Рассказ Чехова

У меня идет встреча с читателями — в одном очень приятном месте, вроде Дома ученых на Пречистенке. Анфилады просторных комнат, с креслами и диванами, круглыми старинными столиками. Золоченые вазы по углам. Фигурный паркет. Тяжелые атласные гардины.

Я стою, держа в руке микрофон, посредине одной из таких комнат. Вокруг на стульях и креслах сидят человек тридцать, не более. Как часто бывает на таких встречах, меня спрашивают, что такое хороший рассказ, какая у него должна быть композиция, язык, стиль и все такое. Я говорю:

— Давайте я вам лучше прочитаю, то есть, вернее, перескажу один рассказ Чехова. У меня с собой книжки Чехова нет, но я знаю этот рассказ почти наизусть. Я вам его сейчас изложу с небольшими сокращениями. Хорошо?

— Хорошо, хорошо! — все кивают.

Я начинаю.

* * *

«В город Н-ск, не самый большой из русских губернских городов, приехал новый врач, недавний выпускник Московского университета Сергей Сергеевич Пигарев. В городе давно уже была своя компания врачей, которые практиковали здесь с незапамятных, казалось, времен. Вальяжные седые господа, улыбчивые и добродушные, они умели деликатно щупать пульс и давать нюхательные соли дамам и девицам. При мигрени они велели тереть виски венгерским уксусом, при сердечном недомогании прописывали лавровишневые капли, а при желудочном — капли Боткина; подавали надежду на кризис и скорое выздоровление. Они солидно принимали в прихожей конверт с гонораром — но все это в домах благородных или купеческих. Простых же обывателей, а тем паче крестьян, от всех болезней лечили содой, касторкой и в самом крайнем случае — кровососными банками.

Худой, нервный, еще не позабывший университетского курса молодой доктор Пигарев не пришелся к этому двору. Когда его приглашали на консилиумы, он часто спорил и не соглашался с мнениями авторитетных коллег. Он всегда подозревал более тяжелую болезнь и предлагал более серьезное лечение — в отличие от остальных, которые были несгибаемыми оптимистами. Они посмеивались над ним и за глаза называли его “наш гипердиагност”, прибавляя, впрочем, что это — свойство молодых и неопытных врачей. Нечего и говорить, что практики у него не было почти никакой, кроме земского места, которое приносило совсем немного денег. Н-ское общество сторонилось его, он жил одиноко, снимая маленькую квартирку с пансионом в доме вдовы полковника Дашкевича на Старомосковской улице, но — за бывшими городскими воротами, то есть почти на окраине.

Однако был один хороший дом, где его принимали. 

Это была богатая семья Шаховых. Отец — помещик и фабрикант фаянсовой посуды; мать — урожденная княжна Гундорова, две бездетные образованные тетки, сестры отца — одна музыкантша, другая переводила французские романы и печатала их в столице, у Вольфа. Центром всего дома была любимая дочь и племянница Елизавета, девица двадцати пяти лет, то есть старше доктора Пигарева на год. Он удачно вылечил ее от затяжного кашля, и с тех пор Шаховы полюбили его, хотя именитые н-ские врачи хмыкали и пожимали плечами. 

Сергей Сергеевич любил бывать у Шаховых, сидеть за длинным столом под низкой люстрой, болтать с тетками Анной Петровной и Ангелиной Петровной о последнем романе Мопассана, принимать из рук лакея блюдечко с мороженым, глядеть на профиль Лизы и мечтать, что это его дом, его семья, его красивая жена. 

Лиза, пока не начинался ужин, обыкновенно сидела не за столом, а в стороне, у окна, напротив своего мольберта. Она рисовала и писала красками и даже в свое время брала уроки у какого-то известного художника.

* * *

— Елизавета Васильевна… — начал однажды доктор Пигарев, когда они прохладным летним вечером вдруг оказались вдвоем на просторном крыльце, ведущем в сад.

Она сидела на плетеном диване, он вышел из дома с папироской и присел рядом. Она закашлялась. Он встал, шагнул в сад, затоптал папиросу в землю, вернулся.

— Как вы добры и внимательны, доктор, — сказала Елизавета. — Я все еще немного кашляю от табачного дыма.

— Простите, — сказал Сергей Сергеич.

— О, это вы меня простите! — Она ласково улыбнулась. — Я измучила весь дом своим кашлем. Тетя Ангелина из-за меня перестала курить. Но я выздоровею, правда? С вашей помощью, вы ведь обещали? И тогда все в доме смогут курить, как курили раньше!

— Непременно! Вы, собственно говоря, уже здоровы. Так, небольшое раздражение в гортани… Елизавета Васильевна! Я вам хотел сказать одну важную вещь…

— Сергей Сергеевич. — Улыбка ушла с ее лица. — Я знаю, что вы хотите сказать. Я очень, очень, очень ценю вас и ваше внимание. Я даже… — она вдруг покраснела и стала ломать свои длинные красивые пальцы. — Я даже, наверное, люблю вас… как друга… как прекрасного человека… и в других обстоятельствах я была бы счастлива принять ваше предложение… Мой отец вас просто обожает. Мама и тетки от вас без ума. Но поймите меня.

“Ишь, — вдруг раздраженно подумал Пигарев. — Я ей пока еще ни одного слова не сказал, а она уже отказывает!”

— Я не создана для семейного счастья. Я не жена, не хозяйка, не мать. Я художница. Это не просто мои фантазии. Я работаю над собою, я сижу за мольбертом по пять часов в день. Меня поддержал господин Поленов, он видит во мне способности.

— Разве одно мешает другому? — возразил Сергей Сергеич.

— Мне двадцать пять лет, — серьезно сказала Лиза. — Ежели бы я чувствовала в себе женское призвание, я бы вышла замуж семь лет назад, у меня уже было бы трое детей… Ах, Сергей Сергеевич, не горюйте, милый! — Она откинула голову, посмотрела него как будто бы издали. — О! Я вижу, как вы нахмурились, как напряглись ваши брови и веки, как горит ваш взор, как ходят желваки на ваших скулах! С вас можно писать молодого римского христианина, который стоит перед каким-нибудь консулом или прокуратором в ожидании приговора! Какое сильное, благородное лицо… — Она перевела дыхание и улыбнулась. —Простите, мой милый, мой дорогой друг. Вы меня прощаете?

Она заглянула ему в глаза и по-дружески крепко сжала его запястье.

— Я не в силах на вас сердиться, — сказал он и поцеловал ей руку, хотя его сердце было стиснуто гневом и унижением.

— Правда?

— Клянусь. — Он склонил голову.

— Тогда приходите в среду на вокзал, я уезжаю в Москву. Проводите меня!

* * *

Но в среду его позвали на консилиум. 

Пожилая купчиха мучилась нарывной опухолью на левой ноге, ближе к лодыжке. Коллеги опасались лихорадки и заражения крови, хотели оперировать, прорезать фистулу и выпустить гной, кто-то советовал ехать в ближайший университетский город, в клинику, а то и в Петербург, в Медико-хирургическую академию. Доктор Пигарев, напротив, был настроен весьма бодро — против своего всегдашнего обыкновения. Приободрив больную, он взял стакан воды, развел в нем унцию соли, намочил в растворе тряпичную повязку и велел держать ее на больном месте, не давая повязке высохнуть. Через шесть часов стал выходить гной, а еще через неделю от опухоли не было и следа.

* * *

Сергея Сергеича будто бы подменили. 

Он стал весел и обворожительно вежлив. Входил в комнату больного, бодро потирая руки, деловито раскрывал свой саквояж, внимательно выслушивал, долго и ласково убеждал, что ничего опасного нет, сулил скорое выздоровление, лечил солевыми повязками, китайскими мазями, индийскими пряностями, прохладными купаниями и обтираниями, воздушными ванными и немецкой гимнастикой. Иногда случались и неприятности, и даже смерти, но он ловко умел списать их на прежнее неправильное лечение, на ошибки столичных светил, или же после вскрытия сообщал, что у больного был рак или внезапный разрыв аневризмы, и медицина была тут бессильна.

Он стал знаменит. Его наперерыв зазывали к себе городские обыватели — в особенности купцы, разбогатевшие мещане, евреи-лавочники — но и дворяне-помещики, проводившие в городе зиму, частенько приглашали его. По старой памяти бывал он и у Шаховых, лечил теток Анну и Ангелину, и старика Василия Петровича, и его жену, урожденную княжну Гундорову. Его частенько оставляли поужинать. Он оставался, если не было дальнейших визитов. Пили хорошее французское вино, ели утку. Все тот же лакей так же раздавал блюдечки с мороженым. В углу гостиной стоял, завешенный шелковым платком, мольберт Лизы. Когда Пигарев проходил мимо, он улавливал слабый запах масляной краски. О Лизе разговор не заходил, хотя ему казалось, что от него ждут хоть какого-то вопроса. Но он молчал.

За четыре года успешной практики доктор Пигарев сильно разбогател. Съехал от полковницы Дашкевич, нанял себе дом на Большой Дворянской, угол Ильинского переулка. Оборудовал там приемную. Но земскую службу не бросал. “Не ради денег, — объяснял он в клубе, — но ради святого принципа врачебной службы!” — и поднимал палец, на котором сидел перстень с сердоликовой печаткой.

* * *

Весной ему прислали приглашение от Шаховых на пасхальный обед. Он надел фрак и белый галстук и совсем было собрался ехать, но вдруг прибежал посыльный от Штерна, там захворал ребенок, и он взял саквояж и поехал сначала к больному. “Долг! Врачебный долг прежде всего!” — громко сказал доктор сам себе и полюбовался на свое отражение в зеркале. Слава богу, с ребенком Штерна ничего страшного не было — мальчишка просто-напросто объелся куличами в разговение.

Доктор Пигарев приехал к Шаховым, не ожидая от этого визита ничего особенного, потому что он уже забыл про Лизу. Но как только он вошел в прихожую, по сияющему лицу старика Шахова он понял, что сейчас будет сюрприз, и он уже знал, какой. Но не мог предположить, приятный или неприятный.

Лиза, красивая, стройная, сильно похудевшая, шагнула ему навстречу, встав с дивана и простерев к нему обе руки, словно бы желая обнять его. Он смутился, но тут же вспомнил: пасха!

— Христос воскресе, Сергей Сергеевич! — И Лиза трижды поцеловала его в губы.

— Воистину, Елизавета Васильевна! — Он слегка обнял ее за плечи.

* * *

— Конечно, это были фантазии, — говорила она, когда они уже после обеда сидели в малой гостиной на диване. — Я не художница. Я просто женщина, уже немолодая, мне почти тридцать лет… — Она закурила длинную папироску, закашлялась.

— Гортань раздражена, — сказал Пигарев. — Не курите. Я вот бросил и вам советую.

— Пустое, — сказала она, пуская дым в потолок. — Как вы, что вы? Не молчите?

— Помаленьку, — сказал он. — Служим ближнему своему. Исцеляем страждущих. Иногда получается. Чаще — продлеваем страдания. Зачем? Вы знаете, зачем? Я, например, не знаю. Ужасно.

— Какой вы мрачный сегодня, — улыбнулась она, заглядывая ему в глаза и дружески прикасаясь к его руке. 

Почти как тогда, четыре года назад на плетеной скамье, но совсем с другим выражением — просящим и даже жалким.

Тяжелый, четырехлетней выдержки гнев снова застучал в висках доктора. Он не мог ей простить тогдашнего отказа. В голове теснились оскорбительные слова. “Прогуляла четыре года в Москве, художница… господин Поленов ее поддержал… ничего не сумела, разбила все корыта и вот прибежала ко мне”. Ему казалось, что он прямо воочию видит ее в объятиях московских бонвиванов. Он даже головой помотал, чтобы отогнать это гадкое наваждение.

— Что с вами? — спросила она.

— Так, голова болит немного. Ничего. А вот вы бледны. Дайте руку.

Он взял ее за запястье, нащупал пульс. Долго считал удары, глядя на стрелку карманных часов. Нахмурился. Встал, прошел в прихожую, вернулся с саквояжем. Достал стетоскоп и холодно сказал:

— Расстегните платье на груди.

— Вы меня вылечите? — спросила она.

— Помолчите. Не мешайте слушать. Теперь повернитесь спиной.

— Вы меня вылечите, Сергей Сергеевич? — повторила она.

— Застегнитесь. Вам нужно срочно ехать в Москву, в университетскую клинику. Я дам вам письмо к доктору Закржевскому, своем учителю.

— Прямо завтра? — растерялась она.

— Лучше бы сегодня, — сказал он. — Жаль, пасха.

— Христос воскресе, — заплакала она, обняла его и снова поцеловала.

— Воистину, воистину, — забормотал он, быстро целуя ее в щеку. — Застегнитесь, а то сюда войдут и подумают невесть что. Застегнитесь же!»

* * *

Я продолжаю пересказывать эту грустную историю, и вдруг вижу, что какая-то дама, встав с кресла и отойдя к двери, говорит по мобильному. Но при этом не выходит из комнаты, одновременно слушая и меня, и своего телефонного собеседника.

Я прерываю рассказ и чуть не кричу:

— Здесь много места! Здесь полно других гостиных, залов, коридоров и чего хотите! Идите туда и разговаривайте! Зачем именно здесь? Почему именно тут?

— Простите, простите, простите, — шепчут люди. — У нее дочь в больнице, это ей дочь из больницы звонит…

— Все, все, Лиза, все, — поспешно говорит дама в телефон. — Не могу разговаривать, я на лекции, я перезвоню.

— Простите и вы меня, — говорю я этой даме. — Ну-с, продолжаем. Продолжаем?

— Да, да, продолжаем, конечно, пожалуйста, — снова шепчут слушатели.

— Итак… — Я вспоминаю, на чем я остановился. — Итак!

* * *

«Доктор Пигарев больше не заходил к Шаховым и не знал, что там дальше было с Елизаветой Васильевной. Хотел написать письмо профессору Закржевскому в университетскую клинику, да как-то не собрался. Тем более что Василий Петрович Шахов умер, а тетки Анна и Ангелина вместе с урожденной княжной Гундориной уехали куда-то, не попрощавшись с ним.

* * *

Однажды, уже через много лет, доктор Пигарев посетил недальнюю деревню. Староста сказал, что у старухи Каликиной невестка хворает.

Была зима. Лавка, на которой лежала больная, была около двери. Семья Каликиных была большая. Молодухи шастали туда-сюда, из двери дуло. Больная невестка, исхудавшая и жаркая, с блестящими глазами и свалявшимися волосами, дрожала под коротким драным тулупом.

— Звать-то тебя как? — спросил доктор.

— Лизавета, — проговорила та прыгающими от озноба губами и посмотрела на доктора жалко и бессмысленно, как овца на мясника.

— Ну что, Лизавета? — сказал доктор. — Помираешь, поди? Это ты зря, помирать-то тебе рано! Ты еще девка хоть куда. Сейчас тебя в тепло переложат, к печке ближе. Молочка дадут горяченького, а там глядишь, к весне и оклемаешься!

Потрепал ее по голове и вышел на крыльцо. Нагнулся, захватил в пятерню снега, протер себе руки. 

Старуха Каликина вышла следом.

— Это что ж такое? — вздохнула она. — Выходит, до весны ее кормить? А то как по весне помрет? Что ж тогда? Вот ведь наказание.

— Не гневи Бога, мать, — сказал доктор. — Ей жить три дня осталось. Ты ее все же в тепло положи, окажи милосердие. Пусть последний разок погреется. И молочка дай. В последний-то разок. А завтра батюшку зови. А послезавтра плотника…

Старуха шагнула назад в сени, вытащила малое лукошко с пятью яичками и куском сала:

— Вашему благородию…

— Не надо, мать, — сказал доктор. — Это на поминки сбереги. Ну, прощай.

— Точно помрет? — усомнилась старуха Каликина.

— Как Бог свят, — успокоил ее доктор.

Старуха схватила его руку и поцеловала.

Доктор отдернул руку, неизвестно зачем перекрестил старуху и пошагал по дороге, где невдалеке его ждали сани».

* * *

Слушатели негромко аплодируют, и кто-то спрашивает:

— А как этот рассказ называется?

— То есть?

— Ну вот вы нам пересказали рассказ Чехова. А как он называется, чтобы целиком прочитать? В книге.

— Не помню… — отвечаю я.

Я правда не помню. Может быть, у Чехова на самом деле не было такого рассказа. Даже скорее всего. Конечно, не было! Да и на Чехова не очень похоже. Мне становится неловко. Я быстро запихиваю свои бумаги в портфель, прощаюсь, спускаюсь в гардероб.

Выхожу на улицу. Зима, снег. Невдалеке стоит такси, мигая желтыми лампочками. Да, конечно, это я его вызвал.

Мне вдруг кажется, что я и есть этот доктор.