Заметки на полях
В шестом классе к нам пришел новый учитель русского языка и литературы — Михаил Федорович Тупиков. Пол-урока он читал наизусть «Слово о полку Игореве», а на дом задал его дочитать… Эмоциональное потрясение, испытанное мной тогда, с такой силой и яркостью больше никогда не повторялось. Мне показалось, что я уже жил в те времена, когда складывалось это посвящение вещему Бояну, что говорил на этом распевном языке. Из мрака забвения словно проступали слова, которые при повторении оказывались знакомыми изначально. Думаю, только благодаря «Слову» я потом занялся журналистикой и литературой, освоил азы славянских говоров.
«Слово о полку Игореве» обладает сильнейшей энергетикой. Это мощная звезда, которая на огромном расстоянии светит, а на близком — сжигает. Пушкин, Чивилихин, Федюнькин — несопоставимые величины в литературном контексте. Общее у них одно — сгорели в протуберанцах «Слова».
В дальнейшем я буду употреблять краткое название литературного памятника без кавычек — Слово. Как оно того и заслуживает.
Пушкин в последние годы перед гибелью весьма углубленно изучал Слово. По зафиксированным воспоминаниям современников, наш великий поэт был буквально одержим Словом. Он хотел напечатать в своем журнале «Современник» серьезное исследование памятника и для этого занимался его сравнительной лексикологией, используя до двух десятков словарей. К сожалению, работа Пушкина сохранилась только в виде разрозненных заметок, но и в них хватает настоящих открытий.
Именно Пушкин впервые предложил читать зачин Слова без вопросительного знака, потому что «в древнем славянском языке частица ли не всегда дает смысл вопросительный… доныне в сербском языке сохраняет она сии знаменованния». И дальше читаем: «В русском языке сохранилось одно слово, где ли после не не имеет силы вопросительной — нежели. Слово неже употреблялось во всех славянских наречиях и встречается и в “Слове о полку Игореве”: луце же потяту быти, неже полонену быти. В другом месте “Слова о полку” ли поставлено так же, но все переводчики перевели не вопросом, а утвердительно. То же надлежало бы сделать и здесь». То есть в зачине.
Я вынужден довольно подробно цитировать Пушкина по двум причинам. Во-первых, умного человека цитировать всегда полезно и приятно, во-вторых, я хочу показать, что даже суждения гениального поэта, сверхчуткого к языку, никак не повлияли на позицию целой школы переводчиков и толкователей Слова.
Вернемся к его заметкам. «По мнению переводчиков, поэт говорит: Не воспеть ли нам об Игоре по-старому? Начнем же песню по былинам сего времени (то есть по-новому), а не по замышлению Боянову (то есть не по-старому). Явное противуречие!.. Ежели признаем, что частица ли смысла вопросительного не дает, то выдет: Не прилично, братья, начать старым слогом печальную песнь об Игоре Святославиче; начаться же песни по былинам сего времени, а не по вымыслам Бояна». И далее идет блестящее пушкинское обоснование такого прочтения, обоснование, которое мог дать только писатель: «Стихотворцы никогда не любили упрека в подражании, и неизвестный творец “Слова о полку Игореве” не преминул объявить в начале своей поэмы, что он будет петь по-своему, по-новому, а не тащиться по следам старого Бояна». Вот уж кто никогда не «тащился по следам» — Пушкин!
Он заканчивает заметки о зачине Слова уже не как поэт, а как филолог: «Глагол бяшеть подтверждает замечание мое: он употреблен в прошедшем времени (с неправильностию в склонении, коему примеры встречаются в летописях) и предполагает условную частицу — не прилично было бы. Вопрос же требовал бы настоящего или будущего».
И что же? Почесался хоть кто-нибудь из ученых толкователей Слова, оценил пушкинскую находку? Ничего подобного. Академик Дмитрий Лихачев в историко-литературном очерке «Слово о полку Игореве», изданном в 1976 году, дает зачин с вопросительным знаком. С вопросительными знаками зачин воспроизводится и в тексте списка, и в переводе на современный язык в брошюре Андрея Чернова, выпущенной в 1985 году. Издание «Большой серии» «Библиотеки поэта» в 1986 году, осуществленное под присмотром Лихачева, публикует зачин с восклицательным знаком. То есть пушкинские замечания академическая наука и вся школа Дмитрия Сергеевича Лихачева проигнорировала. Оно и понятно: Пушкин не был даже кандидатом филологических наук…
В зачине Слова есть еще и такое место: «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творить, то растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы». Один из въедливых исследователей воскликнул: а при чем тут мысль! Да еще по древу…
В самом деле, в процитированном отрывке явно прослеживается зооморфный образный ряд: волк по земле, орел под облаками. И «мысль» из этого ряда выпадает. Поэтому предложили читать не «мысль», а «мысь». Мысью, мол, в некоторых областных говорах называют белку. У Владимира Ивановича Даля в словаре (издание 1881 года) «мысь» есть, она помечена как псковское областное речение и обозначает белку, векшу. Мысь на древе, в таком случае, дополняет образный ряд зачина и восстанавливает его смысл.
Во всех «лихачевских» изданиях Слова (а других в последние тридцать-сорок лет, по сути, не существовало), мысль продолжает течь по древу на зависть удрученной мыси. Вариативное написание зачина серьезно даже не рассматривается!
Теперь о советском публицисте Владимире Чивилихине, авторе нескольких благостных повестей, безукоризненных с точки зрения метода социалистического реализма, повестей, в которых сюжет держится на конфликте хорошего с лучшим. Такое было время, других повестей не печатали — знаю по собственному опыту. В самом начале 1980-х Чивилихин начал публиковать отрывки из романа-эссе «Память», который дописывал до самой смерти в 1984 году. «Памятью» зачитывалась вся мыслящая Россия. Эта же мыслящая Россия иногда спускала на Чивилихина злых критических собак — чтобы не зарывался, не покушался на лавры академической славистики.
«Память» — лучшее произведение Владимира Чивилихина. Вообще, на мой взгляд, лучшая книга начала 1980-х. И не только потому, что писалась она без оглядки на идеологических надзирателей, на «внутреннего цензора» и научные авторитеты. Писатель собрал в книге гигантский свод всех, на то время известных, работ о Слове, проанализировал множество гипотез об авторстве памятника древнерусской литературы и выдвинул свою версию: автором Слова мог быть сам князь Игорь.
Не оценивая версию Чивилихина (ее дружно и с большим человеческим удовольствием попинали дипломированные кандидаты), хочу отдать должное писательскому подвигу. Академик Дмитрий Лихачев, казахский поэт Олжас Сулейменов, физик-филолог из подмосковной Дубны Евгений Федюнькин… Они приблизились к протуберанцам Слова, и всех их коснулось его обжигающее дыхание.
Наша национальная привычка доводить все до крайности сослужила «Слову о полку Игореве» плохую службу. В советское время его объявили величайшим памятником древнерусской литературы и включили во все учебные программы — школьные и университетские. И в голове бедного советского школяра от огромной и многожанровой древнерусской литературы остались вещий Боян и Ярославна на «забороле» Путивля. Между тем в толстенном и очень популярном в конце XIX века учебнике С. Е. Рождественского «Отечественная история в связи со всеобщей» походу Игоря уделено два абзаца и такое резюме: «Поход этот воспет в поэтическом произведении XII в., известном под названием “Слово о полку Игореве”».
История умалчивает, в каком именно году известный собиратель древностей Алексей Мусин-Пушкин купил рукописный сборник древних повестей у архимандрита одного закрывшегося монастыря. Во всех известных мне отсылках говорится довольно неопределенно: это событие произошло в 90-х годах XVIII века. «Слово о полку Игореве» Мусин-Пушкин обнаружил в числе шести произведений, составлявших сборник. Зато совершенно точно известно время первых упоминаний о Слове. Наиболее внятно сообщил о нем Карамзин в октябрьском номере журнала «Северный наблюдатель» за 1797 год.
Среди нескольких копий, снятых с литературного памятника, особенного внимания заслуживает одна — копия для Екатерины Второй. Она была снабжена переводом и справкой. Но Екатерина, вспомним, умерла в 1796 году. Следовательно, Слово было обнаружено не позже 1795 года. Иначе не было смысла переписывать его для императрицы. Екатерининская копия и дошла до нас после гибели подлинника в огне московского пожара 1812 года. Дошла, кстати сказать, вместе с ошибками переписчиков. Эти ошибки потом задали работы целому сонму филологов и историков.
Не знаю, сколько филологов защитило диссертации на материале Слова. Подсчитали, например, сколько раз в тексте сравниваются князья с соколами. Рассмотрели цветовую гамму Слова, его жанровые особенности. Подчеркнули неоднократно политическую значимость этого произведения. Дали по рукам тем, кто ставил «Задонщину» по художественным особенностям выше Слова. Путем исключения различных исторических персоналий докопались до автора. Правда, у меня сам этот метод вызывает некоторое сомнение в его универсальности.
Алексей Югов, исторический писатель и переводчик Слова, в январе 1945 года сделал в Центральном Доме литераторов доклад об авторе Слова. В начале доклада утверждалось, что гениальная поэма Древней Руси XII века занимала умы Маркса и Энгельса, вдохновляла Пушкина. С солнцем русской поэзии все ясно: Пушкин, как мы знаем, весьма серьезно изучал Слово. Но сложно представить бородатого Маркса, оторвавшегося от надоевшего «Капитала» с чашкой кофе в одной руке и списком Слова — в другой. И тем не менее… У Маркса, благодаря деньгам Энгельса, конечно, хватало свободного времени, чтобы заниматься еще и древнерусской литературой. И Маркс в одном из писем к Энгельсу действительно упомянул Слово: «Суть поэмы — призыв русских князей к единству как раз перед нашествием монгольских полчищ». Вот на этом замечании, высказанном в контексте чисто политических проблем, и строилось утверждение Алексея Югова, что Слово «занимало умы» основоположников марксизма.
Однако надо помнить, в какие годы Югов ссылался на призрак Маркса. По существу, борода основоположника легитимизировала изыскания писателя. А чтобы не было упреков в их несвоевременности, Югов в «зачине» своего доклада продолжал: «В наши дни “Слово о полку Игореве”, “героическая песнь”, по праву занимает место “на челе” всей оборонной литературы».
Сделав к докладу капитальные подпорки в виде ссылок на Маркса и оборонную значимость Слова, Югов перешел к главному, из-за чего, собственно, и готовился доклад. Путем различных изысканий в Галицко-Волынской летописи советский писатель установил автора Слова. По Югову, это певец Митуса.
Академик Борис Греков в том же победном году в статье «Русь времен “Слова о полку Игореве”» подчеркивает, что утверждение А. Югова об авторстве Митусы считает одной из возможных научных гипотез. Оставив за скобками правоту или неправоту Алексея Югова, обратим внимание на научную корректность и состоятельность изысканий: писатель исследует современную Слову летопись. Или почти современную, поскольку научная аргументация тех лет, когда состоялся доклад, обосновывала время создания Слова концом XII века. То есть писатель исследовал документ, в котором могли найти отражение событие и связанные с ним обстоятельства.
Сейчас, правда, существуют довольно убедительные выводы из многих разысканий, сделанных за полвека после доклада Югова: Слово не было написано по горячим следам битвы Игоря с половцами. Оно создано гораздо позже — в XIII, а то и в XV веке. Есть и совсем радикальное мнение: Слово — это поздняя подделка. Гениальная, но подделка.
Литература, как любая организованная материя, существует в некоем среднем горизонте, ниже которого простирается обширное болото, а выше — поднимаются редкие горные вершины.
К великому сожалению, вокруг Слова развелось и прикормилось множество восторженных неофитов и неграмотных фанатиков — слесарей, баянистов, штукатуров и даже генералов, в «исследованиях» которых столько хлама и благоглупостей, что Див с дерева падает. Тот самый, который возвещал Игорю беду. Недавно попалось мне одно такое исследование, где утверждалось, что легендарная Каяла — это речка в Волгоградской области по названию Царица. А Царицей, мол, она так называется потому, что на ее берегах жили начальницы амазонок — царицы. И невдомек автору «исследования», что никаких цариц в половецких степях не водилось. Русский «царь» — это латинский «цезарь», превратившийся у немцев в «кайзера». А «царица», соответственно, производное от «царя». Само же название Царица — русифицированное тюркское Сарысу, то есть «желтая вода». Вода в речке Царица, о которой идет разговор, действительно мутна и желта от размытых суглинков. На ней и поставлен был когда-то Царицынский острог, ставший городом Царицыном. Кстати, тот же корень и в названии другого волжского города — Саратова. Сарытау — «желтая гора».
Владимир Малик, украинский исторический романист, написал роман «Князь Игорь», где точно воссоздал (по летописям и Слову) обстановку того времени. Жаль, что все испортила беллетристика. Половцы у Малика — явно выраженные монголы, словно сошедшие со страниц другого писателя, Василия Яна. Однако тюркоязычные половцы-кипчаки сами пали под ударами монголов и исчезли с лика земли.
Удивительно, но за двести лет интенсивного изучения «Слова» никто не удосужился посмотреть на текст памятника глазами стародавнего писателя и стародавнего читателя. А кто у нас были такие писатели и читатели? Вестимо, кто: насельники монастырей. И они, что вполне понятно, идеологически, в технологии письма, в образном ряде придерживались всех канонов христианской традиции. И если с точки зрения этой традиции прочитать Слово… Так поступил Александр Ужанков в монографии «Историческая поэтика древнерусской словесности. Генезис литературных формаций». Он детально разбирает текст памятника, открывая совершенно неожиданные стороны этого великого творения, многократно прочитанного сотнями, если не тысячами исследователей.
Ужанков читает «Слово» как историк церкви и святоотеческой литературы, как знаток традиции. И что же он видит?
«Поход Игоря Святославича начинается на Светлой Пасхальной неделе. Это — святотатство! Не помогло и упование на его небесного покровителя — Св. Георгия Победоносца (крестильное имя Игоря — Георгий), в день памяти которого, 23 апреля 1185 г., т.е. на свои именины (!), он выступил в поход. Поход был не Богоугоден, направлен не на защиту своего княжества или Отечества, а славы ради… А потому бесславно и завершился».
А. Ужанков находит параллели между «Словом» и Книгой пророка Иеремии и доказывает, что автор великого произведения древнерусской литературы знал эпифаническую связь библейских событий и почти современной ему истории похода Игоря, а читатели того времени эту связь хорошо понимали. Такие неожиданно открывшиеся обстоятельства оставляют мало места для гипотезы о гениальной поздней подделке.
Почему Слово дошло в списке XV или даже XVI века? Некоторые исследователи утверждают, что, судя по характерным ошибкам переписчика, экземпляр, найденный Мусиным-Пушкиным, был составлен именно в XVI веке. О том же записал и Пушкин: видел, мол, список Слова, написанный полууставом четырнадцатого века. И если в конце XII века появилась великая поэма, почему она стоит особняком, почему мы ничего больше не знаем о других литературных произведениях этого времени такой же художественной силы?
По этому поводу я думаю вот что. Во-первых, гениальные произведения не создаются каждый день. «Война и мир» с «Тихим Доном» — наследие двух веков русской художественной культуры. И создавались они во времена практически всеобщей грамотности, в состоявшейся уже привычке к литературе достаточно широких общественных слоев. Во-вторых, во времена Слова происходили гигантские сдвиги в клерикальном хозяйстве Руси. Центр православия перемещался с юга страны на север, в Русь Залесскую. Церковь выходила из-под византийского контроля, а церковные иерархи и рядовые священнослужители начинали осознавать возможность не только самостоятельности, но и самобытности русской церкви.
Где гарантии, что в те годы подвижек не было уничтожения произведений нецерковной тематики как произведений еретических? Разве мало погибло рукописных книг во времена патриаршества Никона? Но об этом мы знаем, потому что сохранились свидетельства очевидцев уничтожения литературы. А во времена Слова из-за неграмотности и малодоступности материалов для письма таких свидетельств некому было оставить. Да и проводилось это сугубо келейно. Вот уж точное в данных обстоятельствах значение…
Однако эпоха Слова оставила нам и другие великие произведения древнерусской литературы. «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, например. Или «Хожение Даниила, игумена Русской земли». Или написанные Нестором «Чтения о житии Бориса и Глеба» и «Жития Феодосия Печерского». Эти произведения, как я уже говорил выше, писали представители клира. Такие были писатели и такая была литература.
На судьбе литературного памятника в советские времена сказалась господствующая идеология. Слишком политизированные представления о том, что нужно писать и что читать, исключали из широкого обихода, из школьных программ жития святых, труды отцов церкви и выдающихся государственных деятелей, даже если их когда-то звали Мудрыми. Мудрым у нас был лишь один человек. И тот сидел не на путивльском «забороле», а за кремлевской стеной, изроняя золотые слова вместо Святослава.
Туча народу написала кучу трудов о солнечном затмении, которое загородило Игорю путь. Докопались до того, что битва с половцами произошла на неделю раньше затмения. Следовательно, автор сознательно исказил историю. Да не исторические заметки он писал — вот в чем все дело! Он писал литературное произведение. И в этом смысле, по большому счету, для безымянного автора затмение перед Игоревым походом было выигрышным литературным ходом.
Множество исследователей «преломили копия» в спорах о характере отношения автора к герою — князю Игорю.
Одни считают, что Слово стало хвалой князю. Академик Лихачев так прочитал Слово, что в своих ранних работах вознес князя Игоря в один ряд с Дмитрием Донским, князем Пожарским и Александром Матросовым. Не буду цитировать академика — это скучно. В более поздних работах придыхание у Дмитрия Сергеевича при упоминании князя Игоря проходит, но само отношение к нему как к выдающемуся герою средневековой Руси, вставшему на защиту Родины, остается. Таким же восторженным придыханием по отношению к Игорю отмечены все работы многочисленной «лихачевской» школы.
Другие авторы относятся к Слову как публицистическому документу, осуждающему Игоря Новгород-Северского. Дескать, позавидовав славе старших товарищей, уже успешно надравших уши половцам, Игорь решил и себе урвать немного «чести». И начало похода эти исследователи отмечают как откровенный разбой, чинимый войском Игоря. «Потопташа» полки половецкие, а заодно и красных половецких девок, Игоревы вои принялись мостить гати по болотам награбленным половецким барахлишком.
Интересно вот: а почему половцы не убили князя Игоря? Держали в плену в хороших условиях, кормили, поили, концерты половецких дев показывали. Только что гулять не пускали… Надо ли было взывать «Ты взойди, моя заря!». Оказывается, отец Игоря, Святослав, был женат на половецкой знатной девице, и тогда Игорь вполне мог оказаться сыном половчанки. Из плена Игорь бежал, но там оставался его сын Владимир, который женился на дочери половецкого хана Кончака и благополучно вернулся домой.
Игорь, нарушитель христианской традиции, предстает еще и безнравственным коварным человеком, готовым убить и ограбить родственников. Наверное, это было знамением времени — дикарская психология, которую с трудом удавалось исцелять «постом и молитвой»…
Я всегда считал, что старые словесы древних повестей следует читать в оригинале.
Вот цитата из «Хожения Даниила, игумена Русской земли» (1104–1107), написанного чуть раньше Слова: «И ту есть место на пригори; на то место притече скоро святая Богородица, тщаше бо ся текущи вследъ Христа и глаголаше въ болезни сердца своего слезящи: “камо идеши, чадо мое; что ради течение се скорое твориши? Егда другий бракъ въ Кана Галилеи, да тамо тщишися, сыну и боже мой? Не молча отъиди мене рожшая тя, дажь ми слово рабе своей”».
Перевод: «Есть место на взгорье, где Богородица пыталась идти вслед за Христом и говорила с болью в сердце и слезами: “Куда идешь, чадо мое, чего ради течение скорое творишь? Разве на другой брак в Кану Галилейскую, туда стремишься, сын и бог мой? Не молча уходи от меня, родившей тебя, дай мне слово, рабе твоей”».
Рабский (вот уж точно в данном случае!) перевод, затемняющий смысл исходного текста. Первое предложение переведено с лакуной. «Есть место на взгорье…» Далее должно написать: «куда прибежала святая Богородица и попыталась идти вслед за Христом…» Иначе в переводе пропадает драматический динамизм текста Даниила. А это что: «Чего ради течение скорое творишь…»? Какое течение? Течь — двигаться, идти. Значит, лучше перевести: «Зачем так спешишь?» А последняя фраза перевода, учитывая языковые реалии XX века, вообще выглядит двусмысленно. Дай слово — то есть поклянись? Или дай слово, как на профсоюзном собрании? Нет, Богородица говорила: «Не молчи, уходя от меня, родившей тебя, скажи хоть что-нибудь рабе твоей».
Я привел лишь один фрагмент древнего текста, удручающе испорченный переводом. Поэтому, повторюсь, лучше читать оригинал.
Ну, что тут переводить?
«Благодатиею Божиею обретохомъ добру дружину многу, идущу в Иерусалим, и ту пристахомъ мы къ нимъ и идохомъ съ радостию съ ними, безъ боязни, и доидохомъ по здраву святого града Иерусалима и похвалихомъ Бога, сподобившего насъ, недостойныхъ, видети святаа та места, и неизреченнаа, и несказаннаа».
О языке никто не говорил. А давайте вдумаемся: прошло всего около века с принятия христианства на Руси, и уже существует мощный язык, позволяющий строить все известные сейчас литературные тропы — гиперболы, развернутые метафоры, синекдохи, олицетворения. Строить сознательно! Огромный словарный запас с западнославянскими, тюркскими, финно-угорскими включениями. Богатый и гибкий язык говорит о развитом обществе, о высокой культуре, о прочных и постоянных связях с «ближним» и «дальним» зарубежьем.
И еще вдумаемся: за последние два с половиной века русский язык ненамного изменился:
Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне — дна.
Это Ломоносов. Язык мало изменился, несмотря на огромное давление всемирного информационного поля. Исчезли многие бытовые реалии, исчезли и обозначающие их понятия. Появились новые. Но в целом не изменился языковой строй. Так в какие же глубины уходит язык, на котором написано Слово?
Вот теперь еще раз о подделке. Множество работ написано о том, что Слово — литературная мистификация. Совсем недавно один английский лингвист написал целую книгу, в которой доказывает, что автором Слова был чешский просветитель середины XVIII века.
Тут надо большими огненными буквами написать на стене: ЗАЧЕМ? Зачем надо было что-то подделывать и кого-то мистифицировать? Гигантский труд — и ради чего?
Смотрите на время. Любое литературное произведение есть сознательный или бессознательный ответ на вызовы и угрозы своего времени. Своего! Поэтому я более склоняюсь к гипотезе, что Слово — публицистическое произведение, ставшее ответом на единственный вызов, которым в XIII веке было ордынское нашествие. С востока надвигалась сила, которой не могли противостоять разрозненные русские княжества. «Слово о полку Игореве» стало призывом к единству перед лицом, как сегодня сказали бы, глобальной угрозы.
