible reality dwindles. Больше за руки мы не держались.
Мама со своими строгими ограничениями во времени и пространстве то и дело посягала на мои субботы.
— Обязательно ехать в такую даль? — спросила она, в ее глазах было даже не беспокойство — гнев.
— Обязательно! — огрызалась я.
М-да, зря я ей вообще сказала, в следующий раз нужно быть хитрее. Может, прокатит.
— Значит, успеешь. — Она смягчилась и перевела взгляд с меня на экран телевизора. — Или вообще никуда не поедешь.
Ане спрашивать о таком не приходилось. Что там! Она курила и даже не скрывала этого от родителей.
Ее жизнь для меня была как сериал. По воскресеньям она ходила в кино с одним спортсменом, который приехал в наш город, чтобы играть в сборной по водному поло. Он как-то раз принес ей розу, а потом сказал, что у него есть девушка, но звать Аню в кино не перестал, а она не перестала соглашаться.
Той зимой я наткнулась в «ВКонтакте» на еще одного чувака: нечитаемая вязь (ลุงบุญมีระลึก — тайский, читается как лун-бунг-мира-люнг) вместо имени, в подписках — паблик с собственными стихами. Я долго не могла уснуть — читала их один за другим. Они были как на другом языке: вроде все слова знакомы, а смысл ускользает. Добавляться в друзья не стала, скинула Ане с подписью: «Влюбилась в его стихи».
— …А потом он такой берет меня за руку!
— А ты что? — вызванивала я ее по свежим следам.
— А я ему: ну, чувак, это уже ту мач.
Наш смех синхронизируется через телефонную трубку. Тут я вспоминаю про свой план.
— Если что, я, типа, у тебя в пятницу двадцать четвертого? — заговорщически прижимаю трубку ко рту.
— Без бэ. Кстати, я твоего поэта в друзья добавила. Сегодня переписывались, — неожиданно сменила тему Аня.
— Серьезно? — спросила я, хотя и не была удивлена.
Я чувствовала себя сонграйтером, у которого украли лучшую песню. Утешало одно — назревающая любовь тут, на северо-западе Москвы.
В одну из суббот на улице стоял такой мороз, что мои волосы покрылись инеем, а щедро накрашенные глаза слезились. В лифте я посмотрелась в зеркало. Вместо моего отражения в нем показывали наше сегодняшнее прощание. Наши приветствия и прощания — вот что было самым важным для меня. Правда, приветствия часто происходили не так, как нужно, или не так, как я себе представляла: то я потеряюсь в толпе в метро, то он опоздает на полчаса и не извинится. А вот прощания ни от кого, кроме нас двоих, не зависели.
Тогда на прощание он обнял меня. Точнее, не меня, а мой мутно-зеленый пуховик. Хорошо, когда можно быть так близко.
— Ты хоть видела его? — спросила я, сидя на розовом диване в Аниной комнате.
На полу стояла открытая бутылка с вином и тарелка с твердым сыром.
— Нет, он сказал, что не фотографируется. — Аня потянулась к тарелке.
Мы смотрели фильм «Милая Фрэнсис».
— А ты читала его стихи?
— Да. Он мне что-то там присылал, — прожевала она.
— Вау, и как?
— Я думаю поехать к нему. Он живет в Минске, — сказала Аня, как будто это было связано со стихами.
— А вдруг он, ну, не знаю… старше? — намеком спросила я.
— Да не, он норм, я такие вещи чувствую. — Аня щелкнула мышкой, и мы снова оказались в черно-белой версии Центрального парка, по которому гуляли две главные героини.
Каждый раз, когда я пишу сообщение, я продумываю возможные варианты ответа. Например, я пишу «я посмотрела фильм милая фрэнсис!». Я знаю, что на это могут быть такие ответы: «и как тебе?», «понятно» или просто эмоджи «палец вверх». Я выстраиваю градацию — от лучшего ответа к худшего. Я нажимаю «Отправить». Проверяю звук на телефоне: включен.
Ваня был первым человеком, чьи сообщения я учила наизусть. Общение с ним было раскопками, а его короткие энигматические послания — артефактами. Я раскладывала их вокруг себя, пытаясь отличить по-настоящему ценные находки от мусора.
— Кому ты там пишешь? — незаметно подкралась Аня, когда я сидела на лавочке перед кабинетом истории, записывая в заметки пришедшие в голову строчки.
— Никому. Просто пишу, — застеснялась я.
— Ничего не просто. Я все про тебя знаю! — засмеялась она и протянула руку к моему телефону, в шутку пытаясь отобрать его у меня.
— Ладно, вот, смотри. — Я направила на нее отсвечивающий на солнце экран. — Это новое.
между нами разница
тайм лапс
таймс пас
от строгино до аннино
если хочешь остаться
на полу будет жестко спать
у меня есть пенка
скучаю
хочу положить руку тебе на коленку
Не успела она дочитать, как прозвенел звонок.
— Офигенно, зай. Пришли мне вэка, плиз.
Она захрустела каблуками по коридорной плитке в сторону кабинета.
Аня была главной ценительницей моих стихов. Она ставила строчки из них в статусы в «ВКонтакте», что отчасти приравнивало меня к Чаку Паланику, и этого признания мне было достаточно.
Последний день учебы перед зимними каникулами мы отмечали коробкой зефира и ликером «Бехеровка», тайком взятым из папиного бара.
— На вкус как слезы, — поморщилась я от первого глотка.
Аню это рассмешило. Опьянение не наступало, только захотелось спать. Я растянулась на диване, чувствуя себя тем помещиком из «Мертвых душ», который любил чилл. По музыкальному каналу крутили клипы 90-х. Аня слизывала с пальцев растаявшую глазурь.
— Ты хотела мне что-то показать, — вспомнила я.
— Точно, щас!
Не успела я обернуться, как она уже хлопала дверцами письменного стола в другой комнате. Через секунду у меня перед глазами появилась вытянутая бумажка. Бледные буквы на розовом фоне расплывались — ну привет, бехеровка.
— Электронный билет. E-ticket. Москва. Белорусский вокзал. Минск, — прочла я вслух, приподнимаясь на локтях с дивана, — а-а-а, че, реально?! Когда?
— Двадцать четвертого. — Аня взяла еще одну зефирку и целиком отправила ее в рот.
В тот же день.
Была оттепель, минус один. Я надела свою бежевую парку, о которой мы с мамой постоянно спорили: она считала, что та осенняя и бомжатская, я — что зимняя и элегантная.
В кафе «Пироги на Маросейке» играла новогодняя музыка. Мы заказали два глинтвейна.
— Мой сосед по общаге уехал на вписку. Так что могу показать, что тебя ждет, если поступишь в МГУПИ, — предложил Ваня, отхлебнув глинтвейн из прозрачного стакана на ножке.
В МГУПИ поступить было никак нельзя — курсы в МГИМО, занятия с преподавателями из МГУ и родители задавали другую планку: как минимум ВШЭ. Втайне я надеялась вовсе презреть необходимость высшего образования — сразу поехать в Голливуд, первое время сниматься в кино, а потом и самой стать режиссером, как Грета Гервиг.
За окном была Москва, на часах было семь тридцать.
Я посмотрела на Ваню — в его лице была какая-то приятная симметрия, словно сложили пазл из всего, что я люблю. Скажу маме, что мы с Аней смотрим фильм и я ночую у нее. Это даже больше похоже на правду, чем то, что на самом деле со мной происходит.
Ваня просит счет (каждый платит за себя сам), и мы выходим на улицу Маросейку. У него темно-синяя куртка с мехом вокруг капюшона, а у меня замерзли руки, я забыла дома перчатки. Самую романтичную улицу города, в который Ваня три года назад приехал из Калуги учиться на печатника. Руки в карманах. Не помогает.
— Какие планы на Новый год? — спрашиваю я, радуясь так быстро придуманной теме для разговора.
— На ночь кино в «Художественный», наверное. А у тебя?
Мы шли мимо дворовых арок по пустой, освещенной одними гирляндами улице.
— С друзьями буду отмечать. Полночь с родителями, а потом…
Ваня вдруг остановился напротив одной из ведущих в темноту арок.
— Я сейчас, — перебил он.
Он слился пуховиком с маросейскими потемками и исчез. Я стояла посередине тротуара, ежась от холода. Минус один. Это было, скорее, про Ваню, чем про температуру. Я оглядывалась по сторонам как человек, который ищет закладку или заблудился.
— Извини, надо было отлить.
Ванина длинная фигура высветлилась прямо передо мной.
Я кивнула. Мы продолжили путь.
В восемь ноль пять по местному времени поезд прибывал в город-герой Минск. Сверяясь с карманным зеркалом, Аня замазала усталость тональным кремом и достала из косметички пробник духов.
— К молодому человеку едешь? — спросила женщина напротив, грызшая в качестве ужина ломкие вытянутые сушки.
— К другу, — честно ответила она.
По купе разлился терпкий запах сладкого спирта.
Лунгбунгмиралюнг, которого в жизни звали Коля, встречал ее на перроне в серых узких джинсах и твидовом пальто. Заметив Аню со спортивной сумкой на плече и рюкзаком, он не сдвинулся с места.
— Ну, привет, — сказала Аня, закуривая.
— Привет, Марла. — Он улыбнулся и оказался еще менее привлекательным.
— Не поможешь с сумкой? — Аня выдохнула сигаретный дым и подставила ему правое плечо, с которого свисал черный бесформенный баул.
Коля снял его — таким было их первое прикосновение — и, взвалив себе на спину, кивнул в сторону указателя «Выхад».
Он жил в по-советски просторной квартире в центре Минска. Соседнюю комнату снимал японец, который приехал сюда два года назад преподавать английский, а теперь целыми днями играл в плейстейшн. На кухонном столе стояли две бутылки вина, крупы в картонных коробках, тостер и какие-то бумаги. Казалось, это был стол не для еды, а для ненужных или забытых вещей. На бледной стене висела бледно-розовая карта России.
— Патриот, что ли? — подстебнула его Аня.
— Это Такеши пытается учить русский. — Коля вворачивал штопор в одну из бутылок.
Разговор не шел. Аня всматривалась за окно в деревянной покоцанной раме, как будто силясь там разглядеть эту розовую Россию. Видела только, как дрожат на ветру выцветшие деревья. Без пальто Коля оказался толще, чем она себе представляла, хотя ноги и были худыми, живот выпирал из-под свитера, выдавая неправильное питание и спортивную заброшенность.
Комната Коли оказалась так же загадочна, как и его страница в «ВКонтакте»: вместо кровати — слоеный торт из двух матрасов, вместо шкафа с одеждой — стеллаж, заставленный книгами, стол с ноутбуком, деревянный стул и все. Аскеза.
— Я еще возьму у Такеши раскладушку, — сказал он, видя ее растерянное лицо, но Аня была уже достаточно пьяная, чтобы ответить:
— Да мне и так норм.
Аня сбросила сумку у двери и подошла к стеллажу. Корешки пестрели пока незнакомыми именами: Рембо, Фрост, Уитмен…
— О, ты тоже знаешь Уитмена? Моя подруга его любит, — сказала Аня, доставая с полки «Листья травы».
В общаге пахло стиркой и макаронами. В остальном — обычный подъезд. На входе сидел дежурный — окно в стене было прикрыто, из щели доносился уютный гул телевизора. Слева от лифта — лестница. Ваня поднес палец к губам, и мы беззвучно прокрались по лестнице на второй этаж.
— Это наша кухня! — анонсировал он, когда мы проходили мимо просторного помещения без двери.
Я заглянула внутрь. Стальной гарнитур и белая плитка больше напоминали больницу.
— А где холодильник? — поинтересовалась я, пока мы шли по коридору. Вдоль одинаковых дверей, как в гостинице.
— А холодильник у каждого в комнате. Чтобы не воровали, — роясь в кармане джинсов, пояснил Ваня.
Мы остановились перед одной из дверей. Под ней горела полоска света. Я посмотрела на Ваню, но он не вернул мой взгляд.
Дверь открылась еще до того, как Ваня повернул ключ и мы зашли внутрь.
— Костя?
В дверном проеме комнаты показался светловолосый парень в полосатой футболке. Он отклонился, сидя в компьютерном кресле, и прищурился, секунду разглядывая меня. В его взгляде было что-то наглое. Я испугалась его, как пугалась старшего брата Ани. Неловкость вызывало само присутствие этих малознакомых полувзрослых. И потом, непонятно было, как с ними здороваться: привет или здравствуйте?
— Здарова, — отозвался Костя из комнаты.
Я аккуратно ступала по грязному паркету в комнату. Мой план рушился.
— …Учился в лучшей гимназии Минска. Потом поступил на журфак. Но через полгода ушел. Это дно было. Академия истрепалась в хлам, — рассказывал Коля, а Аня все смотрела на его маленькие тонкие губы — такие губы почему-то вызывали у нее отвращение. — Если хочешь быть поэтом, то нужно держаться от таких мест подальше. Понимаешь?
— А как же диплом?
Когда он говорил, Ане было скучно, а когда он замолкал, она не знала, что сказать.
— Высшее образование переоценено. Меня уже сейчас зовут преподавать в гимназию, где я учился. Я отказываюсь. Потому что эта система свое отжила, но все продолжают делать вид, что ничего не изменилось.
Аня зевнула.
Коля продолжил лекцию:
— Рембо не нужен был диплом. Он был настоящим поэтом. Понимаешь?
Аня посмотрела куда-то сквозь него. Ей захотелось взять его за руку, но она только кивнула.
— А тебе какие поэты нравятся? — спросил Коля, наконец заметив Анину скуку.
— Я больше по русской поэзии. Серебряный век. Ахматова там, Есенин.
Коля многозначительно покачал головой, взял со стола бокал и залпом выпил остаток. Ане вдруг стало неуютно от одного его присутствия.
— Ты уверена, что тебе не нужна раскладушка? — переспросил он.
— Может, и нужна. Если честно, уже хочу спать, — ответила Аня и подумала: «Лучше бы он оказался старше».
Коля сделал то ли расстроенное, то ли злое лицо.
Холодильник и правда стоял прям в комнате. Рядом на табуретке ютились две кружки, чайник и банка с кофе. У подножья двухъярусной кровати — башня из картонных коробок. Все это превращало комнату в странную смесь кухни, спальни и кладовки. За накрытым клеенчатой скатертью столом с ноутбуком сидел Костя. В старое выпуклое стекло билась голая ветка.
— Ого, двухэтажная кровать! Мечта детства! — сказала я, сама не зная кому.
— Можешь залезть на второй этаж, если хочешь, — ответил Костя.
— Эй, это моя кровать вообще-то! — отозвался Ваня из коридора.
Я уже нашла лестницу и карабкалась наверх.
Здесь, на втором этаже, было как в шалаше или на облачке. Я сидела, свесив ноги в шерстяных носках. Сверху комната казалась маленькой коробкой для еще меньших коробок — вечной матрешкой. Жить бы я здесь не хотела.
Он принес мне чай. В чашке плавал пакетик.
— Я думал, ты уехал, — сказал Ваня.
— Не, все слились в последний момент, — ответил Костя, и они стали дальше обсуждать ситуацию с несостоявшейся впиской так, как будто меня здесь нет.
Я перестала бояться Костю, теперь я его ненавидела. Он мешал мне остаться наедине с Ваней. Я посмотрела на ветку в конвульсиях, а потом на время. У меня оставалось полчаса. Я решила: если сегодня так ничего и не случится, то я перестану ему писать.
Ваня сидел рядом со мной, здесь, на своем облачке. Его коленка касалась моей руки. Когда я чувствовала это, то забывала, что соврала маме, что я только что обожгла кипятком язык. И он горит.
Глинтвейн выветрился, и я молилась, чтобы Ваня все равно поцеловал меня. Но что такого нужно сделать или сказать? Будь Аня на моем месте, она бы знала.
За полчаса я сказала две фразы: «в одиннадцатом классе» и «мне уже пора выходить».
— Мне уже пора выходить, — прервала я перестукивание мужских голосов.
— Тогда пойдем, — бодро сказал Ваня, как будто только этого и ждал. Может, тоже хотел поскорей меня поцеловать.
— Я с вами. В «Перек» как раз собирался. — Костя вздохнул, как если бы кто-то заставлял его с нами идти.
— Тогда пойдемте. — Ваня одним движением слез с кровати и протянул мне руку.
Я взяла его за руку и прыгнула вниз, в новую взрослую жизнь.
Когда Коля вышел за раскладушкой, Аня еще раз окинула взглядом его комнату. Может, надо было снять номер в гостинице? Ей вдруг захотелось домой. У нее дома по выходным пахло сырниками, а по будням — коричными свечками, которые она жгла в своей комнате с розовым диванчиком. Здесь пахло пылью и… заброшенностью. Ей уже второй раз за вечер приходило в голову именно это слово. За дверью что-то гремело. Обнимая металлические прутья, Коля занес в комнату собранную раскладушку.
— Я сейчас пишу сборник стихов, — рассказывал он ей позже, когда свет был уже выключен.
Аня лежала, накрывшись одеялом до подбородка, и старалась не двигаться — пружины противно скрипели по любому поводу. Они смотрели в потолок, перекидываясь репликами, как еще несколько часов назад — сообщениями.
— О чем сборник? — Аня провалилась в раскладушку, как в чью-то ладошку.
— Все о том же: тлен, смерть, любовь. Любовь и смерть. — Он усмехнулся собственной шутке. — А ты сама-то пишешь?
— Да, иногда, — соврала она.
— Покажешь? — В глазах Коли появилось что-то похожее на интерес.
Аня вытащила из-под подушки телефон, и ее лицо подсветилось синим.
Началась метель. Снег летел в рот и в глаза, я надвинула шарф до лба, но он скатывался, позволяя обжигающим крошкам снега бить меня по щекам. Глаза опять слезились. Это даже хорошо. Снег стеклянной крошкой залетал в легкие, царапая их изнутри. Перестану ему писать. Раз и навсегда.
В кармане куртки завибрировал телефон. Мама.
— Алло.
Я замедлила шаг.
— Ты где? У нас такая метель!
— Я у Ани.
Ваня обернулся на меня, но тут же зажмурился от ветра. Я добавляю:
— У нас тоже!
— Что? Плохо слышно.
— Я у Ани еще, вернусь поздно. На такси.
— А, ну, хорошо. Дверь закрыта на верхний. — В мамином голосе не было недовольства или подозрения.
Я сбросила звонок, убрала телефон в карман и заскользила по примерзшему асфальту догонять Ваню.
Через несколько домов мы свернули за угол, и впереди замерцали вывески ларьков с шаурмой, ремонтом телефонов и сигаретами, а за ними — красный знак «М» и зеленый фасад магазина «Перекресток». Сердце замерло, а потом забилось в панической атаке. Ваня шел рядом, его ноги разъезжались на льду, как у нелепой собаки или оленя. Я схватила его под руку, то ли чтобы не упасть, то ли чтобы не упала моя первая любовь.
У лестницы, ведущей в супермаркет, они останавливаются.
— Покурим? — спрашивает Костя, уже с сигаретой в зубах, рыская по карманам зажигалку.
Ваня смотрит на меня.
— Вон там вход в метро, — кивает он в сторону красного знака.
— Да, вижу.
Какое-то время они курят, я стою. Когда Костя отходит потушить сигарету об урну, я говорю:
— Ну, я пойду, пока.
— Пока, — улыбается он.
И все.
Мы обнимаемся на прощание. «Я буду скучать», — хочу сказать я, но родной язык становится плохо выученным иностранным. Я выдавливаю из себя слова, они никак не соединяются в предложение:
— Теперь. Мне. Опять. Будет. Скучно.
Он ничего не отвечает. Пазл на лице сложился в улыбку и остался таким навсегда в моей памяти. Костя уже поднялся по ступенькам и тянет на себя дверь. Я машу ему обветренной рукой без перчатки.
Проверяю время: на автобус еще успеваю. Вдруг становится стыдно, что соврала маме. Я отворачиваюсь, в лицо мне с новой силой бьет снег.
Утром Аня проснулась от запаха горелого масла. Было девять утра. За окном сонно падал снег. Вчерашний вечер врывался в сознание обрывками.
— Неплохие стихи. Почему не публикуешь? — по-наставнически спросил Коля с соседней кровати.
— Да как-то. Руки не доходят, — оправдалась Аня.
— Марла?
— Мм?
— Не хочешь лечь со мной?
— Если честно, нет.
— Ок.
Очень хочется пить. Аня натягивает джинсы и идет на кухню. Там низкорослый, но крупнотелый мужчина в трениках жарит что-то похожее на пельмени.
— Hi! — говорит он.
— Хай, — отвечает Аня.
— I’m Takeshi. — Он улыбается и протягивает ей маленькую плотную ладонь.
Он пытается что-то объяснить, но она понимает только, что Коля ушел. Вэр из Коля? Такеши тараторит, он спрашивает, будет ли она лапшу. Ес, плиз. Ей хочется сбежать. Садится за стол под бледно-розовой картой и набирает сообщение:
«Он куда-то ушел и мне кажется это из-за меня».
Когда я проснулась, было уже десять тридцать. От него — ни одного. Зато новости от Ани.
Отвечаю: «Почему? Все настолько плохо?»
Аня: «Ага. Думаю менять билет».
Она вернулась на три дня раньше.
— Мы почти не разговаривали, потому что я отказалась с ним спать. В первый день я сходила погулять по Минску, а во второй не выдержала и переехала в гостиницу, — рассказывала она мне, сидя на том же розовом диванчике, что и две недели назад.
Я слушала и думала: «Он мне так и не написал. Это конец». Заметив мою отстраненность, Аня сказала:
— Мне нужно кое-что еще тебе рассказать.
— Давай, — приготовилась я к новой порции ее похождений.
— Я выдала твой стих за свой. — Аня закрыла глаза рукой.
— Зачем? — удивилась и даже разозлилась я.
Было обидно, что я выгляжу как человек, с которым можно так поступить.
— Мне хотелось показать ему, он не один тут такой умный и крутой. Чем-то заинтересовать.
Аня смотрела мне в глаза, как провинившийся ребенок, зная, что его простят.
— И что он сказал?
— Ничего, я же говорю, мы почти не общались после первой ночи.
— Нет, про мои стихи.
— Что они классные, конечно.
Потом я пойму: возможно, и это была ложь, но тогда я внутренне ликовала: мой текст прочел человек, которого я считала настоящим поэтом.
— Ты не обижаешься на меня?
— Нет, все окей. Я уже и думать забыла! — Но я не забыла.
Все каникулы я просыпалась с плохим настроением и писала стихи: что-то там про теневую власть в маленьких городах и хрупкие, как лед, чувства.
Через полгода, на вступительных испытаниях в Литинститут, серьезные люди в костюмах сказали про них:
— Это интересно. А у вас есть что-то не лирическое?
Не лирического у меня не оказалось, но в Литинститут меня все равно взяли.
А потом вышла книга у Коли. Я поехала за ней в специальный полуподпольный книжный, и по дороге прочтя сама, на следующий же день отдала Ане.
— Шлюхи рвутся в мой дом, как на новоселье, / Шлюхи любят Сергея Есенина, — с издевкой продекламировала она, и сменив интонацию добавила: — Согласны? Узнали?
Я рассмеялась:
— Думаешь, про тебя?
— Судя по тексту — да.
— Ну, это просто очень плохие стихи, — резюмировала я.
В тот день, когда Ваня спустя много лет подписался на мой «Инстаграм», я проснулась рядом с мужчиной. От его темных волос пахло мылом. Мы познакомились на концерте. Я стояла под лестницей у прилавка с мерчем, вертела в руках кассету за десять долларов. Я сказала: жаль, мне негде такое слушать. Он услышал и сказал, что у него в машине старый магнитофон. На другом языке любой разговор интересней, любая ситуация — сцена из кино. Фрэнсис стремительно бросается в свои мечты.
Когда он ушел, я проверила звук на телефоне: включен.
Декабрь 2018 — март 2019 года
