Едем несколько часов по жаркой пыльной однообразной дороге. Она тянется ровно, гладко — без серпантина, без резких поворотов, без крутых подъемов. Не кажется страшной. Не захватывает дух от высоты и перепадов давления. Но как только машина проезжает Абинск, мы вдруг оказываемся не на трассе в четыре полосы, а на полуразбитой дороге с мелким гравием, от колес уже превратившимся в пыль. «Гладильная доска» — как называют ее местные. Машину начинает трясти и раскачивать. А когда колеса попадают в глубокие ямы, кажется, что мы вот-вот застрянем.
Мы въезжаем в полосу гор. С двух сторон нас начинают окружать широкие, растянувшиеся вдоль всей дороги горы. То поднимающиеся, возвышающиеся над нами и над всей дорогой, то опускающиеся, словно прижимающиеся к земле.
— Держись! — кричит мне водитель и отчего-то радуется той опасности, которая всегда встречается на таких перевалах. — Горы!
Он говорит о них с таким восторгом, так радостно, но одновременно ласково, любовно, словно о жене или дочке. Горы. И сразу представляешь сказку — как из горы выходит Медная Хозяйка и смеется своим страшным зеленым смехом.
И правда — с двух сторон, как будто в подтверждение его слов, вырастают, словно из-под земли, горные хребты — огромные, массивные, неподвижные, кажущиеся великанами, стоящими на страже и охраняющими покой этих мест.
А человек — нарушитель этого покоя — невольно замедляет движение, пригибается под их тяжестью, озирается — и видит себя крохотным и ненужным. Они стоят и будут стоять, пока человек едет и будет ехать мимо. Скорее мимо! Скорее! Успеть проскочить, проскользнуть…
Дорога становится лучше, но движение уплотняется, словно и правда замедляясь. Скоро полдень — и машин все больше и больше.
Мы едем из Краснодара. Таксист, которого я нашла там, согласился отвезти меня в Новороссийск за три тысячи рублей. И триста рублей на бензин. Это считается немного для этого времени. Начало августа — бархатный сезон.
Камилл — так зовут моего водителя — немногословный, весь черный от природы и от южного солнца, немолодой, с редкими седыми волосами. Очень худой — одни кости. Но с жилистыми руками, сильными, сжимающими руль надежно, словно он ездит по таким вот перевалам всю жизнь.
Машины начинают сигналить, пытаясь заставить друг друга ехать быстрее. И сразу видно — кто здесь первый раз.
— Ай-я-яй, — качает головой Камилл. — Горы шум не любят.
— Почему? — переспрашиваю я.
— Обвалы. — Камилл говорит об этом так обыденно, точно о дождях в сентябре.
Обвалы… Я поднимаю голову вверх — и вижу многолетние деревья на склонах гор. Что стоит этим горам в назидание обрушить несколько камней? Просто так. На голову человека. Те, кто ездит здесь давно, знают — ничего не стоит.
Некоторые машины ползут медленно, покоряясь этим высотам, не споря с ними, боясь, что не справятся с вызовом. Другие, напротив, пытаются проехать гористый путь быстрее, думая, что опасность здесь не в скорости, а в промедлении. Но те и другие начинают суетиться, путаться.
Но Камилл — в отличие от всех них — не суетится. Он едет уверенно, словно никого вокруг нет.
— Вы часто здесь бываете? — решаюсь спросить я.
Мы не сказали и десяти слов друг другу за всю поездку. Но сейчас, то ли от невольного страха, то ли от любопытства, мне хочется расспросить его о том, что он видел и знает.
— Бываю! — говорит он. — Люди часто едут. Меня нанимают — я и еду с ними.
— И не страшно?
— Чего бояться! — смеется он.
— Гор, — говорю я неуверенно.
— Гор? — Он смеется еще больше. — Гор бояться не надо. Горы предсказуемы. Неподвижны. Людей бояться надо. У себя на родине я столько перевалов проехал! О! Сколько здесь и нет. Ты думаешь, это горы? Это не горы. Вот едешь в Каи или Сагаду — вот это горы! Высота! — Он взмахнул рукой вверх, показывая, какая там высота. — А обрыв… — Он махнул рукой вниз, показывая, какой там обрыв. — Машины крутит, вязнут. Грязь. Никакого асфальта. А все равно едешь — других дорог нет.
Машины ползут все медленней. До Новороссийска осталось сто километров, и мы уже проезжаем Крымск. Почему-то именно здесь на протяжении всей дороги после каждого населенного пункта стоят большие белые каменные православные кресты с надписью «Господи, сохрани и помилуй меня».
Камилл проезжает молча — на крест не смотрит.
— Авария была? — спрашиваю я, кивая на крест. — У нас кресты у дороги ставят, когда авария.
— Нет, — говорит, — не было аварии. Так просто стоят.
Он становится мрачным.
Машин все больше. Едем уже в плотном потоке, выстроившись друг за другом. Похоже, начинается пробка.
Полдень. Воздух неподвижен. Жар такой, что стоит открыть окно машины — как солнце начинает жечь и слепить глаза. Спасают только темные очки и кондиционер. Утренняя недолгая свежесть пропала — и стало душно, как будто перед грозой. Но это обманчиво — грозы и дождя раньше конца августа не будет, и духоту ничем не сбить.
Некоторые машины сворачивают на обочину. Люди выходят, достают минералку — и долго, не отрываясь, пьют нагретую, не освежающую воду.
Мы продолжаем тащиться за всеми.
Иногда мне становится не по себе — молодая девчонка, только что окончившая институт, и пожилой мрачный кавказец, который молчит и только иногда что-то бубнит себе под нос.
Он включает радио, но оно шипит, теряя волну.
— Похоже, надолго, — говорит он, кивая на машины. Открывает окно и высовывается на улицу. Жар сразу залетает и обдает невыносимым зноем. — До самого Новороссийска простоим.
Он закрывает окно — и вновь становится прохладно и хорошо.
— Вы здесь всю жизнь живете? — спрашиваю я.
— Где? В Краснодаре? — Он переспрашивает и на секунду оборачивается ко мне. Но тут же смотрит опять на дорогу — здесь нельзя отвлекаться. — Нет. Не всю.
— А где вы родились? — Я вдруг смелею.
— Родился в Кизляре. У самого Терека аул был.
— В Кизляре? — переспрашиваю. — Это где?
— Это Дагестан. Я даргинец. Дагестанец, то есть. Там жил долго. Всю молодость почти. Жена там была. Умерла. Потом уехал в Ставрополь. Потом уже сюда.
— А почему вы уехали сюда?
— Жена тут, — сказал Камилл и замолчал.
Я тоже ничего не спрашиваю.
Я вспоминаю. Кизляр… И вдруг — как молния. Это же там в первую чеченскую войну был теракт. Боевики тогда захватили больницу. Взяли заложников. Заминировали здание. Но не выходили на связь, а через неделю ушли обратно в Чечню, прикрываясь людьми. 96-й год. Ему было тогда лет сорок.
— А кем вы работали в Кизляре? — спрашиваю осторожно.
— Доктором. Я рентген делал.
Доктором. Значит, в больнице. Может быть, в той самой?
— А сейчас работаете? — спрашиваю я и замираю. Вдруг расскажет.
— Сейчас вон кручу. — Он смеется, но совсем не искренне. Не весело.
Может, он был там?
— А жена тоже оттуда?
Я почему-то говорю — не из Кизляра, а «оттуда», как будто это какой-то страшный зараженный город.
— Нет. Жена из Краснодара. Она из тех, из казаков — русская, значит…
Едем еле-еле. Камилл снова приоткрывает окошко, и пыль сразу покрывает салон — от обочины летят песок и мелкие камни.
С одной стороны дороги вдруг появились грузовые машины темно-зеленого цвета. Они стоят рядком, друг за другом. А вокруг них — солдаты. Сидят, полулежат, болтают, смеются — молодые парни в военной форме.
Кто-то, голый по пояс, обливается водой из пятилитровой баклажки. Кто-то, намотав на голову белую тряпку, сидит прямо на земле, в тени от собственной машины. Кто-то ест из банки тушенку, кидая на землю непонравившиеся кусочки мяса. Кто-то, открыв дверцу машины, спит, сидя на переднем кресле.
Один из парней в защитных штанах, высоких зашнурованных ботинках, без рубашки залез на крышу машины, стал махать оттуда и что-то кричать.
Мы медленно проехали мимо этого солдата.
— Хороша мишень будет, — сказал Камилл и усмехнулся.
Холодок прошел от его шутки.
Парень продолжал что-то кричать с крыши. А военные грузовики стояли уже по двум сторонам обочины, сузив дорогу, но никуда не двигаясь.
До самого Новороссийска, до въезда в город, стояли эти машины, полные молодых военных.
— Призывники, наверное, — говорю я.
Камилл ничего не ответил. И я, и он знали, что это не призывники. Началась и закончилась пятидневная война с Грузией. Уже освободили Осетию, но к границам России стягивали и стягивали солдат.
Мы приехали в город в самый разгар дня. Я заплатила, как мы договорились, и Камилл, улыбаясь, попрощался со мной.
— Дом одна не бери, — сказал он напоследок. — Квартиру тоже не бери. Возьми небольшую комнату. Чтобы у бабушки или у женщины немолодой. Случаи разные бывают.
— Спасибо, — говорю я.
— Я тебе как отец говорю, послушай.
Я киваю ему еще раз — «спасибо».
Смотрю вслед. Он поехал обратно сквозь эти грузовики, этих солдат, эту жару, горы. В Краснодар. К своей русской жене-казачке.
Как они живут? Как он обуздал ее, казачку с Краснодара? Или так и не обуздал — и подчинился сам, даргинец из Кизляра.
По его совету не стала искать квартиру или дом. Сняла комнату у немолодой грузинки. У самого берега.
Вечером пошла на море. Жара была уже не такая страшная. Сильные ветра в Новороссийске не дают жаре надолго задержаться — выдувают ее прочь. На набережной я вдруг замечаю корабль на горизонте. Не прогулочный туристический, на каких катают приезжающих. А военный, охраняющий побережье. Готовый выйти в открытое море по первому же зову.
Корабль то появлялся вдали, то исчезал, если налетала волна и скрывала его. Но он был, не привиделся — стоял неподвижно, точно горы, охраняющие город по трем сторонам света.
Это был 2008 год. Тогда все ждали войны, но она не наступила. Сейчас, в 2019-м, я точно так же сижу на берегу Черного моря, но только в Судаке, и вижу точно такой же корабль. И мне опять, как и тогда, кажется, что я на чужой земле. А где-то там за беспокойным Черным морем Турция, и белые завитки шумят сейчас у самого ее берега.
