В рамках проекта «Наша Победа»
Константин Рокоссовский «Воспоминания без цензуры» М.: АСТ, 2020
Мой прадед не был писателем. Он был военным. За свою не слишком долгую по нынешним меркам жизнь он прошел путь от польского драгуна в царской России до маршала Советского Союза и Польши, воевал во всех крупнейших войнах на континенте, и только среди военных был «на коне». В юности он зачитывался романами Вальтера Скотта и Майна Рида. В зрелые годы его интересовали воспоминания военачальников и книги о военном искусстве. Его место было у карты, а не за печатной машинкой. Он говорил, что им владеет военная страсть. Ничего писать он не собирался.
Тем временем, в начале шестидесятых выходили все новые публикации о войне – иногда честные, иногда не очень. Все их читали. Все обсуждали. Бывало, что и подсмеивались над авторами, а иной раз обижались. А он молчал. Боевые соратники просили прадеда сказать свое веское слово. Он участвовал в самых грандиозных сражениях Великой Отечественной, был не только там, где принимали главные решения, но и в окопах, когда это было нужно для дела. Друзья настаивали: кто, если не он? А он молчал.
Мой прадед знал систему. Перед войной он попал в жернова репрессий, и на себе испытал, каково это – быть изменником Родины, не будучи изменником Родины. Видел сам, как уничтожали таких как он – прошедших Первую Мировую и Гражданскую – командиров, которые в боях приобрели бесценный для армии опыт. Из-за доносов завистников и клеветников… Как их не хватало в первые месяцы последовавшей новой войны! Писать книгу, но не писать об этом? И о том, что перед началом войны в советской приграничной зоне в Новограде Волынском, где, после того, как его выпустили из ленинградских крестов, командовал корпусом, разъезжали переодетые в штатское немецкие офицеры, тоже не писать? Или о том, как в районе Ровно на границе с Германией произвел вынужденную посадку самолет, в котором оказались четыре немецких офицера в кожаных пальто, пытавшиеся срочно уничтожить новейшую фотоаппаратуру? На пленках были засняты мосты и железнодорожные узлы, но из Москвы поступило распоряжение самолет с экипажем немедленно отпустить. И об этом не писать? Не писать о том, что в начале войны были допущены ошибки, которые стоили жизни десяткам тысяч советских солдат? Умолчать о том, что на войне был не только героизм, но и страх, и даже страх страха? В его память навсегда врезались слова посмертной записки одного из бойцов: «Преследующее меня чувство страха, что могу не устоять в бою, вынудило меня к самоубийству». Не писать об этом? Не писать о том, что командующим армиями и фронтами нужно было доверять, а не дергать к аппарату ВЧ-связи из-за каждой мелочи? Что представители Ставки Верховного Главнокомандования должны быть в Москве, где они видят всю картину в целом, а не на фронте, где точка зрения зависит от того, на каком КП они находятся? Ничего этого писать в 60-е годы нельзя. Это понятно. Но и не писать этого нельзя. Это тоже понятно.
Он написал. Написал обо всем, зная, понимая, что цензура безжалостно расправится со всеми этими и другими его размышлениями. Он уже был болен, когда решился на этот последний бой. Писал сам – от руки, карандашом (по старой фронтовой привычке), вновь и вновь переписывая каждую главу. Рассылал по всему Союзу письма сослуживцам с просьбой уточнить ту или иную деталь, напомнить имена и звания. Не прибегал к помощи литературных обработчиков, стенографистов. Только сам. Когда очередная глава мемуаров была окончена и переписана начисто, адъютант отвозил ее в машбюро, и машинистка распечатывала два экземпляра – один автору для окончательной доводки, а второй для Главпура. Там рождалась совсем другая версия воспоминаний, приглаженная и обезличенная. Прадед пытался противостоять системе. В чем-то уступал, где-то стоял на своем и не шел на компромисс. За несколько дней до смерти 3 августа 1968 года ему привезли сигнальный экземпляр. Он даже не стал перечитывать. Спросил редактора «Воениздата»: «Много переписали?» Тот опустил голову и промолчал. Перед лицом неизбежного прадед принял решение, что пусть книга выйдет хотя бы такой. Спустя несколько месяцев она увидела свет под названием «Солдатский долг».
Но в нашем домашнем архиве остались черновики его воспоминаний: блокноты, тетради, просто листы бумаги с многочисленными вариантами той или иной главы, с перечеркнутыми словами, предложениями, страницами. И еще – пачка листов с авторскими готовыми главами, отпечатанными машинисткой. Они требовали справедливости. И в 90-е годы, когда это стало возможным, наша семья восстановила книгу, причем вырезанные цензурой фрагменты было решено публиковать в конце каждой главы. Таким образом, сегодня можно в одной книге увидеть то, что оставили после себя советские цензоры, и то, что они вырезали. Можно прочитать эти версии «Солдатского долга» и сравнить их. И сделать выводы. Например, цензуре не понравился такой фрагмент: «Всем памятны действия русских войск под командованием таких полководцев, как Барклай де Толли и Кутузов, в 1812 году. А ведь как один, так и другой тоже могли дать приказ войскам «стоять насмерть» (что особенно привилось у нас и чем стали хвастаться некоторые полководцы!). Но этого они не сделали, и не потому, что сомневались в стойкости вверенных им войск. Нет, не потому. В людях они были уверены. Все дело в том, что они мудро учитывали неравенство сторон и понимали: умирать если и надо, то с толком. Главное же — подравнять силы и создать более выгодное положение». Или такой: «Не могу умолчать о том, что как в начале войны, так и в Московской битве вышестоящие инстанции не так уж редко не считались ни со временем, ни с силами, которым они отдавали распоряжения и приказы. Часто такие приказы и распоряжения не соответствовали сложившейся на фронте к моменту получения их войсками обстановке, нередко в них излагалось желание, не подкрепленное возможностями войск. Походило это на стремление обеспечить себя (кто давал такой приказ) от возможных неприятностей свыше. В случае чего обвинялись войска, не сумевшие якобы выполнить приказ, а «волевой» документ оставался для оправдательной справки у начальника или его штаба». Или вот: «Уже после окончания войны во время неоднократных встреч со Сталиным доводилось от него слышать: «А помните, когда Генеральный штаб представлял собой комиссар штаба Боков?..» При этом он обычно смеялся. Да, к сожалению, так бывало. Вместо того чтобы управлять вооруженными силами, находясь в центре, куда стекаются все данные о событиях на театрах войны и где сосредоточены все нервы управления, представители Верховного Главнокомандующего отправлялись в войска. Там они, попадая под влияние «местных условий», отрывались от общей обстановки, способствовали принятию Ставкой ошибочных решений, и своими попытками подменять командующих только мешали им.»
Несмотря на горечь, которая сквозит в этих строках, восстановленные фрагменты я люблю больше всего. В них есть юмор прадеда, его «фирменная» самоирония. В них сквозит Рокоссовский -человек, его чувства и эмоции. Но, чтобы узнать человека Рокоссовского, этого слишком мало. К сожалению, скромность, даже застенчивость прадеда, известная всем, кто хоть раз с ним общался, не позволяла ему писать о себе. Если маршал Г.К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления» рассказывает о себе, о своем детстве, юности, о родителях, то К.К.Рокоссовский в своих мемуарах описал только период с 1940 по 1945 год. Прадед, как и большинство людей этого поколения, считал, что Великая Отечественная война – это главное, что случилось в его жизни. И ожидать от него историй о том, как юношей он учился скакать на коне в дядюшкином имении «Пулапин» под Варшавой, и как зачитывался приключенческими романами и мечтал о таких же приключениях, значит, не знать его характера. Поэтому, чтобы его книга стала также книгой о нем, рассказывать должны были другие. Так родилась книга «Воспоминания без цензуры». С письмами, которые прадед писал с фронта, и воспоминаниями сослуживцев, образ Рокоссовского становился «трехмерным». Например, в своих мемуарах он писал: «Итак, несколько часов в Москве. Ставка. Здесь мне было сказано, что на смоленском направлении «образовалась пустота» в результате высадки противником крупного воздушного десанта под Ярцево. Задача: прикрыть это направление и не допустить продвижения немцев в сторону Вязьмы». А в письме жене Юлии Петровне и дочери Ариадне о том же событии, но под другим углом: «Был в Москве. За двадцать дней первый раз поспал раздетым в постели. Принял холодную ванну — горячей воды не было». И, наконец, что думали о нем в это время боевые соратники, например, генерал бронетанковых войск Г.Н. Орел: «Время было трудное: отступление, бои и снова отступление. Потери. Настроение, прямо признаюсь, неважное. Было нам тогда не до белоснежных воротничков, надраенных пуговиц, гуталина и прочих, как мы считали, тыловых штучек. Вдруг появился в штабе армии высокий, красивый, моложавый генерал, начищенный, отутюженный, словно на бал собрался. Скажу по совести, сразу нам это показалось наигранным, не ко времени и не к месту. Прошло несколько дней, и не только мы, офицеры штаба, но и командиры частей стали подтянутей, опрятней. Мелочи? Ан нет. В этом была не показуха, не фарс, а стиль нового командующего армией. Война войной, ты командир, и будь добр, держись!»
Да, это Рокоссовский! И на сей раз – без цензуры.
