Проза

Новенькая

Каждый уверен, что лучшие сны достаются ему.
«Рубин» уступал «Спартаку» ноль-один, а на восьмидесятой минуте Коля выскочил на замену. Он забил дважды: головой и со штрафного. Коля с восторгом рассказывал, как широко расставил ноги, точно Криштиану Роналду, разбежался и ударил в девятку. У вратаря Реброва глаза на лоб полезли. На автограф-сессии к герою матча сквозь репортеров прорвался скаут «Реала» и позвал в Мадрид.
На этом месте Колю перебил Алмаз:
— Скаут «Реала» с тобой на русском, что ли, говорил?
Алмаз во сне сбежал из дома в Донбасс. С ополченцами он устраивал рейды в тылу противника. В решающем бою Алмаз мчался на мотоцикле вдоль вражеских окопов и косил украинских фашистов из автомата. Горячие гильзы струями выбрасывало в воздух. Министр Шойгу лично нацепил герою медаль на грудь.
Мы возмутились. Восьмиклассник против боевиков, ну конечно.
— Да ты в «ГТА» переиграл, — вынес вердикт Коля.
«Боец» обиделся. По его словам выходило так: мы не патриоты и будущее покажет, кто чего стоит на деле.
Алмаза и Колю помирила моя история. Мне снова приснился полет. Снова я кружил над городом, то хватая пальцами облака, то пикируя в самые оживленные перекрестки, чтобы выровнять курс в секунде от столкновения с бампером или асфальтом. Мягкое приземление на детскую площадку, затерянную на окраине, щекоткой отдалось в пятках. Несмотря на сумерки, свет в окнах высоток не горел. Одинокий мальчик в песочнице бубнил над куличиками, будто накладывал заклятья. Бабушка в расписном платке вышивала на скамейке. Было тихо, как если бы все звуки отловили и заключили под стражу. Я садился на качели. Зеленая краска на сиденье и подлокотниках местами отколупалась, и качели оттого казались близкими и настоящими, со своей потрепанной душой. Я раскачивался, делал «солнышко» и, сорвавшись, взмывал под серые облака. В груди клокотало, уши закладывало от ветра, и земное притяжение подчинялось мне.
Наверное, описывать ощущения — не мой конек. Сон с полетом одноклассников не впечатлил. Коля назвал его неэффектным, так как площадок с качелями полным-полно по стране, а клуб «Реал» — единственный на всю галактику. По словам Алмаза, раз сон повторяется, то он скучный, а самое интересное существует в единичном экземпляре. Я с ними не спорил.
Когда мы спускались в раздевалку, Чулпан призналась, что подслушала.
— По-моему, нельзя запросто определить, чей сон лучше, — сказала она.
— Почему это? — спросил я.
— Не с чем сравнивать. Ты же не видел сна Коли или Алмаза, чтобы проверить.
— Это неважно. Любому ясно: полет круче. На войну, тем более на футбол, можно попасть и в жизни.
— У сна другие правила. Важны детали. Без них полет скучнее, чем прогулка до магазина.
Я не понял, что Чулпан имела в виду, поэтому сменил тему:
— Что снилось тебе?
— Как я разбила сервиз и пряталась у сестры под кроватью. Не представляешь, как я испугалась! В темноте, в пыли. Я видела лишь краешек покрывала и ноги. Потом сестра легла, и раздался долгий-долгий скрип. Милана стройная, а я почему-то я думала, что ножки подломятся и кровать рухнет на меня. — Чулпан смотрела широко раскрытыми глазами.
— Тебя нашли?
— Нет. Я не выдержала и проснулась.
Чулпан появилась у нас в феврале. Ее до сих пор считали новенькой. В школе было принято носить синюю форму, а она ходила в черной. На родительском собрании ее мама обещала купить синюю к сентябрю, если Чулпан не переведется в другую школу. Ее посадили за парту со мной. Я был рад. Она выручала меня с математикой и физикой. Ради справедливости я предложил новой соседке помощь с изложениями и диктантами. Она отказалась, так как справлялась с ними не хуже моего. Голос у Чулпан был удивительный, как у доброй мамы из фильмов, которая все понимает и которой нет желания возражать. При этом новенькая не искала дружбы со всеми, поэтому некоторые девочки не любили ее — называли Силой Тьмы за черную форму и пускали слухи, будто Чулпан курит за гаражами и ворует батончики из «Магнита».
Медно-рыжие волосы новенькой завивались у кончиков. Глаза цветом напоминали мрамор. Когда я уточнил, зеленые ли они, Чулпан сказала беззаботно:
— Зеленовато-серо-голубые. Вроде того. У сестры такие же.
— Они похожи на океан.
Хотя она не поблагодарила за комплимент, я видел, как сравнение ей понравилось. На перемене она угостила меня яблоком. Мы как раз изучали мифы Древней Греции, поэтому поспорили, что могущественнее: яблоки Гесперид или яблоко раздора. Я утверждал, что первые: они золотые и редкие, их и Геракл с трудом добыл, а остальным не достать нипочем. Чулпан доказывала обратное.
— На яблоки Гесперид даже не полюбуешься — их Афина вернула в сад. И Геракл зря Антея убил. А яблоко раздора изменило судьбу человечества, — говорила новенькая.
Она умная, а не просто ботанит. Такого я не могу сказать ни об одной девочке, кроме нее.

Дом у нас с виду обычный. Подъезд — обычный из обычных. А поживешь месяц, вникнешь — тогда странности и самые настоящие аномалии высвечиваются как прожектором.
Двор заставлен машинами, а ближайшие качели — на детской площадке через два дома. Я уже вырос, и теперь катаюсь на качелях только во сне. Детская площадка влекла голубятней, которую построил неподалеку дед в зеленой спортивной куртке и белой кепке. Он из нашего подъезда. О дедушке известны две вещи: он любит голубей и не любит свадьбы, так как молодожены выпускают белых голубей в небо, а те погибают. Мама за глаза называет деда безумным голубятником.
Дом наш девятиэтажный. Я редко поднимаюсь выше третьего, на котором живу. С третьего тоже видно и слышно порядком. В квартире над нами как раз живет дед-голубятник вместе с сыном и его семьей. Летом сын с женой уезжают на дачу, оставляя деда с внуком. Внуку, наверное, лет двадцать пять. Не представляю, куда он девает деда, потому что летними днями он закатывает такие вечеринки, что пол и потолок дрожат от клубной музыки. Как будто коктейлем Молотова заливает уши. При встрече внук здоровается с моим папой, чуть кланяясь. Я еще не решил, внук с вечеринок и вежливый внук — это один человек или нет.
Вообще, соседи мало общаются между собой. Если верить бабушке, раньше было иначе. О соседях больше узнавали, чем додумывали.
Сложно не заметить татарку из тридцать восьмой квартиры с лицом, как дряблый персик, и черными, с проседью, волосами. Время от времени она визжит на весь подъезд, если кто-то раскидал листовки из почтовых ящиков. У ступенек можно встретить горбатую старуху, кормившую бродячих собак во дворе, до того как их отравили. Старуха ждет, пока ей поднимут тележку до лифта. Дверь в подъезд караулит старик с густыми бровями и красным носом размером с дулю. Из-за выпирающих щек и лба его глаза будто вдавлены в лицо. Старик всегда в шапке, даже летом, словно она приросла к голове.
У лифта на полу сохранилось темное пятно. Прошлым летом кого-то вырвало, и оттереть эту мерзость до конца уборщице не удалось. Слышали бы вы, как орала татарка из тридцать восьмой. Казалось, ее не то что режут — топором рубят. На каждом этаже, у электрощитов и на лестничных площадках, из пола торчат трубы. На середине они превращаются в покрытые защитным слоем провода, которые врастают в полоток, чтобы на следующем этаже снова вылезти из пола трубами. Я спрашивал у папы, для чего они. Он ответил: «Они передают ток».
Стены раньше говорили бессвязными записями: «14.06.12 Ни кто не забыт, ни что не забыто», «Я твой пупс анон», «Здесь был Борщ», «Дорогу красному комиссару!», «I hate everything about U! Why do I love U?» Кто-то играл на стене в крестики-нолики, кто-то некрасиво рисовал короны или рожицы. Позднее все художества замазали густым слоем голубой краски. Кое-где неистребимый черный маркер проступал сквозь нее.
За выкрашенной в синий железной дверью есть другая, такая же. За ней — деревянная. За ней живет моя семья.
Мама помешана на фитнесе и диетах из журналов. Она неутомимо жалуется — на память, на цены, на рыжую воду из крана. Папа тоже жалуется, но не в присутствии мамы. При ней он бодр и много шутит. Поводом для шутки служит все подряд: проект в Сколково, заглохший пылесос, паук на потолке. Раньше папины шутки смешили меня, теперь я вырос и, как и все остальные, не смеюсь над ними. Папа говорит, что его цель — не вызвать смех, а разрядить атмосферу. Он носит очки с толстой оправой, они идут к его полосатой рубашке с короткими рукавами. Мама щурится и трет глаза при чтении, но очки не покупает.
Папа с мамой любят друг друга, поэтому всегда мирятся после ссор.
Моя сестра красит волосы каждый сезон, а прическу меняет раз в месяц. Стабильность — это не про нее. Хотя как посмотреть: три года она передвигается по квартире с плеером в кармане шорт и торчащими из ушей проводами. Забавно, когда она одинаковым ровным тоном переспрашивает маму: «А? Что?» Еще сестра развесила по комнате картинки из аниме и постеры с корейскими музыкантами. Музыкантам лет двадцать — двадцать пять, и они похожи на нежных мальчиков. А еще больше — на девочек. Не дура ли?

Красноносый старик в неизменной шапке занял свой пост рано.
С трудом оттолкнув от себя магнитную дверь, в утро четверга я вышел из подъезда. Старик, скривив лицо, издал резкий звук, что-то среднее между кряканьем и мяуканьем. Пакет со сменной обувью едва не выпал у меня из рук. Спустя миг я сорвался с места, потому что красноносый запрыгал на одной ноге, как раненый.
Расстояние до школы я преодолел бегом, дважды чудом не растянувшись на скользком асфальте. Забуксовка вышла единожды: нога пробила тонкую белую кромку льда на луже, словно замершую от страха растаять. Ботинок черпнул холодной мутной воды, но и тогда я не позволил себе обернуться. Каждая секунда дорога.
Первым уроком у нас была физкультура. Султан Азатович, животастый тренер со свистком на груди, увидел меня, несущегося в школу, и посмеялся — дескать, разминку до занятий провел, молодец. Ему о полоумном старике не расскажешь. А после двух уроков футбола и самостоятельной по математике утренний случай отодвинулся в сторонку. Ну, крякнул. Ну, попрыгал. Может, он от холода затанцевал. Минус три, а погода на пожилых сильно влияет, вам любой скажет. А у меня фантазия взбунтовалась, потому что до лета два с половиной месяца, а от школы сплошная усталость.
Притихший на математике, на обществознании класс оживился. На теме «Государство» Румина Максимовна задала нам проект на дом. В это не сразу верилось: на обществе и истории у нее мы большей частью записывали термины и таблицы с датами, решали тесты. А тут проект. Сварливая и похожая на засохшую ветку, Румина Максимовна, по легенде, мучила детей уже сорок пять лет. Если возвращаться к яблокам, то ей и молодильные не помогли бы. Спуску от нее ждать не приходилось. Год назад двоечник Гомберг (честное слово, такая фамилия), чтобы постебаться над историчкой, спросил:
— А у вас отца Максом звали?
Учительница просверлила Гомберга взглядом.
— Моего отца назвали в честь великого писателя Максима Горького. А на месте человека с отчеством Соломонович, — Румина Максимовна тщательно выговорила каждую «о», — я бы не слишком обсуждала других.
Гомберг надолго затих, обстрелянный перекрестным хохотом. Через месяц Соломоновича перевели в вечернюю школу. Он украл плеер у Алмаза.
В общем, проект по обществознанию был замечательным. Суть в том, что мы в группах по двое продумывали свое микрогосударство. Им могли стать торговый центр, туристическая фирма, дачный кооператив — да все, что угодно, лишь бы все укладывалось в схему. В схеме отводилось место лидеру, службам образования, охраны и здравоохранения, торговле, развлечениям; а главное, микрогосударство в сумме должно равняться единому обществу, где все взаимосвязано. На задание давалась неделя, затем — защита перед классом.
Я бы без раздумий соорудил бомбовый проект на пару с Колей, но его не было. Наверное, умотал на стажировку в «Реал». Поэтому когда мне предложила партнерство Чулпан, я согласился. Мне хотелось подбодрить новенькую. Про нее пустили новый слух: будто она ехала в автобусе на маминых коленях. К чести Чулпан, она отнеслась к этому с безразличием. И все равно я чувствовал, что поступлю правильно, сделав ей приятное.
Я позвал Чулпан домой. Родители до пяти на работе, а у сестры по четвергам и понедельникам курс по корейскому языку. Конечно, маме не понравится, если она узнает. В октябре, когда мне купили приставку Xbox360, Коля разве что не ночевал у нас в квартире. Один раз он унес джойстик, засунув его во внутренний карман куртки («По чистой случайности, дружище!»). Только чудо и клятва историчке взяться за ум спасли меня от тройки в первой четверти. Мама водить друзей запретила.
Но Чулпан-то другое дело. Во-первых, у нас проект. Во-вторых, мама не узнает. В-третьих, новенькая мне пока не друг.
Чулпан обещала явиться к трем. Я с улыбкой и вроде как строгим тоном велел ей захватить мозги. Типа комплимент. Ее лицо засияло, и мраморные глаза как будто потеплели.
Полоумный старик, скачущий на одной ноге, вспомнился по дороге из школы. В старых книгах о таких говорили, что он бесноватый. Подойдя к своему дому, я осторожно выглянул из-за края. Никого. Я вытащил ключ из портфеля. Никого. Собраться с духом, добежать до подъезда, приставить ключ к магнитному замку, дождаться сигнала и, потянув тугую дверь, ворваться внутрь.

Наши окна не выходили во двор. Чтобы не рисковать, я встретил Чулпан у подъезда. Бесноватый будто испарился.
В подъезде новенькую вмиг привлекла доска объявлений. Взгляд моей гостьи, миновав объявления о лечении компьютеров и о доставке пиццы, остановился на кроссворде. Шесть слов по горизонтали («кухня», «образование», «ремонт», «свадьба», «бизнес», «отпуск») складывались по вертикали в «кредит».
— Как клетка без выхода, — заключила Чулпан.
У лифта висела полная гнева записка на листе А4: «Кто украл дверь, верните!!! Сделайте, пока не поздно!!! А то Аллах вас покорает!!!» Ставлю на три завтрака в школьной столовой, что автор — татарка из тридцать восьмой. Буквы, размером с таракана каждая, были набросаны жирным черным маркером.
— Послание от всей души! — Чулпан улыбнулась и нажала кнопку лифта.
— Не стоило, нам на третий, — произнес я.
Мы все-таки дождались лифта.
Перед тем как открыть дверь, я показал гостье на трубы у электрощита. Те самые, что возникали из пола и, превращаясь в провода на середине, пропадали в потолке.
— Не знаешь, что за штуковины? — спросил я.
— Нет. А ты?
Я пожал плечами.
— Как кровеносная система, — улыбнулась новенькая.
— Здорово! — восхитился я сравнению.
Снимая куртку и сапоги, Чулпан медленно осмотрелась. Не так, конечно, как осмотрелся бы Маугли, впервые перешагнув порог человеческого дома, а скорее с интересом, не цепляясь взглядом за все подряд. Моя гостья переоделась до прихода — в черную блузку с длинными рукавами и черные, не для школы, брюки. Сила Тьмы, внутренне пошутил я.
Мы расположились в моей комнате, за письменным столом. Прежде я перенес ненужные тетради и черновики на подоконник. Чулпан достала чистый лист в линейку и гелевую ручку.
— Есть идеи по проекту? — Она взяла ручку.
— В смысле?
— Микрогосударство. Что можно взять за основу?
Она говорила по-взрослому.
— Без вариантов.
— Сначала я думала о театре. Это необычный пример. С одной стороны, у каждого есть функции и задачи: руководитель театра — лидер, режиссеры — министры, вахтер и охранник — служба защиты. И так далее. Кроме того, есть труппа актеров. Каждый из них, мало того что выполняет свою функцию, так еще притворяется кем-то в постановках. Гамлетом, Простаковой, городничим. В театре все как будто не по-настоящему, а как будто и всерьез. Я не могу объяснить… — Чулпан выразительно посмотрела на меня, словно в надежде, что я подхвачу ее мысль.
— Слишком сложно, — сказал я.
— И я так решила. А когда мы поднимались по лестнице, в голову пришла новая идея — подъезд.
Я не поспевал за ней.
— Какой подъезд?
— Твой. Смотри, подъезд в доме не единственный. Вместе с остальными подъездами он образует альянс — не по своей воле, а так получилось, потому что крыша одна. Другие дома и другие подъезды — другие альянсы и государства. У вас есть старший по подъезду?
— Есть, — сказал я. — На седьмом этаже. Хозяйственный мужик с ротвейлером. Под пятьдесят лет.
— Будет лидером. Далее. Граждане не выбирают государство, как и жители не выбирают подъезд. Правда, один ЖКХ на много домов — это не укладывается в систему…
Буквы на листке Чулпан плавно перетекали одна в другую, как у многих девочек.
— Расскажи о соседях, — попросила гостья.
— По этажу?
— По подъезду.
За стеной жила муж и жена, лица которых напрочь выветривались из памяти через минуту после встречи — настолько неприметные. И мужу, и жене можно было дать как сорок, так и пятьдесят. Они всегда одинаково здоровались, никогда не улыбались и не шумели. Никто к ним не приходил. Помимо них, я рассказал о соседях сверху, о татарке, требующей вернуть неведомую дверь, о бесноватом. Припомнилась история о сегодняшнем утре.
Гостья записывала не поднимая головы, лишь иногда искренне восклицая «Ого!» или «Ничего себе!». Я поневоле залюбовался. По переносице у нее разбрелись веснушки. Не ядовито-яркие, как у Антошки из мультфильма, а едва видимые и потому красивые. Тонкое белое запястье украшал браслет небесного оттенка. По-честному, мне нравится голубой цвет. Друзьям, понятное дело, об этом не говорю.
В восторг Чулпан привели надписи, замазанные краской.
— А представь, это голоса, которые замуровали в стену! — предположила она. — Они изнывают и оскверняют ауру подъезда. Допустим, кто-нибудь из жителей заболел. Он думает на сырость, на холод и не понимает, что провинился перед голосами, которых не слышит.
— Ты веришь во все эти ауры, кармы? — полюбопытствовал я.
— Не то чтобы. Передачам по телевизору и ведьмам из газет не верю.
— А во что веришь?
— В то, что у всякой вещи есть душа. И в то, что слова и надписи на стенах не случайны. И душа их живет даже под краской.
— Зато когда краску соскоблят, голоса обретут покой, — подыграл я.
Мы встретились глазами и застыли. В кино в такие моменты обычно целуются.
— Это целый мир, — сказала Чулпан, словно затыкая пробоину в разговоре. — Настоящий организм. Электричество — это кровеносная система… Нет, кровеносная — отопление. Электричество — мозг и нервная система. А лестницы, площадки, окна — кости и внутренности. Краска и побелка — кожа.
— Тогда и людей не нужно, — сказал я.
— Нужны, — возразила Чулпан. — Если собрать все части организма и соединить, то жизни еще не будет. Жизнь получается из другого.
— Из души?
— Или из чего-то, что мы называем ей. Люди — это душа подъезда.
— Грешная душа, — сказал я, вспоминая старика в шапке, татарку с «корающим» Аллахом, внука сверху.
— Какая есть. Ведь жизнь сама по себе не хорошая и не плохая. Она просто существует. Вот и подъезд — он просто существует. Просто жив.
Внезапные повороты мысли Чулпан окончательно сбили меня с толку. Между тем она продолжала:
— От подъезда, как и от государства, не стоит ждать сверхъестественного. Подъезд — это ведь «Падик», группа в «ВКонтакте» с якобы мудрыми цитатами. «Прошлое не вернуть», «Меня трудно найти, легко потерять и невозможно забыть». Дрянь дрянная.
Ни разу мне не доводилось видеть Чулпан такой оживленной.
— Ты не считаешь меня высокомерной и занудной? — спросила она.
— Нет, ты что.
— Я не считаю себя лучше других. Но я не люблю, когда другие считают себя лучше меня.
Ее мраморные глаза снова потеплели. Лист с проектом был исписан.
Мы договорились обсудить проект в школе. До выступления оставалась неделя. Я проводил Чулпан до улицы. На прощание она порывисто обняла меня и зашагала прочь, оставив в недоумении.
У лифта я столкнулся с татаркой. В фиолетовом халате, с разворошенными волосами, она испытующе заглянула в мое лицо. Неясно, проверяла она, не я ли украл ее дверь, или у нее такая манера общения. Левый глаз женщины косил. В иной момент я бы съежился от страха, а сегодня поздоровался.

Пятничным утром требование вернуть дверь исчезло. Судя по тому, что дверь в тридцать восьмой не сменилась, Всевышний глух к просьбам трудящихся. Так сказал папа.
Весь вечер четверга валом валил снег, а ночью подморозило, так что мы с пацанами повытаскивали с балконов ледянки. Мы катались стоя. Не сговариваясь, все приняли негласный вызов: используя ледянки как сноуборд, удержаться на ногах, не упасть на крутом спуске. Каждый все равно падал — кто чаще, кто реже, — и наполнял сапоги и рукава снегом. Алмаз сравнил мартовский снегопад с даром небес.
— Мы понятия не имеем, захотим ли кататься следующей зимой, поэтому ловите шанс, — сказал он.
Отряхиваясь от снега, облепившего куртку и потемневшие джинсы, я поздно заметил старика у подъезда. Шапка на все случаи жизни сидела на голове как влитая. Есть ли под ней волосы или нет?
— Постой, мальчик. Прошу извинения за вчера.
Я чуть язык не проглотил. Переложив ледянки из левой в правую руку, я повернулся к старику вполоборота.
— Ты решил, будто я сумасшедший?
— Н-нет, — соврал я.
— Тебя не осуждают, мальчик. Всякий бы растерялся. Безумный старикашка — гогочет, прыгает. Постой, — властно велел он, когда я сделал шаг. Я повиновался. — Был сон.
Старик говорил медленно, словно нехотя и торжественно отпускал слова на волю. Ноздри красного по-зимнему носа вздымались.
— Был сон. Не бесцельный. Было велено ждать, пока из храма не появятся четыре женщины. Одна за другой. Было три женщины — и ты порвал хрупкую связь.
Старик коснулся шапки тремя пальцами, точно готовясь перекреститься, и отвел руку.
— Меня мама ждет, — пробормотал я.
— Ступай, — покровительственно произнес старик.
Сердце отскакивало от ребер. Чугунный взгляд из-под густых бровей, нацеленный, как крупнокалиберный пулемет, преследовал меня до вечера. Определенно надо поделиться историей с Чулпан.

Чулпан слушала с восторгом и ни разу не намекнула, что я струсил.
— Важный человек в государстве. Будет службой порядка, — заключила она.
— Вот еще. Ему я телефон подержать не доверю, не то что жизнь, — сказал я.
— А полиции доверишь?
— Ни за что.
— Иногда приходится. Когда выхода нет.
На истории Румина Максимовна напомнила всем о проекте.
— Будьте ответственными, — сказала она. — Игра — это тоже очень серьезно. Будьте чуточку стратегами, чуточку архитекторами и всего больше — наблюдателями.
Такое чувство, историчка сама не соображала, что несла.
Я опасался, что новенькая будет таскаться за мной повсюду на правах друга. Не то чтобы я противился. Дело ведь не в Чулпан, а в насмешках, которые на меня посыплются. Сабина, толстуха с вечными претензиями к учителям и к столовской кормежке, заправляющая всем у девочек, сто процентов настроит класс против меня. Чего-чего, а от девичьих подколов лучше держаться подальше — это самое унизительное. Пацаны, пожалуй, травить не станут. Кроме, наверное, Дударева. Тот еще отморозок, через полгода он составит компанию двоечнику Гомбергу в вечерке.
К счастью, Чулпан меня не доставала. Мы переговаривались редко даже на переменах, в столовой обедали за разными столами. В школу она ходила в длинной белой блузке, поэтому я не мог увидеть, при ней ли браслет небесного цвета. Лишь по пути в раздевалку, после биологии, она догнала меня и поинтересовалась:
— Если бы изобрели операцию по превращению несчастных людей в счастливых, притом без вреда для остальных, ее бы одобрили или запретили, как по-твоему?
Я признался, что не думал об этом.
Ничего себе у нее размышления.

В понедельник снег подтаял. Жижа, от души приправленная дворниками песком и солью, здорово злила. Чулпан предложила остаться в школе после уроков ради проекта. Такой вариант мне не улыбался, и я позвал ее к себе.
Сестра привычно ушла на корейский. Подозреваю, язык ей нужен не для саморазвития, как она клянется, а для того, чтобы выскочить замуж за нежного корейского музыканта и свалить с ним за рубеж. Ей не втолкуешь, что она тут, они там, а поэтому перспективы у нее нулевые. Пора бы повзрослеть, девятнадцать лет стукнуло, а просвета не видно. Наверное, химические вещества от краски для волос впитались в мозг.
Новенькая поднималась по ступенькам с телефоном в руках, по-исследовательски осматриваясь и оставляя мокрые следы. Второй этаж подарил ей приклеенную скотчем на электрощите памятку, начинавшуюся со слов «Автолюбитель, помни!». Чулпан сфотографировала ее. Между вторым и третьем притаились у батареи пепельница и баллон из-под бутилированной воды. Коллекция моей гостьи пополнилась новым кадром. Я не понимал, что к чему. Пепельница и баллон, тысячи их. Прозрачные некогда стекло и пластик потускнели от пепла и пыли, почти слились с полом — и что особенного? Чтобы продемонстрировать свою пользу, дать Чулпан еще пищи для размышлений, я ткнул ногой в сторону клочка седеющих волос, оставленного неизвестно кем. Новенькая навела камеру и на него. Раздался характерный чмок, сопровождающий снимок.
Расположившись за письменным столом в моей комнате, гостья вынула блокнот.
— Я набросала схему, послушай, — начала она. — Старший по подъезду — мужик с ротвейлером. Личность незаметная, в скандалах не участвует. Хозяйственный, немолодой. Идеальный лидер.
— Почему идеальный?
— О нем нет дурных слухов?
— Мм, не припомню.
— Устраивает гадости?
— Нет вроде. Однажды собирал деньги на новую дверь для подъезда, потом ее заменили.
— Не считается. Идеальный лидер.
Я не нашел, чем крыть.
— Далее, — Чулпан продолжала, — служба охраны. С придурью, зато следит за входом и выходом. Убеждена, ввалится к вам бомж погреться или подерется кто — красноносый старик разберется лично. Как и службы правопорядка в России, он держит тебя в напряжении. Ты его не любишь, но пачкать подъезд побоишься.
По сути, он права. Когда разбрасывают листовки и блюют у почтовых ящиков, претензии старику не предъявишь. Предотвратить нарушения полиции не под силу. К тому же красноносый хотя бы не хватает кого попало, лишь бы закрыть следствие…
— Дед с голубятней, — сказала Чулпан, заглядывая в блокнот. — Тонкая натура, ищет лучшего. Постоянно наведывается в другую страну, где отдыхает душой. Его трагедия в том, что он неразрывно связан с родным домом, хотя не любит его. Бежать ему некуда, он несчастен ровно настолько, насколько он способен выдержать. Некуда деваться и внуку. Он делает вид, будто жизнь у него славная. За границу он не рвется, потому что она сама приходит к нему. Его дискотеки — что-то наподобие ночного клуба, другого государства, которое на какой-то момент оказывается в государстве у него… Не путано объясняю?
Я кивнул, изо всех сил цепляясь за вереницу рассуждений моей гостьи.
— Внук притворяется довольным. Настоящего ночного клуба в квартире не получится, хотя бы потому, что соседи не дадут провести дискотеку ночью…
— И он тусит днем, — сказал я.
— То есть неполноценно. Вдобавок внук, молодой и амбициозный, мечтает о личной квартире. Родители и подъезд сковывают его самостоятельность, а выбора у него нет, как и у деда. Каждый из них по-своему против государства.
Чулпан говорила складно и с умом. Так пишут в образцовых сочинениях, которые зачитывает нам время от времени учительница по русскому. По мнению моей гостьи, покрытые краской записи на стенах — это подлинная история государства. Затертая, наполовину забытая и домысленная. В памяти сохранятся записи в домовой книге, счета-фактуры, другая документация, а также слухи о жителях, которые каждый будет пересказывать на своем языке.
Жизнь продлится, пока летят искры. А искры летят всегда. Люди как острова. Острова большие и малые, симметричные и непропорциональные, ледяные и тропические, исследованные и не очень. Острова теряют форму, сближаются, смыкаясь в архипелаги или нарушая форму друг друга. Татарка из тридцать восьмой не ищет противоречий с избранными, а посылает волны ярости на всех сразу. Она не бережет ненависти, чувства очень личного, ее гнев распаляется по всему подъезду, ненамеренно заряжая его энергетикой. Неспроста в ее проклятиях появляется Аллах, ведь религия — это древнее и грозное средство, десятикратно увеличивающее силы человека верующего. Кто знает, может, клок седеющих волос на полу — дело рук колдуна, бросившего вызов исламу. Волосы — часть обряда, не менее, а то и более древнего и грозного, чем религия. Разгромленное и затравленное религией, но уцелевшее, язычество мстит — по-тихому, точечно, основательно.
Говоря это своим добрым и мягким голосом, Чулпан улыбалась. Было неясно, всерьез она или шутит. Насколько она собранна во всем. На блузке и брюках ни одной складки и пылинки, распущенные медные волосы зачесаны бережно. Даже веснушки — и те словно рассыпаны в строгом порядке.
— Куда мы отнесем моих соседей, которые ни с кем не ссорятся, не распускают слухов? — поинтересовался я.
— Тоже к государству.
— Притом что они не участвуют в спорах и никак не влияют на государство?
— Они влияют. Незаметно. Уравновешивают жизнь. Представь, что было бы, если бы государство населяли исключительно те, кто прыгает на одной ноге или всегда кричит?
— Тогда бы мы поубивали друг друга.
— Именно.
— Тебе в президенты надо!
— В аналитики.
Она мне подмигнула.
Ничего себе. В книгах бывает, что кто-то там кому-то подмигнул, а в жизни у меня, наверное, впервые такое, если не считать перемигиваний, когда играли в мафию. «Аналитики» — некрасивое слово, похоже на «сифилитиков», однако говорить этого я не стал.
Я обещал подготовить электронную презентацию. Проект ждал триумф, приз за оригинальность уж несомненно.
В подъезде Чулпан выкинула шутку. Без предупреждений позвонив в дверь напротив, она бегом бросилась по лестнице вниз. Растерявшийся на секунду, я помчался следом. Ботинки застучали по каменному полу. Дымивший на лестничной площадке внук проводил нас глазами. Между вторым и первым этажом моя правая нога запнулась о левую, я чудом не рухнул, схватившись за некрашеные шершавые перила. Новенькая дожидалась у доски объявлений, где «кухня», «образование», «ремонт» и прочие складывались в «кредит».
— За нами побежали, — сказал я.
У подъезда привычно дежурил старик в шапке. Несмотря на отступавшую зиму и растекавшийся грязью снег, нос караульщика почудился мне красней обычного. Старик вцепился хищным взглядом в меня и мою гостью. Она прыснула от смеха. Очень смешно. Особенно для тех, кто не живет здесь.
Когда мы скрылись за стеной, Чулпан, все еще улыбающаяся, произнесла:
— Странно, что он не потребовал документы.
— И визу, — сказал я.
— Да ладно, не обижайся.
— Аналитики так себя не ведут.
— Пусть это будет наш социальный эксперимент. — Чулпан снова подмигнула. — А еще мне кажется, люди прячутся за паролями, как за дверями. Альтернативы не существует. И каждый чувствует, что ни дверь, ни пароль не спасут в крайнем случае.
— Ты так быстро переходишь от одной темы к другой, — сказал я.
Она прижалась ко мне. От ее волос шел вкусный запах молока, щека обдавала огнем. Мы словно сравнялись в росте, сантиметр к сантиметру. Живот налился теплом, я прошептал:
— Ты мне нравишься.
Кирпичи в стене слились перед глазами в один красный, гладкий и уносящийся далеко-далеко.
— Ты мне тоже. До завтра.
Готов поклясться, я чувствовал перекрестие прицела на спине, когда миновал старика.
Внук свесил ноги с подоконника и стряхивал пепел в замызганную пепельницу. Ноздри его, втягивая воздух из форточки, подергивались, как у крысы. Белая футболка с Нью-Йорком, размера на два больше нужного, висела мешком, с одной из тапочек свешивалась подошва.
— Зихеришь.
— Здравствуйте, — пробормотал я.
— Думаешь, все просто? Позвонил и смотался?
Я молчал.
— В следующий раз пойдем к соседям, и ты на коленях будешь молить о пощаде. Усек?
— Да.
— Не води сюда никого. Это твой падик. Его надо любить и беречь.
Конечно, на колени меня перед соседями не поставят. Но этот угрожающий тон.
Почему он спускается курить к нам? Ну почему?

Обвинили меня с порога. Не разувшись, мама дотошно осмотрела половик и линолеум рядом.
— Песка натаскала. Если ее дома не приучили ноги отряхивать, мог бы и ты напомнить. Постеснялся? — не столько спросила, сколько заключила мама.
Когда тебя окучивают с ходу, без возможности оправдаться, растеряется кто угодно. Я не исключение.
— У нас проект по обществу. В четверг сдавать. — Я придвинул к маме тапочки.
— То есть ты собираешься водить ее до четверга?
Из дырки на маминых колготках торчал большой палец с крашеным ногтем. Наверное, это самое некрасивое, отталкивающее, что мне встретилось за день. Не старик и не внук, а палец из дыры в полупрозрачных, песочного цвета колготках.
— Мы не включали приставку и компьютер, а занимались уроками. Это не преступление.
В ответ кислотный взгляд — и только. Мама сдержалась, и это не сулило ничего хорошего. Значит, вечером на меня обрушатся с двойной силой. Будут осаждать упреками, пристыжать за сделанное и несделанное, то срываясь на крик, то повторяя дрожащим голосом старые слова. «Ты родителей теперь ни во что не ставишь?», «Скоро до инфаркта доведешь!», «Заврался уже вконец!» В чем бы меня ни винили, выражения выбирались одни и те же. Откапывались проступки пяти-, а то и десятилетней давности. Чаще всего — как я убежал с другом на Ноксу и пропал до одиннадцати вечера. Или как наврал насчет похода в ТЮЗ, а выданные на несуществующий спектакль деньги спустил в парке аттракционов «Шурале». Отбиваясь от родительских нападок, я грубил и в итоге заливался слезами в своей комнате.
Грубил, когда грубить не хотелось.
Подозреваю, сегодня меня будут прессовать как никогда. Девочек домой я еще не приглашал.
Мама потащила папу в кухню, едва он переоделся. Подперев дверь табуретом изнутри, родители стали перемывать мне косточки. Я затаился в коридоре, напротив настенного календаря с птицами, чтобы при случае притвориться, будто здесь не за подслушиванием стою.
Мамин голос звучал громче: «Чуть под землю не провалилась, когда мне сообщили… Понятия не имею, чем они два дня занимались… Додуматься до такого… Я не позволю этой дуре таскать песок с улицы… И это восьмой класс! В девятом они на балконе траву курить будут… Ты отец, ты обязан донести до него…» Папа напрасно советовал успокоиться и не оскорблять незнакомого человека. «Тогда он примет ее сторону и ополчится на нас. Ты этого добиваешься?»
Утешало, что папа с мамой не во всем согласны.
Мои одноклассницы запросто сходятся и расстаются с парнями, которым восемнадцать-двадцать, и пропадают до полуночи. Не знаю, что парочки позволяют себе наедине, но у стен школы и на остановках они безбоязненно сосутся. Скажи, что старым заморочкам не осталось места и что восьмиклассники теперь другие, родители не поверят. Им нет дела до остальных восьмиклассников.
Первое июня выпадало на воскресенье, мой день рождения — на пятницу, а тридцать первое декабря — на среду. Когда я, прикинув даты выходных на майские праздники, приступал к осенним каникулам, на плечо мне легла папина рука. Я вздрогнул.
— Поговорим?
По обыкновению тихая, моя комната в сумеречном свете казалась еще тише. Лишь мелкий дождь отбивал дробь на карнизе. Унылое небо за окном будто поглощало остальные цвета: белая пластиковая рама потемнела, а сиреневые обои потускнели. Отец прикрыл дверь и зажег свет, словно тоскливая палитра угнетала и его.
— В знак того, что я явился к тебе с миром, я разоружаюсь.
Папины очки в толстой оправе исчезли в кармане неизменной полосатой рубашки.
— Близорукий я никому не соперник, поэтому настроен исключительно на конструктивный диалог. Идет?
— Идет. — Я улыбнулся.
— Отлично. Мама сказала, что вы якобы разрабатывали проект. Какой, если не секрет?
— Государство, — сказал я и кратко объяснил суть, не умолчав и о подъезде.
Папа потер переносицу, точно поправляя очки.
— Достойный выбор. Винить не смею, не в моей компетенции ломать карьеру перспективному политологу. И все же, между нами, специалистами, — папа заговорщицки подмигнул, — назревает конфликт из области внутренней политики. Понимаешь?
Я помотал головой. Чулпан подмигивала естественно, а папа — вымученно. Впрочем, он желал пойти на мировую.
— Конфликт у нас извечный: между властью и народом. Ты народ. Я посредник, ищущий компромисса.
— А мама — это власть?
Папа засмеялся.
— Нет, мы определенно должны сохранить такого специалиста, как ты, для страны! Власть… Выразимся так: наши с мамой функции взаимодополняющие. Какими бы монстрами мы тебе ни казались, власть осознает причины народного негодования и народом обеспокоена…
Так, с помощью метафор и сравнений, отец объяснил, что от меня требуется. Приводить Чулпан домой я не мог, при этом общаться с ней разрешалось. Наперед, если вдруг я задумаю привести кого-нибудь в гости, я должен предупреждать за день. Отец сказал:
— Я верю, у вас с одноклассницей все по-дружески. Нет ничего зазорного в общении с девочками. В конце концов, все равны. Но все же мой тебе совет: испытай ее по-дружески. Выдержит испытание — значит, дружба настоящая.
Напоследок папа рассказал притчу о женихе. Жених вместо приглашения на свадьбу отправил приятелям эсэмэски, прося о помощи. На свадьбу не явился никто.
Ужинали без сестры. Прошмыгнув в наушниках к плите, она накидала в тарелку риса и цветной капусты и унесла к себе. Мама вздохнула, слушая, как ноги в носках, белом и розовом, скользят по коридору. Проведи в комнату водопровод, клади еду под дверь и плати за Интернет — и сестра из комнаты вылезать перестанет. Однозначно.

Честное слово, я и не помышлял о дружеском испытании, а элементарно забыл о презентации. В конце концов, в восьмом классе всего не упомнишь. Даже теперь, спустя два дня после выступления, не совсем понятно, что от меня требовалось. Сфотографировать батареи и электрощиты? Заставить внука позировать с сигаретой? Снять ролик с танцующим стариком? Взять интервью у татарки из тридцать восьмой, где она приподнимет завесу над тайной ее борьбы с колдунами? Что за чушь!
Как бы то ни было, Чулпан рискнула сбежать с физкультуры, чтобы состряпать презентацию на скорую руку, да Султан Азатович буквально схватил новенькую за воротник у крыльца. С наказанием физрук не замедлил. Класс выстроился на паркете, за чертой баскетбольного щита, и наблюдал, как проштрафившаяся наматывает два лишних круга. Я искренне жалел ее тогда, хотя и не нашел разумного предлога присоединиться. К моему облегчению, над Чулпан никто не шутил. На физкультуре смеяться позволялось только с одобрения Султана Азатовича. Сострить означало бежать кросс вместе с новенькой.
Перед обществознанием нас долго не впускали в кабинет: Румина Максимовна на все лады распекала трех одиннадцатиклассниц, пропустивших электив по ЕГЭ.
— И чего я разоряюсь, и чего я разоряюсь! Вас на принудительные работы отправлять пора, — кричала она на весь коридор.
Пыль, высвеченная на солнце, словно замерла в воздухе от страха. Учителя не казали носа из кабинетов. Чулпан держалась за моей спиной, не вспоминая о казусе на физкультуре.
Несмотря на то что Румина Максимовна встретила нас без крика, все суетились. Крепили магнитами самодельные таблицы и схемы на зеленую доску, скидывали презентации с флешек на учительский ноутбук. Ручки и магниты срывались на пол.
Кроме нас с Чулпан, все команды состояли либо из девочек, либо из пацанов. Первые рассказывали о семье или о магазинах. Вторые — о классе или о дворе. Алмаз, наряженный в рубашку цвета брызги шампанского и синий с желтыми полосками галстук, на выходе поклонился. На манжетах поблескивали черные запонки. «Класс — это государство, потому что мы едины. А кто един, тот непобедим», — начал Алмаз.
Чулпан прикрыла лицо ладонью. А мне понравилось. Верно, как ни крути.
Наш план меня устраивал. Чулпан выступала, я с умным видом стоял рядом и подхватывал речь, если компаньон запнется. Только импровизация, только хардкор, как любят повторять в школе вслед за молодым обэжэшником, Аделем Маратовичем. Дураку ясно, это цитата из Интернета. И тем не менее она ассоциируется с Аделем Маратовичем. Мало ли кто и что сочинил, надо еще и сказать вовремя.
Мы провалились с первой же секунды, с первой фразы.
— Извините нас, пожалуйста, мы не выполнили презентацию. Мы забыли, — обратилась к историчке Чулпан.
— В таком нежном возрасте уже подводит память? — ядовито сказала учительница.
В классе раздался смешок. Чулпан крепче сжала альбомный лист с пометками.
— В качестве микромодели государства мы выбрали подъезд, — сказала она. — Средний подъезд среднего русского человека.
— А чего не татарского? — выкрикнул двоечник Дударев с третьего ряда.
Ударами линейки по крышке стола Румина Максимовна прервала раздавшийся смех.
— Тихо! — рявкнула она. — А вам не мешало бы точнее излагать свои мысли, чтобы не давать повода для идиотских вопросов, — добавила учительница, поворачиваясь к доске, где мы с новенькой переминались с ноги на ногу.
— Под русским я имела в виду среднего человека в России, — поправилась Чулпан.
— Сразу и конкретизируйте, что россиянина, — проворчала Румина Максимовна. — Слушаю.
Чулпан начала. Слова растягивались и с тяжестью наваливались друг на друга, из ниоткуда вылезли многочисленные «э-э-э», «вот», «то есть». За слова-паразиты нас нещадно ругали на русском, и именно они завелись в речи новенькой в самый неподходящий момент. Тихий, голос Чулпан сделался еще тише. До жути смущенный оттого, что мне некуда девать руки, я долгое время не отводил глаз со стеклянных створок шкафа у дальней стены. Когда я украдкой посмотрел на новенькую, я тут же отвернулся. Ее лицо покраснело настолько, что веснушки не были видны.
— Что касается населения, людей, населяющих государство… — Чулпан умолкла и коснулась моего запястья.
Я вздрогнул, как от сигнала скорой помощи, и заговорил:
— Например, старик или бабка у подъезда — это как бы охрана. А старший по дому — это почти как главный в государстве. Другие, например, жители — тоже горожане…
— Кто главный в государстве? — спросила Румина Максимовна.
— Президент. Или царь.
— Это существенная разница. Есть чем дополнить?
Чулпан боялась поднять взгляд. Я сказал сердито:
— Нет.
— Три. Идея самостоятельная, воплощение бездарное. Таблиц нет, презентации нет, выступление скомканное.
Чулпан прошествовала к парте, сложила вещи в рюкзак и вышла из кабинета. Какого черта она сразу призналась насчет презентации? Спасибо, хоть не уточнила, по чьей вине ее нет.
— Побежишь за своей взбалмошной подружкой? — Румина Максимовна прищурилась.
— Она не моя подружка.
Под гогот класса я вернулся за парту. В спину мне ткнули ручкой.
— Твое государство — это подъезд? — Алмаз оскалил зубы.
— Я опозорился?
— А семейник — это президент типа? Дорогие граждане, сдайте, пожалуйста, по сорок рублей на починку домофона…
— Тихо! — крикнула историчка.
— Я сильно опозорился? — прошептал я.
— По правде, нет. Скучно было.
— Тихо!
Историчка бубнила себе под нос, раздавала замечания направо и налево, прописывала по пунктам общие недочеты всех команд. Мел врезался в зеленую доску, крошка сыпалась, но оцепенение уже прошло. Скучно — это не позорно. Скучное забывается.
Чулпан поймала меня у раздевалки.
— Как ты? У меня родителей вызывают, — спросила она.
— Ничего. Твоя истерика закончилась?
— Я не истерила! — вспыхнула новенькая.
Я помахал рукой на прощанье.

В сентябре объявили, что Чулпан перевелась в другую школу.

Подберите удобный вам вариант подписки

Вам будет доступна бесплатная доставка печатной версии в ваш почтовый ящик и PDF версия в личном кабинете на нашем сайте.

3 месяца 1000 ₽
6 месяцев 2000 ₽
12 месяцев 4000 ₽
Дорогие читатели! Просим вас обратить внимание, что заявки на подписку принимаются до 10 числа (включительно) месяца выпуска журнала. При оформлении подписки после 10 числа рассылка будет осуществляться со следующего месяца.

Приём заявок на соискание премии им. Катаева открыт до 10 июля 2025 года!

Журнал «Юность» на книжном фестивале!
С 4 по 7 июня в Москве пройдёт 11-й Книжный фестиваль Красная площадь”! 
Ждем вас в шатре художественной литературы. До встречи!