ДВЕ НОВЫХ КНИГИ О ДЕТСТВЕ
Пётр Алешковский «Секретики»
Игорь Малышев «Сланские были и небылицы»
Хотя бы одну книгу в своей жизни может написать каждый — и это, скорее всего, будет книга о детстве… Здесь любому из нас есть что вспомнить и чем поделиться, ну уж а если за дело берётся не абстрактный «каждый», а профессиональный литератор, вполне может получиться шедевр, ну или просто нескучное чтение. Вот оно и получилось у Петра Алешковского и Игоря Малышева. Это, конечно же, очень разные книги, но, признавая несходство иронических, но при этом убийственно серьёзных «Секретиков» с полуфантастическими, временами жутковатыми, а чаще дико смешными «Былями», испытываешь если не одни и те же мысли и чувства, то во всяком случае, очень похожие.
В большинстве случае своё детство по определению интереснее и ценнее чужого, и, читая воспоминания ровесников или старших товарищей, рассчитываешь в первую очередь на пресловутую радость узнавания. Детальные описания школьных буден и региональный узус Малышева (его взрослые персонажи говорят друг с другом на пленительном чернозёмном диалекте — «Колькя! Игорёк! Иде вы? Быстро домой! Всё матри напишу! Вот увидитя, неслухи! Напишу, пусть приедя и зебереть вас отседа!») обеспечивают эту радость чуть ли не с первых страниц. И за последовательно расписанными повседневными приключениями юного москвича из хорошей семьи следить не менее интересно, чем за буйным полётом фантазии советского школьника, коротающего каникулы в Липецкой области (село Сланское и ближайший райцентр «Лев Толстой» существуют в реальности).
Пётр Алешковский снабдил своё сочинение фотографиями из личного архива (возможно, это было оправданным решением, хотя мне оно показалось всё-таки излишне самонадеянным: так ли уж хочется читателю видеть портрет автора в детской коляске, если этот автор — не Толстой или Пелевин?). Книга Игоря Малышева проиллюстрирована известным художником-аниматором Виктором Чугуевским, работавшим над культовыми мультфильмами «Жил-был пёс», «Тайна третьей планеты» и так далее. Ну да, истории о детстве, они, конечно же, должны быть с картинками. (Или пусть даже фотографиями) При этом обе книги — ну никак не детские, хотя подросткам, возможно, будет интересен и «роман взросления» Алешковского, и фантастические небылицы Малышева.
Алешковский сразу же берет высокую ноту доверительного разговора с читателем — и удерживает её на протяжении всей книги. На самом деле, это, конечно же, доверительный разговор с самим собой — попытка вспомнить, вызвать к жизни самые важные воспоминания, снова увидеть и услышать близких, в общем, память, говори. И начинается рассказ с самого начала — с рождения и того, что было вскоре после этого:
«Меня забирали домой, мыли над тазом теплой водой из высокого синего эмалированного кувшина с широким горлом, долив в водопроводную воду кипятка из чайника и размешав ее рукой, меняли пеленки и “делали гусеничку”, то есть туго запеленывали по самое горло. Затем меня кормили.
Ничего этого я не помню: ни Великого Кота, ни нестарой еще, строгой лишь с виду вохровки, ни житья в Третьяковской галерее, куда меня уже много позже привела моя любимая бабка Наталья Юрьевна Зограф, хранившая коллекцию русского искусства второй половины XIX века и занимавшаяся Николаем Ге».
Зографы, Недошивины, Алешковские: исследователи и ученые в нескольких поколениях. Принадлежать к такой семье —урожденные везение и ответственность. Ещё ведь и родной дядя мальчика Пети — тот самый Юз Алешковский:
«Чтобы закончить с папиной родней, следует рассказать еще о моем знаменитом дяде Юзе и его героических подвигах. Юз якшался со шпаной с Калужской заставы. Однажды его подрезали ножом, и он, истекая кровью, добежал до дома, откуда немедленно был доставлен в Первую Градскую. Вызванный милиционер пытал дядю, но тот, блюдя уличный кодекс, имя нападавшего не выдал».
Жизнь мальчика Пети, о котором с намеренной отстранённостью, иронией и теплотой рассказывает Алешковский, поначалу течёт медленно, как и происходит в раннем детстве, когда крохотный частный эпизод растягивается на несколько страниц и перевешивает значимостью любое событие всепланетного масштаба. Просто в силу того, что он происходил не с кем-то, а с тобой. Потом время, конечно, ускоряется, и не отыскать уже запрятанных во дворе «секретиков»: даже не потому, что не помнишь точного места, а потому что не помнишь той части своей жизни, где «секретики» были такими важными… Петиному детство предстоит тянуться до того страшного дня, когда погибнет отец.
«Помню тот долго тянувшийся день. Страшный слух, что принесли со станции соседи по улице. Деда, отправившегося на разведку и пришедшего назад горевестником. Бабку, запричитавшую в голос, об- хватившую меня и повторявшую без конца: “Бедный мой, бедный мой”. Маму, закрывшуюся в своей комнате, и себя самого, не понимавшего, что теперь нужно делать. Что в действительности произошло, мне не объяснили, сказали просто, что папа неожиданно умер».
Погибает и отец мальчика Игоря из «Сланских былей и небылиц», но своей писательской волей Игорь Малышев дарит отцу жизнь после смерти. На кладбище, куда часто приходит мечтательный герой книги, вообще все покойники разговаривают — и пасечник Илюша, которому пчёлы слепили гроб из воска, и саркастичный Борис Рыжий (надо бы спросить у автора, случайное ли имя?), и, кстати, Сергей Есенин, здесь уж точно тот самый. «Ещё на нашем кладбище Есенин похоронен, тот самый, Сергей Лексаныч, как у нас его звали. И вовсе не вешался он ни в каком «Англетере» в 1925 году, а просто бросил всё и перебрался к нам в Сланское. Тут и прожил до самого конца. А помер в конце шестидесятых, вроде. Точно сказать никто не может, потому как могилка у него самая простая — травяной бугорок, и никаких дат на ней, конечно, нету».
У Игоря Малышева Есенин прожил в Сланском до старости, любили его и односельчане, и вся живность окрестная, на похороны поэта стекались живые реки, а на кладбище — после погребения — он для всех стихи вслух читал, и с другими умершими разговаривал…
И папа мальчика Игоря с ним разговаривал:
«Спустился я, встал у отцовской могилы:
— Чего не разбудил, как пришёл? — спросил отец.
— Я до земли дотронулся, слышу, ты спишь, я и решил пока на дереве посидеть».
Скажете, вымысел, фантастика-мистика? Но разве мы не разговариваем с дорогими умершими, когда навещаем их могилы? И не слышим порой их ответы? Такой поворот кажется вполне себе реальным в сравнении с другими фантазиями Малышева: отталкиваясь от реального зачина он временами воспаряет к лихо закрученным сюжетам о растущих баянах и земляных иконах, а заканчивает свою книгу настоящим гимном земной (и в то же самое время небесной) любви. Любовью, наверное, и должна измеряться попытка писателя рассказать о своём детстве — именно она помогает читателю узнать и принять своё.
И это чудо происходит в обеих книгах.
