В один холодный зимний день моя шестнадцатилетння дочь попросила меня прочесть сборник рассказов, написанных ее одноклассниками. Она хотела знать, смогу ли я посоветовать им что-нибудь. Обрадовавшись предлогу остаться дома, я принялся за чтение. Оказалось, что я почерпнул из этих рассказов больше, чем мог дать их авторам.
В целом эти молодые люди не представляли особого интереса и не блистали талантами. Однако всем им была свойственна острая наблюдательность. Когда речь шла о них самих или их сверстниках, они превосходно знали материал. Даже при всей их неуклюжести и неопытности они, несомненно, передавали известную долю правды. Они знали своего сверстника, его облик и манеры, тревоги и опасения, стремления и чувства. В их рассказах не было сентиментальности. И только в тех случаях, когда на сцене появлялись взрослые — родители, учителя, наставники, соседи,— в рассказах звучали фальшивые ноты. Это объяснялось тем, что юные авторы этих рассказов не имели ни малейшего представления о том, что значит быть взрослыми. Если бы они писали о себе и своих сверстниках более условно, контраст не был бы столь разительным — все было бы фальшью. В данном же случае правда лишь оттеняла фальшь.
И только поразмыслив надо всем этим в тот серый полдень, я понял, в чем состоит мое открытие. Подводя итог, я обнаружил, что необходимые мне разъяснения я найду в своем собственном восприятии двух очень непохожих друг на друга романов. Я подумал, что роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи» и «Отцы и дети» Тургенева — разные стороны одной и той же медали. Оба романа написаны с противоположных точек зрения, каждая из которых исключает другую. Оба произведения отмечены глубочайшей проникновенностью, ограниченной определенными рамками авторского кругозора. Когда я впервые прочитал роман Сэлинджера, он потряс меня, потому что книга эта затронула множество струн, касавшихся моей собственной юности. Я так же постоянно попадал в ситуации, из которых не находил выхода, в положения, от меня не зависящие. Мне так же некогда казалось, что обо мне и моих поступках складываются превратные представления, которые были так далеки от истины и настолько не укладывались в моем сознании, что я в конце концов отказался от всякой надежды найти когда-нибудь общий язык с окружающим меня миром взрослых. Движимый отчаянием и стремлением к самозащите, я пришел к заключению: самое правильное, что оставалось на мою долю,— это уйти в себя и быть наедине с самим собой.
Совершенно справедливо, что все молодые люди на земле не понимают, по существу, мира взрослых, в котором они живут. Это происходит, во-первых, потому, что они по вполне ясным причинам не располагают опытом, который может прийти лишь с возрастом, и, во-вторых, это обстоятельство более трагическое, потому что мир взрослых не раскрывается перед ними в категориях понятных, последовательных или, попросту, честных в своей основе. Вторая причина проистекает не по вине молодежи, а по вине взрослых толкователей. Ибо если юные слушатели еще не располагают опытом взрослых, то взрослые уже представляют себе, что значит быть молодым, и они должны уметь передавать свои мысли и представления о ценностях в доступных молодежи формах. Причина неудачи сводится лишь к одному: взрослые располагают опытом, но они уже успели забыть, что значит быть молодым.
Мы идем по жизни, оставляя позади себя испаряющиеся следы опыта. Но следы, которые оставляют за собой реактивные самолеты, иглами пронзающие небо, не остаются на небе на протяжении всего полета. Они начинают рассеиваться и исчезать. Так же и нам предстоит пройти по жизни, оставляя за собой рассеивающиеся воспоминания, исчезающие, словно капли слез. Способность памяти ограничена. Мы можем отчетливо воссоздать лишь воспоминания, хранящиеся в белом тумане памяти. Все остающееся за ее пределами утрачено для сознания. Это одна из трагедий человеческого существования. В десятилетнем возрасте мы не помним, что значит быть трехлетним ребенком. Когда нам исполняется пятнадцать лет, мы забываем, что происходило с нами в возрасте семи лет, а в тридцать пять мы не представляем себе, что значит быть пятнадцатилетним. Нам кажется, что мы не утратили этого ощущения, но чем больше самоуверенность, с которой мы полагаемся на свою память, тем менее убедительно звучит наше обращение к пятнадцатилетнему подростку.
Я думаю, что роман «Над пропастью во ржи» останется одним из наиболее важных произведений последнего десятилетия. Я говорю это не как писатель, а как читатель, отец и взрослый, переживший в свое время свои глубоко тревожные пятнадцать лет, короче говоря, я утверждаю это как живой человек. Эта книга снискала международный успех и произвела на современников Холдена Колфилда во всем мире ошеломляющее впечатление. Это произошло потому, что Сэлинджер является одним из тех немногих людей, которые сохранили в живой, образной форме воспоминания, утраченные большинством из нас, его ровесников. Ему удалось воскресить передо мной атмосферу дикой, невыразимой внутренней муки, пережитой мной в этом возрасте. Но я окунулся в нее благодаря его искусству, а не по внутреннему побуждению своей собственной памяти. Он напомнил мне о моем собственном ощущении мучительной беспомощности, хотя в то время я представлялся окружавшему меня миру взрослых неисправимым мальчишкой, стремящимся к одним только шалостям, обузой для общества, родителей и учителей. Один из наставников сказал тогда моей матери: «Вы бы лучше забрали его из школы и отправили работать на картонажную фабрику. Может быть, тогда из него и выйдет толк. Не закрывайте глаза на правду: ваш парень — выродок».
И только один из учителей не терял в меня настоящей веры и защищал меня при каждом удобном случае. Это был мой добрый ангел-хранитель, появлявшийся, как правило, за три минуты до казни. Я не имел тогда ни малейшего представления об его отношении ко мне и о том, что он постоянно делал для меня; все происходившее раскрылось передо мной лишь двадцать лет спустя. К этому времени его уже не было в живых, и я услышал об этом от его дочерей, потому что он иногда рассказывал обо мне дома. Не забудьте, что все это происходило в школе, в которой было четыре тысячи учеников, и все же он знал меня достаточно хорошо, чтобы проявлять заботу обо мне. Когда я услышал об этом, слезы благодарности навернулись мне на глаза. Разумеется, я не забыл его, но он остался в моей памяти, как рассеянный добрый человек, едва замечавший мое присутствие. Он не поучал меня, когда я приходил к нему по какому-нибудь делу, не давал мне никаких советов, никогда не ругал и не подбадривал меня. Он попросту защищал меня, предоставляя мне возможность искать свой собственный путь.
Если не считать этого человека, я находился в полном одиночестве на вражеской территории. Независимо от своего поведения — кстати сказать, меня никогда не обвиняли в хулиганстве. Я попросту сохранял личину повиновения. Это обычная маскировка \ молодежи перед враждебно настроенными к ней I взрослыми. Говори: «да», отвечай: «конечно»; повторяй урок слово в слово, как тебя учат этому.
Потрясающий успех романа Сэлинджера — непосредственное подтверждение всеобщего характера маскировки; юному читателю этот роман доставляет чувство облегчения: наконец-то раздается голос, утверждающий, что каждый, носящий эту личину повиновения, не одинок и что вина лежит не на тех, кто маскируется и притворяется покорным, а на тех, кто вынуждает к этому!
По существу, Сэлинджер говорит, что безумна не молодежь, он убеждает молодых читателей в том, что они болезненно здравомыслящие люди, живущие в обезумевшем мире взрослых.
«Все липа» -— так обобщает Холден Колфилд окружающую его жизнь взрослых. Однако он ни разу не определяет, в чем же, по существу, заключается вся эта липа и фальшь. Он и не пытается этого уточнять, потому что не способен на это. Он не знает, ему известно лишь, что существует почти совершенно отличная от него порода человеческих особей: мир взрослых — с тупым, косным, непроницаемым сознанием, полным отсутствием чувства, полным отсутствием понимания — заклейменный компромиссом лицемер.
В романе Тургенева «Отцы и дети» читателям представлена другая сторона медали. Все рациональное, разумное, спокойное и надежное здесь переместилось в мир взрослых, в мир, подвергшийся нашествию варвара-юноши, который изображен также как особь иной породы. Базаров — представитель молодежи, к которой Сэлинджер относится с таким состраданием,— представлен в этом романе как сила враждебная. Приветливые и добродушные люди, стремящиеся понять его, поражены присущей ему черствостью, непониманием, нетерпимостью к людям, которые либо не согласны с ним, либо недостаточно образованы, чтобы постичь известные ему истины. Что такое Базаров? Выражение изменяющегося политического климата в России середины века? Или символическое выражение нового для середины XIX века подхода к мировой науке: эволюции в биологии, термодинамики в физике, закона потока частиц в химии?
Сомневаюсь. Если бы все сводилось к этому, роман «Отцы и дети» не читался бы на протяжении почти целого века. Очевидно, произведение это затрагивает более глубокую струну.
Я думаю, что здесь нет никакой тайны. Базаров выражает ужас и растерянность мира взрослых, столкнувшегося с разными формами наступления последующего молодого поколения, первые представители которого стоят у порога и требуют перемен. Как следует поступать с варваром? Существует лишь два пути — либо уступить ему дорогу, либо уничтожить его. Так вот почему Базаров погибает в романе? Не знаю. Я читал эту книгу давно, и сейчас, когда я пишу эти строки, я мог бы достать ее лишь в подлиннике на недоступном мне русском языке. Может быть, Тургенев полагал, что Базаров — как символ — настолько задыхался в невыносимом для него мире, что дальнейшее существование в нем было немыслимо. А может быть, автор хотел сказать, что юный энтузиаст неизбежно должен погибнуть в засушливой атмосфере мира взрослых? Потому что смерть молодого, полного энергии человека, как правило, является событием противоестественным. Молодые должны жить, смерть — удел старых. Так почему же в романе «Отцы и дети» происходит обратное? Здесь я могу лишь задавать вопросы. Я делаю это потому, что знаю, сколь ошибочно приписывать определенные символические значения произведениям художественной литературы. Это игра, занимающая критиков, а не жизнь. По существу, меня интересует не столько намерение Тургенева, сколько мысли и чувства, которые пробуждает во мне его роман. Тургенев, подобно другим писателям, может покоиться, загадочный, как сфинкс, а его роман между тем открыт любому человеку, который, прочитав его, может строить свои предположения по поводу прочитанного. Каждый новый читатель найдет в нем то, что он сумеет найти. И поэтому вместо вопросов Тургеневу я должен спросить самого себя, что пробуждают во мне любительские рассказы, написанные соучениками моей дочери.
Впервые с позиции взрослого человека я ощутил пропасть, столь болезненно отделяющую тех, кто направляется в мир взрослых, от тех, кто уже находится в нем. Мы с удивлением обнаруживаем, что находимся уже за оградой этого мира. Удивлены, потому что еще так недавно мы направлялись к нему. Момент пересечения границы, как правило, незаметен. То, что мы ожидали встретить в этом мире, еще не свершилось, а если свершилось, то в столь неожиданной форме, что результат так и остался неощутимым. Проще говоря, на протяжении длинного пути, ведущего в мир взрослых, человек не знает, чего можно ожидать от этого мира, он не знает, что значит стать взрослым. И поскольку он не знает этого, он не может заметить, когда именно совершается эта перемена. Сложность в том, что все изменения происходят столь незримо, что человек не замечает их. Я вспоминаю одного тучного, лысеющего мужчину, который, обращаясь ко мне, тогда девятнадцатилетнему юноше, заявлял, что в свои сорок пять он чувствует себя так же, как двадцать пять лет назад, когда учился в колледже. Он утверждал это с наивным восторженным удивлением, а мне хотелось нетерпеливо крикнуть ему: «Пойди и посмотри на себя в зеркало!» Однако вместо этого я кивал головой, словно разделяя удивление свершающимся чудом. «Да что вы говорите!» — воскликнул я наконец, набросив на себя личину и маску симпатии (если это соответ ствовало тому, чего ожидал от меня этот человек Честно говоря, я не знал, какая реакция ему была угодна). Этот человек раздражал мевя своей глупостью: чувствовать себя двадцатилетним в сорок пять лет! Какая нелепость! А вот сейчас я, в свою очередь, повторяю поведение этого человека.
Я много говорил о непроходимой пропасти, существующей между сменяющими друг друга поколениями, что само по себе не ново. Я хотел обратить внимание на то, что пропасть эта существует благодаря природе человеческого сознания. Если человек не может предвидеть того, что он еще не переживал, он не способен также сохранять в памяти пережитое. Существуют, разумеется, блестящие исключения. Паустовский говорит, что он проверяет все на своей собственной юности: что бы он чувствовал или как бы он поступал в двадцатилетнем возрасте. Яркость его писательского мастерства доказывает, что он прав. Однако большинство людей, к сожалению, устроено иначе, и до тех пор, пока не находится хотя бы одной важной стороны в общем опыте поколений и отдельных личностей, не существует основы для осмысленного разговора. Даже преподавание — и то превращается в искаженный диалог, ибо мысли воспринимаемые далеко не всегда соответствуют мыслям высказываемым. Учителя изрекают свои истины — результат опыта всей жизни — через пропасть, а до учеников — на другом дальнем берегу — доносится лишь ропот волн, шум ветра и обрывки банальностей.
Таков. общий итог тех печальных выводов, к которым я прихожу.
В подобных случаях, как правило, возникает нижеследующий диалог: «Столь ли безнадежно положение?» — я должен риторически спросить самого себя (иными словами: «А теперь переходи от слов к существу дела»). «Разумеется, нет,— должен последовать ответ,— трудности, о которых шла речь, могут быть преодолены следующим образом», и т. д. и т. п.
Боюсь, что мне не удастся дать правильные ответы. У меня нет приятных известий, которые я мог бы противопоставить печальным выводам. На трагические истины нет ответа. Я с таким же успехом мог бы говорить об ограничениях, которые влечет за собой наличие лишь двух рук. И тогда вы стали бы спрашивать у меня, нет ли способа вырастить третью. Возможности отрастить три руки не существует. Нет способа перекинуть мост через пропасть, разделяющую два поколения, как между своим поколением и предшествовавшим ему, так и между своим и последующими поколениями.
Давайте предположим, что вся фальшь, на которую так справедливо сетует Холден Колфилд, может быть уничтожена им и его поколением и что Холдену удастся стать взрослым, вполне удовлетворенным достижениями и честностью своего поколения. Достигнем ли мы тогда Золотого века, Утопии? Боюсь, что нет. Революционное видение любого поколения весьма ограничено. Вслед за Холденом придет другое поколение, бешено раздраженное фальшью, лежащей в основе ценностей мира повзрослевших Холденов. Фальши нет конца. Война против нее будет продолжаться до тех пор, пока существует сам человек, и война эта будет выражать борьбу одного поколения, стремящегося вытеснить ценности предшествовавшего поколения, заменить их своими собственными ценностями и стремлениями.
Если и существует урок, который можно было бы извлечь из всего этого,—существует способ облегчить трагедию. Он сводится к следующему: боритесь со всем присущим вам неистовством за постижение истины, не щадите никого до тех пор, пока не найдете ответа, к которому стремитесь, а когда придет ваш черед учить других, учите постигнутой вами истине осторожно и скромно. Весьма вероятно, что на смену той правде, за постижение которой вы некогда столь упорно боролись, уже пришла на смену некая новая правда, еще более близкая к совершенной истине.
Подлинная опасность каждому обществу исходит не от молодых и не от старых, как от поколения, и не от пропасти, лежащей между ними, а лишь от тех молодых и старых людей, которые исполнены столь чудовищной самоуверенности, что они не принимают никаких доводов, никаких противоречий, ни даже подобия вызова. В своей закостенелости они являют собой живых мертвецов. Когда им принадлежит власть, общество представляет собой шагающее кладбище.
Интерес молодости к жизни обязателен для развития истории.
Основой жизни является приспособляемость. Всякое “человеческое общество, разумеется, имеет своей целью достичь наибольшей приспособляемости в природе. Точно такая же цель стоит перед наукой и техникой. Каждый новый шаг в области познания материального мира означает, что человеческое общество приспособилось еще к одной грани материального, мира. Цель, к которой мы стремимся,— сделать жизнь легче для всех членов общества. Однако ни одно общество не сможет сделать счастливыми живущих в нем людей до тех пор, пока каждый из членов этого общества не постигнет одной специальной грани приспособляемости — приспособляемости одного человеческого существа к другому. Существуют очень простые слова для выражения этого весьма сложного социального процесса: доброта и терпимость.
Итак, если не может быть прочного моста между поколениями, можно обойтись, по крайней мере, без жестоких сражений, когда одно поколение сталкивается с другим, испытывая при этом отчаянную безмолвную ярость над пропастью разделяющего их опыта. Может существовать если не искренний обмен мнениями, то, по крайней мере, отсутствие горечи в завязанной беседе. Может существовать содружество двух людей, которые не понимают друг друга, но не сомневаются во взаимных добрых намерениях. Именно это даст возможность человеческому обществу достичь полного расцвета во всем его богатстве—многообразии человеческих характеров, мыслей, взглядов.
Перевод с английского Ф, ЛУРЬЕ.
