* * *

Квинтилий, бесполезно говорить,

ну да, телеги мы поставим кругом,

но здесь, в ущелье, нам не победить,

нас заперли, и дождь врагам на руку,

и тетивы размокли, и в грязи,

бросаясь в бой, скользят легионеры,

и непонятно мне, в какой связи

вот с этим всем вопросы нашей веры

в империю, ее благую цель,

строительство дорог и укреплений,

топор германца проникает в щель

меж шлемом и нагрудником, и в пене

кровавой задыхаются бойцы,

предатели уводят под уздцы

коней и так сдаются в плен германцам,

и нам не будет помощи от Марса,

и взвесит наши головы в мешке

Арминий в своей варварской руке,

и их найдет пустыми, и толпа

ответит громким смехом, и трава

забвения над нашими костями

взойдет в ущелье диком и пустом.

Империя была всего лишь сном,

а мы — лишь сна волшебного рабами,

я знаю, бесполезно говорить,

что завтра все закончится, Квинтилий,

и что с того, что мы хотели жить,

и что с того, что мы зачем-то жили,

штандарт с быком на алом, меч в руке,

Октавиан, Гамала, на песке

следы от ног любимой, и волна

смывает их, как наши имена.

* * *

Уже окаменели липы,

и на земле, и на земле

чернеют высохшие сливы,

и на веранде, на столе

лист клена, инеем покрытый,

лежит, как только что убитый,

так Иоанна голова

лежала на свинцовом блюде,

здесь вечный холод, ты права,

пустыня, и в пустыне люди

с зимой справляются едва,

и легкими, и ледяными

крылами машут журавли,

и я бы мог подняться с ними,

да только жаль родной земли,

и мне не спится, мне не спится,

и ничего не решено,

и желтогрудый, как синица,

фонарь глядит в мое окно.

* * *

Я мерз, моя рука болела,

я просыпался то и дело,

рукой махал, таблетки пил,

луна в окно мое смотрела,

и лунный свет, густой, как ил,

стекал на стол и на предметы, 

что я оставил на столе,

на телефон, очки, рецепты,

на черновик в печной золе.

И все. Вот цепь событий главных,

непостижимых, достославных,

вот вся основа бытия.

Октябрь. Поет душа моя,

как лунный свет на ветках голых,

простые песенки свои,

и мир вокруг все так же полон

надежды, веры и любви.

* * *

Бог ставит свет, холодный и нагой,

и слушает погибшую березу,

держа ее под голову рукой,

как мальчик держит сломанную розу.

Что вымолит бездомная старуха?

Поднять ее из грязи или сжечь?

В расщелину божественного слуха

течет нечеловеческая речь,

и воздух, потрясая сединой,

стоит за Ним, как раб за господином,

держа корзинку с полною Луной,

держа платок с единородным Сыном,

и нити снега сквозь меня летят,

и, задрожав, поваленное древо

становится к своим товаркам в ряд,

и время, обращенное назад,

потоки снега возвращает в небо.

* * *

Не поднимай холодных век,

не разделяй моей печали,

не останавливай мой бег,

не трогай волосы из стали,

не повторяй за мной слова,

не приходи в мои виденья,

не утверждай, что ты жива,

не жди, когда я стану тенью,

в том городе, где нет тебя

кирпичные дымятся трубы, 

в том городе, где нет тебя

и только снег целует в губы,

я поднимаю руку вверх

и безусловно принимаю

мир, состоящий из прорех,

который мне дороже рая.

* * *

Я мог бы рассказать тебе подробно

мой сон со всею правдой неудобной,

про виды желтой комнаты, про то,

как бродит с тихим шорохом пальто

в очках, с портфелем, и за стол садится,

и ручка пишет на листке сама:

«Мой милый друг, ты не сошел с ума,

здесь все взаправду, а не то, что снится,

в полях между безвременьем и тьмой

есть станция почтовая, смотритель

ее покрасил краскою одной,

а сам исчез, оставив черный китель,

а ты, наверно, думал, что пальто.

Знакомы будем — я фантом, никто,

садись к столу, ночевка будет долгой,

сыграем, кто к безносой и убогой

отправится на каменное дно,

вот кости — но пустой рукав не трогай,

давно истлело черное сукно,

коснешься — и рассыпется оно».

Я мог бы рассказать тебе подробно

про явь, про сны, да на дворе зима,

и скоро снова наметет сугробы,

и чистить снег. Ты знаешь все сама.

Купи мне шапку. Просто шапку, чтобы

я мог ее торжественно носить,

и не тверди мне о любви до гроба,

я в гроб не верю. Нету, может быть, 

ни гроба, и ни дна, и ни покрышки,

а просто Бог возьмет меня под мышки,

как пьяного — могучий верный друг,

и отнесет куда-нибудь, где звук

столь чуден, что сказать я не умею,

и там я наконец-то протрезвею,

Его глазами посмотрев вокруг.