Американский романист Митчел Уилсон написал для нашего журнала статью «Разгневанные лица в зеркале». Статья сильная, драматическая. Я читал ее с волнением: все, что относится к проблемам молодежи, представляет для меня большой интерес, а размышления над этой темой автора «Брат мой, враг мой» — особенный.
Молодые и взрослые… Идущие в жизнь и уже вошедшие в нее.. Идеальное представление о жизни и компромиссе. «Над пропастью во ржи» и «Отцы и дети». Эти вопросы волнуют многих. Меня тоже. На многое в этих вопросах я смотрю иначе, чем Митчел Уилсон. Может быть, потому, что я живу в иной стране и мой личный опыт, мои наблюдения были иными. Попытаюсь их высказать, хотя некоторые из ощущений еще не могу завязать в слова, «около носа вьется, а в руки не дается». Погружаюсь в детство. Как будто опускаюсь на дно океана, где лежат затонувшие корабли. Таинственно, сказочно… Вспоминаю мир взрослых, окружавший меня: мать, отца, родных, друзей дома, учителей, случайные встречи. Светлые воспоминания, сердечные, добрые… Я засыпаю в своей кровати, а у стола взрослые вполголоса говорят о каких-то неведомых мне делах.. Хорошо! Хорошо, что они тут, рядом… А когда их нет в комнате,— тревожно, засыпается не так сладко. Я вижу, как отец, дядя и еще двое взрослых забрасывают в ночную Волгу с лодки бредень. А мы, подростки, бегаем по песку, стараясь не шуметь, тянем береговую веревку, которая нам доверена, и слушаем их, взрослых, команды: «Медленнее!», «Выбирай быстрей!», «Топи нижнюю!» Ловко работают взрослые! Мы так еще не умеем! Когда-то еще тебе доверят самое интересное — забрасывать бредень в воду, да так, чтоб мотня ловко взвилась в воздухе и расстелилась на воде. Очень хочется. Но не доверяют. Не так бросишь— погубишь рыбалку. Ничего не поймаешь. Надо подрасти. Терпим. Сладко и крепко терпим. Школа: что поделаешь, учителей надо слушать и слушаться! Конечно, каждого наделили прозвищем. Как теперь понимаешь, иногда жестоким. Детство жестоко. Жестоко безобидно, по незнанию жизни. Убегали с уроков. Дрались. Дружили. Враждовали. Влюблялись. Носили в себе тайны. Свои и чужие. Ждали каникул. И приходили в школу задолго до занятий. Любили ее. А кругом—двадцатые годы! В которых и взрослые-то разобраться могли не все. Разве уж те, которые этими годами заведовали… Жили бедно. Сколько помню мать — всегда она жаловалась: «Стряпать люблю, только надоело голову ломать, из чего. Ну ладно, скомбинирую». «Скомбинирую» — это означало, на гроши сделаю и завтрак, и обед, и ужин. Только в нэп покупали тянучки и раковые шейки. На ярмарки дядюшка дарил по полтиннику. Гуляли! Разгружали баржи с зерном, пилили дрова, собирали мешкотару, железный лом. Из дома отпускали на целый день. Редко спрашивали: «Где бегал?» Доверяли. Глаз за нами был и, видимо, зоркий. Но деликатный, не залезающий туда, куда не надо, от которого делалось бы больно, коверкалась бы душа.
Была ли отчужденность от взрослых? Безусловно, была. Странно было бы нам, подросткам, жить интересами взрослых, меряя жизнь их меркой. Это было бы попросту противоестественно. Мне и сейчас, когда я вижу подростка — мальчика или девочку,— вращающегося в кругу взрослых, интересующегося взрослыми вопросами, говорящего по-взрослому и манерничающего под взрослых, становится неприятно, скучно.
Но лежала ли между мной и взрослыми та трагическая пропасть, о которой пишет Митчел Уилсон? Нет, не лежала. Могу ли я это сказать и от лица своих товарищей, друзей моего отрочества? Могу. Знаю, что могу. Редкие случаи драматической отчужденности бывали. Помню, как будто ножом, полоснула меня однажды фраза приятельницы-сверстницы: «А я ненавижу своего отца». Ей, как и мне тогда, было 14—15 лет. Отец ушел к другой, оставив Галю с матерью.
Существует ли вообще непереходимый разрыв между поколениями? Да, существует. Таков закон жизни. Шестнадцатилетние не могут во всей полноте понять мира пятидесятилетних, пятидесятилетние во многом забыли свои ощущения и мысли пятнадцатилетнего возраста. Я, как и, вероятно, большинство людей, помню контуры своих прожитых лет. Иногда всплывают детали. И в своей работе я часто пользуюсь ими. Они попадают в цель безошибочно, если их употребишь к месту. В определенную пору молодости хочется скорей быть взрослым, а от взрослых часто можно слышать фразу: «Ох, как бы мне хотелось быть снова молодым!» И то и другое — только сладкие мечты. Должен признаться, что у меня нет желания быть снова молодым. Мне кажется, что чем ты дольше живешь, тем интереснее, содержательнее становится твоя жизнь, тем больше точек соприкосновения у I тебя с жизнью. Каждый возраст несет свои изуми-‘ тельные дары. Каждый новый год жизни раскрывает передо мной все новое и новое, и я не устаю поражаться неисчерпаемости и вечной новизне жизни. Очень бы хотел прожить до тысячи лет! Можно ли строить драматическую ситуацию на том, что человек, состарившись, безумно хочет стать снова юношей? Можно. Гете даже возвращает Фаусту молодость. Но представьте на мгновение, что на ваших глазах какой-то конкретный Петр Петрович, убеленный сединами человек, трагически обхватив голову руками, убивается по поводу того, что он не может вернуть себе молодость. Мы смело можем заподозрить Петра Петровича в каком-то душевном заболевании. Сочувствовать ему по поводу его «горя» мы не можем. Если бы какой-нибудь Петя, Вася или Коля рыдал над тем, что он еще не взрослый,— такая картина выглядела бы комично. Когда я читал статью Митчела Уилсона, меня все время не покидал вопрос: какая конкретная причина для таких грустных размышлений лежит в основе его статьи? Ведь у каждого из нас бывают минуты, когда жизнь кажется то бессмысленной, то печальной, то ужасной. Может быть, это навеял «серый полдень», в который Митчел Уилсон прочел рассказы школьных друзей дочери? Может быть, была какая-либо ссора с детьми? Может быть, жизнь, протекающая перед глазами, дала повод для такой горечи и скорби? Может быть, все это навеял роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи»? Когда эта книга в прекрасном переводе Р. Райт попала мне в руки, она тоже произвела на меня поразительное впечатление. С первых страниц, с первых строчек. Очень хорошо помню, как, прочтя начальный абзац, я закричал жене, находящейся в другой комнате: «Надя, Надя, какой замечательный роман напечатан в «Иностранной литературе»!..» Читал роман медленно, боялся прочитать его сразу. По-детски растягивал удовольствие! Журнал и сейчас лежит у меня в ящике стола, чтоб не потерялся. Все жду, когда этот роман выйдет отдельной книжкой. Пора бы! Роман произвел на меня самое светлое впечатление. И меньше всего трагическое. Юность Холдена не совпала с моей юностью, но от этого герой романа не стал для меня менее дорог и любим. У меня даже есть подозрение, что наибольшее удовольствие от чтения романа получили взрослые. Хотя я знаю, что и у нас, в Советском Союзе, молодежь встретила роман приветливо! Для меня, как и для многих, вероятно, сила художественного произведения измеряется той степенью совершенства, с каким оно сделано. Именно от этого получаешь наиболее сильное впечатление, именно это доставляет самую большую радость, возвышает тебя. Помню, как в юности, читая романы Достоевского, я смеялся и прыгал по комнате: такой восторг, такую радость они вызывали у меня! Восторг соприкосновения с гением! И я до сих пор не понимаю, как можно всерьез говорить о мрачности, безысходности, «достоевщине» Достоевского. Для меня одинаковая радость — и «Братья Карамазовы», и «Война и мир», и «Я помню чудное мгновенье…».
Первая истинность художественного произведения— открытие. Сэлинджер в романе «Над пропастью во ржи» открыл, родил Холдена Колфилда, поставил его в ряд тех дивных подростков, которых создала мировая литература всех веков. Печальных или радостных. Каждый образ нес свою главную черту, которую автор как бы выставлял на первый план. И каждая черта была истинно подростковая или юношеская. Сэлинджер показал крупным планом еще одну черту, свойственную пятнадцатилетним. Его Холден нов главным образом по этой черте, но сверх того он еще поразительно современен. В нем играют противоречия наших дней. Холден рожден в новый мир. Мир запутанный, обостренный. Многие, читая историю Колфил-да, скажут: это я. И произойдет это по двум причинам: первая — та, что Холден несет в себе эту черту неприкаянности подростка в мире взрослых. Каждый ребенок бывал обижен взрослым и непонимаем им; вторая — художественная сила, убедительность и впечатляемость образа. Когда-то давно, впервые читая «Страдания молодого Вертера» или «Жана Кристофа», помню, как я ощущал себя и Вертером, и Жаном Кристофом, и Оливье. Все они жили во мне, как в человеке, которому «ничто человеческое не чуждо». Авторы прикасались оголенными проводами к контактам, находящимся во мне. Загорался огонь. Но шло время, и выяснилось, что я не Вертер, не Кристоф, не Оливье. Я другой Сам по себе. Это великое счастье человека — быть самим собой. И в то же время похожим на всех. Я и взрослый ношу в себе кол-филдские черты, иначе я не мог бы остро его почувствовать. Эта художественная сила «заразительности образом» часто отмечается любым читателем — сознательно или бессознательно. Сэлинджер обогатил наши понятия о подростке, дал молодежи определенного рода очищение, обнародовав своего Холдена.
Но было бы несправедливо приписывать всем подросткам мира холденовское одиночество, отчужденность и трагизм существования. Митчел Уилсон все время говорит о пропасти, разделяющей молодых и взрослых, о трагическом их взаимонепонимании. Меня глубоко потрясло признание Митчела Уилсона, что и сам он в юности «…находился в ПОЛНОМ одиночестве на ВРАЖЕСКОЙ (подчеркнуто мной) территории». Естественное развитие жизни скорее говорит о преемственности поколений.
По Митчелу Уилсону, мир, созданный взрослыми, ужасен, сами взрослые чудовищны. Допустим на мгновение, что это правда. Давайте начнем все сначала. Пусть придет на землю сразу новое поколение, не унаследовавшее ничего, не имеющее предшественников. Что произойдет? Наступит полоса дикости. Нет, мне решительно не кажется, что основной чертой взаимоотношений взрослых и молодежи является пропасть взаимонепонимания. Молодежь не начинает все с начала. И слава богу! Она получает в свои руки бесценные дары, добытые трудами, подвигами поколений. Отрицать это, право, грешно! Не чувствовать признательности за колыбельные песни, за букварь, за физическую защиту в минуты опасности, за доброе слово — противоестественно. И большинство подростков, юношей и девушек, подавляющее их большинство глубоко любит своих родителей и уважает взрослых. Не всех, разумеется, но по своему выбору и вкусу. По своим склонностям и мечтам. Мир взрослых — интереснейший мир, где немало и чистоты, и высокого подвига, и любви, и благородства. К чему же все это отдавать только юным? А куда же деть их наивность и элементарное незнание? Святость и чистота животного, что ли? Митчел Уилсон пишет: Холдену известно, «что существует почти совершенно отличная от него порода человеческих особей: мир взрослых с тупым, косным, непроницаемым сознанием, полным отсутствием чувства, полным отсутствием понимания,— заклейменный компромиссом лицемер». Это даже не точка зрения Холдена, это точка зрения, видимо, Сэлинджера и Митчела Уилсона.
Я очень люблю молодежь. Жду от нее многого. Надеюсь на нее. Но, право, в таких случаях мне вспоминается знаменитое обращение Золя к молодежи.
И я рад, что в жизни у меня были взрослые кумиры. Есть и сейчас. И если бывали случаи разочарования в каком-либе кумире, то это не означало убийства веры во мне вообще, а даже, напротив, усиливало привязанность к другим. Взаимоотношения1 взрослых и молодежи — явление сложное, не только биологическое, но всегда и исторически конкретное, есть в этих взаимоотношениях и элемент взаимонепонимания, но делать его основой этих взаимоотношений, возводить его в превосходную степень, делать доминантой можно только в часы глубокого уныния и личного горя. Радость, что на твоих глазах растет новое поколение, радость, что ты для них можешь что-то сделать, что-то им-дать, не меньшая, чем радость чувствовать рядом доброго взрослого, в которого веришь, похожим на которого хочешь стать. Мы оставляем молодежи дома и мосты, книги и картины, города и вспаханные поля. Она входит в наш миропорядок, внося свою долю нового, которая видоизменяет его. Эта доля нового и есть вклад поколения. Да, мы, взрослые, порой, в быту пользуемся еще полуистина-мй, даже четвертьистинами, притираемся к ним, вживаемся и в непорядок: что ж делать, когда, к счастью, не все еще истины открыты человечеством. Приходит молодежь. Ей не нравятся наши полуистины и четвертьистины. Она великолепным образом нарушает наш «покой» и «удобства». Некоторые из нас ворчат, но большинство приветствует ее поиск и ликует вместе с нею, когда истина приоткрывает еще хотя бы кончик своего носа. Воспринимать поступательное движение жизни таковым, как оно устроено для человеха, только трагически, не ощущать в смене поколений радости нового света истины, как сказали бы старые люди,— грех!
Митчел Уилсон считает, что пропасть, разделяющая поколения, «существует благодаря природе человеческого сознания». По-моему, ответить так — это значит оправдать все безобразия, которые творятся на земле, и расписаться в своем бессилии. В осложненных взаимоотношениях взрослых и молодежи нашего времени лежат вполне реальные и вполне устранимые причины. И главной из них является атомная бомба, подвешенная над головой, готовая сорваться в любое мгновение. Молодежь ждет от нас, взрослых, решения этой проблемы. Ей нестерпимо жить под гнетом страха небытия. Приоритет грубой физической силы деморализует людей. Если раньше истиной было: «Сила — не право» (этому учили, да учат и сейчас с первого класса школы),— то реальная действительность капиталистического мира говорит обратное: «Единственное право — сила». Отсюда идет ущемленность всех добродетелей: любви, дружбы, материнства, семьи, созидания, сыновнего и дочернего долга. Бомба не упала, но психологическая радиация ее уже сеет духовную смерть. Наше старшее поколение борется с атомной опасностью, активно втягивая в это великое дело молодежь. Уже в самой этой борьбе заложена оптимистическая вера в победу разума над атомным безумием. На Западе атомный психоз бессовестно раздувается своекорыстными людьми и потому последствия этой психологической радиации особенно пагубны для юных душ.
Смена поколений идет всегда, но в определенные исторические моменты эта смена происходит резко, болезненно. Тому бывают конкретные причины. И, мне думается, надо устранять их, а не успокаивать себя умозрительно найденными формулировками. Разрыв поколений — это дистанция пробега, и я, передав эстафету нетерпеливо ожидающему меня бегуну, с надеждой и радостью смотрю, как мчится мой преемник, который вручит палочку следующему. И так бесконечно. Куда бегут поколения? Мне ясна и понятна наша ближайшая цель — построение нового, коммунистического общества. Но следующие поколения ведь пойдут дальше! Куда? Я еще не знаю. Но, как человек социалистического строя, стоя на позициях революционного марксизма, я убежден, что и новые наши цели будут столь же величественными и вдохновляющими. И я радуюсь этому нашему стремительному движению вперед. Мне могут сказать: а не бессмыслен ли этот вечный бег? Я отвечу: неизвестность не есть бессмысленность.
Я попробую сейчас на примере трех поколений нашей советской молодежи проиллюстрировать это динамическое движение.
Под первым поколением я подразумеваю юношей и девушек времен Октябрьской революции и гражданской войны. Совершая Октябрьский переворот и защищая юную республику, образ которой еще был только в Мечтах, парни и девушки тех времен в большинстве своем были мало или совсем необразованные люди из бедных рабочих или крестьянских семей. Но идеал их стремлений был самый высокий. Ради него они голодали, стреляли из винтовок, шли на смерть. Они приняли трудные и тяжелые роды нового общества.
Гражданская война кончилась. Прошло двадцать лёт. Сменилось поколение. Парни и девушки конца тридцатых — начала сороковых годов совсем не походили на оборванных парней и девушек в сапогах и красных косынках — не походили на своих отцов и матерей. Большинство училось. В вузах, техникумах, дневных, вечерних и заочных. Если для отцов в их молодости ношение галстуков, белых сорочек, употребление одеколона было равносильно измене идеалам, то мы — а я как раз принадлежал к молодым второго поколения — не только носили галстуки, но и шляпы, танцевали фокстрот и танго, слушали джаз и норовили со стипендией зайти в ресторан. Все это давало повод для беспокойства взрослым. Наши менторы сокрушенно покачивали головами и грозили многозначительно пальцем. Укоряли и ставили в пример себя: «В наше время разве мы себя вели так…», «Странная теперь пошла молодежь…» И так далее.
И разразилась Великая Отечественная война. Молодежь второго поколения, оставив учение и работу, повела танки, самолеты, стала у дальнобойных и зенитных орудий, взяла в руки старые винтовки и новые автоматы. Весь мир поразился ее подвигам! Именами многих молодых названы улицы, площади, школы страны. Второе молодое поколение не хуже первого выполнило великий долг — отстояло наше государство от фашистского нашествия. А ведь носили галстуки, любили джаз, в спорах допускали «крамольные» мысли!
Родилось третье поколение. Оно живет сейчас. У него свои привычки, вкусы, мысли. Но оно покорило целину и изучает ядерную физику. Взлетело в космос и пишет прекрасные стихи и прозу. А если (не дай боже!) придет испытание, то именами их будут названы города. Молодежь третьего поколения несет в себе идеалы своих дедов и отцов, но несет, обновляя их, обогащая.
Мне очень дороги мысли Митчела Уилсона, высказанные в последних абзацах его статьи: мысли о закостенелости и самоуверенности как старых, так и молодых, о приспособляемости одного человеческого существа к другому, о доброте и терпимости. Если взрослые без терпимости и доброты выглядят людьми и жестокими и глупыми, то и молодежь без этих качеств вызывает чувство неприязни и беспокойства за то, что когда она повзрослеет, то сделается хуже тех, против кого восстает.
Молодость без уважительности к взрослым полна наглости. Она опасна не столько для взрослых, сколько для самой молодежи.
И еще мне хотелось бы сказать несколько слов о Базарове — так сказать, дедушке Холдена Колфилда. В памяти Митчела Уилсона молодой Базаров — герой известного романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» — сохранился как сила, враждебная миру взрослых. «Все рациональное, разумное, спокойное и надежное здесь (то есть в романе И. Тургенева.— В. Р.) переместилось в мир взрослых…»
Откровенно говоря, я тоже давно читал «Отцы и дети», но помню, что Базаров стал сразу же самым дорогим моему сердцу персонажем этого романа. Он старше Холдена и сильнее его. И объемнее. Сэлинджер, желая поддержать Холдена, в определенной степени идеализировал его, сгустил краски вокруг маленького героя, что вполне допустимо как художественный прием. Однако Тургенев как истинно великий писатель не позволил своим личным симпатиям взять верх над объективностью художника и нарисовал Базарова со всеми его светлыми и теневыми сторонами. Таким, как он был. Так же он поступил и со старшим поколением в романе. Отчего и спросила меня однажды школьная учительница: «Виктор Сергеевич, мы говорим школьникам, что Базаров положительный, а он не любил природу. Как же это увязать?» Помню, как я и сам всплакнул вместе со старичками Базаровыми над могилкой их сына. И мне почудилось, что высшая правда в их простых и добрых сердцах, а не в холодном разуме Евгения. А потом я вспомнил его любовь к Одинцовой, его жертвенность, его гордый и стремящийся вперед к истинам ум, и я… задумался. Тургенев дал мне пищу для размышления над жизнью, а не готовые ответы, которые часто бывают неточными, даже если автор искренне убежден в их правоте. Мне вспомнились слова — кажется, они принадлежат Чехову: «Художник показывает, а не доказывает».
Прочтя роман Сэлинджера и приняв его за объективную и полную картину всеобщей действительности, можно воскликнуть: «Взрослые ужасны! Юные существа — ангелы!» Прочтя «Отцы и дети», задумываешься.
Больше я не хочу писать о романе «Отцы и дети»: каждый читатель журнала знаком с этим романом и берет из него то, что ему нужно. Однако непременно перечту роман; интересно, каким он мне откроется сегодня.
В этой статье я коснулся только некоторых сторон взаимоотношений взрослых и молодых, как они представляются мне на основе моего опыта и наблюдений.
Не пропасть лежит между молодыми и взрослыми, а дистанция пробега. Роднит их и объединяет та палочка, которую они передают друг другу из рук в руки. Без нее нет движения, нет жизни.
