Воспоминание о будущем
В ранних романах Горького было много интересных типажей — идеологических и психологических, особенно когда он описал молодых, не очень самоуверенных юношей — как Фома Гордеев, или очень сильных и доминирующих мещан, как Маякин. Но в этих произведениях (а не в некоторых более кратких рассказах — «Челкаш» или «Двадцать шесть и одна») он не успел найти равновесие между идеологией и гуманной реальностью.
Во втором десятилетии XX века Горький оказался под влиянием известного издателя Сытина, который дал ему дельный совет — использовать личный опыт, чтобы избежать длинных и абстрактных фраз. И удача не замедлила себя ждать: первая часть автобиографических эпизодов «Детство», потом «Мои университеты», через несколько лет — «В людях».
В этих рассказах счастливые читатели встречались с такими незабываемыми личностями, как бабушка Акулина с ее невероятной памятью русской народной поэзии и как дедушка с кнутом в руке, а еще с бурлацкими воспоминания о Волге-реке.
Когда молодой Алексей Пешков (фамилию Горький он принял позже, в 1892 году при издании его первого рассказа — «Макар Чудра») приезжает на речном пароходе из Астрахани, его мама встретила его холодно, потому что Максим, его папа, умер от холеры, заразившись от больного ребенка. Мама Варвара считала ребенка виноватым в смерти своего любимого мужа.
Взбудоражили воображение мальчика и строки русской народной поэзии, которые бабушка Акулина пела для окружающих пассажиров. Когда писатель вырос, он никогда не забыл ее теплоту и талант. Из одной из этих песен вышел и дьякон Евстигней:
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами?
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
А — угарно, — говорит, у вас в аду-то!
Мы сразу представляем писателя Горького, стоящего в его аду-то, руки в боки, со спесиво надутыми губами, когда он смотрит перед собой и видит мир Кашириных и мир вокруг. Слава богу, что теплота Акулины согревает бессердечность этого свирепого мира.
С другой стороны, мама Варвара также старается, чтобы мальчик соприкасался с поэзией. И она читает — мальчику с хорошей памятью — строки из классической русской классики:
Большая дорога, прямая дорога,
Простора немало взяла ты у Бога…
Тебя не ровняли топор и лопата,
Мягка ты копыту и пылью богата.
Сын ее слушает с неослабевающим вниманием, а воображение будущего художника переосмысливает все по-своему:
Дорога, двурога, творог, недорога,
Копыта, попы-то, корыто…
Это абракадабра, но ритмически гениальная и оригинальная, а еще очень похожа на настоящую поэзию.
Образ бабушки Акулины очень сильно и живо передан в первой части трилогии. Она хорошо понимает мальчика Алексея и защищает его от ужасов в семье Кашириных. Горький вспоминает ее в контексте неразрывного целого, сочетания православной и природной традиций — Алексей видит в ней и Богородицу, и благоухающую яблоню. Это, наверное, начало его обращения к лучшим идеям христианства, потом, уже будучи связан неразрывными узами с марксизмом, он создаст термин «богостроительство». В пику тому, что он назовет «богоискательство».
В контексте более поздней и свирепой борьбы против религии и за безбожие эти строчки прозвучат пророчески. Он получал много суровых замечаний по этому поводу от своего друга — Ленина.
В этом случае мы видим необычно схожую позицию православного архиепископа с архишефом большевиков. Они оба обиделись на горьковские слова о богостроительстве.
Конечно, диалектическая противоположность бабушки — дедушка, который осерчал на мальчика, уничтожавшего цвет ткани красильщика, так, что чуть было не убил его. Горький видел в дедушке бурные и черные силы Старого Завета — молния и гром карающего Иеговы. На самом деле он немножко смягчил картину в той части, когда дедушка пришел к Алексею с пряником в руке. Старик начал говорить о том, как он был в бурлаках, которые по берегу Волги тянули на себе пароходы. Но это воспоминание предвосхитило более позднюю сцену, где юноша Алексей, вернувшийся в дом Кашириных, начал бодать своего деда в живот.
Старик ответил самыми яркими фразами в книге Горького: «Что, козел, опять бодаться пришел! Ах ты разбойник! Весь в отца! Фармазон, вошел в дом — не перекрестился, сейчас табак курить, ах ты, Бонапарт, цена копейка!»
Читатель видит в этих страстных и колоритных словах невольное уважение к деду русского писателя!
Когда мы читаем автобиографию, мы обычно ожидаем его субъективное представление о мире: сквозь призму его чувствований и умонастроений мы смотрим его глазами на окружающую его реальность. Но в данных воспоминаниях мы ясно и живо представляем людей около Алексея, но мы мало понимаем, что происходит внутри него. Алексей всегда прав, морально и по сути. По-английски мы могли бы назвать его prig. Но его описание слишком колоритно и привлекательно, чтобы быть точкой зрения of a prig.
Когда пятнадцатилетнего Алексея Пешкова дедушка выгнал из своего дома, дома Кашириных, юноша встретил ценного человека — кухаря на волжском пароходе с волшебным сундуком, с огромной кучей самых разнородных книг. Когда молодой читатель начал психологически погружаться в эти источники знания и опыта, он был готов окунуться во взрослую жизнь, не только со своей королевой Марго, но и с огромной массой разнородных фигур царской России.
Самыми интересными людьми молодому Алексею показались босяки — народные полуфилософы, путешествующие по просторам России. Молодой писатель подписывает свой первый рассказ («Макар Чудра») именем своего умершего отца — Максим Горький. Позже, в письме Амфитеатрову, Горький скажет, что он только был М. Горький — и этот М. мог бы быть и Муфасаил, Мордехей или Мракобес. Очевидно буква М, или Максим, имела глубокое психологическое значение для него.
Колоритные литературные герои, такие как Челкаш или молодые женщины (например, в рассказе «Двадцать шесть и одна») были очень хороши в ранних рассказах. Они немножко напоминают дьяка Евстигнея в рассказе любимой бабушки Акулины: «Угарно у вас в аду-то». Русские читатели (включая Льва Николаевича Толстого и Антона Павловича Чехова) принимали этих персонажей с большим интересом и симпатией — для них это было что-то совсем новое.
К началу XX века Горький как писатель достиг международной литературной известности с пьесой «На дне» (название неправильно перевели на английский как The Lower Depths).
Благодаря высокому искусству МХАТа театры всей Европы и США покорили и заразили зрителей идеями и помыслами Горького. Известный американский драматург Eugene O’Neil, даже написал очень популярную пьесу The Iceman Cometh как переосмысление горьковской драмы.
Знакомясь с актерами в МХАТе, Горький обрел близкого товарища, женщину и актрису Андрееву — это событие положило начало его знакомству с революционными деятелями и лично с Лениным.
Андреева участвовала в политике партии большевиков и была лично знакома с Лениным. Владимир Ильич, конечно, знал о популярности молодого писателя и оценил его симпатию к тем, кто не любил царское правительство.
Горький не всегда соглашался с ленинскими программами, особенно с агитацией большевиков против религии и идеи Бога. В их переписке с вождем можно отметить много (довольно деликатных) критических замечаний со стороны Ленина по поводу горьковской иногда не совсем лояльной приверженности к радикализму. Но популярный и привлекательный писатель — очень ценная политическая находка для партии радикальных революционеров.
Рассуждая таким образом, Ленин посоветовал Горькому в 1906 году приехать на мою родину, употребив его популярность во благо партии большевиков, тем более в Америке было немало людей, настроенных против царского режима. Деньги, вырученные от чтения лекций, пойдут на общее дело. Поэтому в один прекрасный день в 1906 году Горький с Андреевой пристали к гавани Нью-Йорка. Их встретила огромная толпа журналистов из самого большого американского города.
Одним из самых известных и влиятельнейших людей в США был Mark Twain. Он чувствовал себя вроде литературным братом русского писателя Волги-реки, постольку поскольку он был описателем Миссисипи. Горького сразу окружили журналисты, посыпались вопросы: «Мистер Горький, будет ли революция против царя?», «Мистер Горький, будет ли демократия в России?», «Мистер Горький, будет ли?..» Горький был в ответе за все. Андреева очень старалась перевести вопросы с неизвестного Горькому английского языка.
В американских газетах и журналах появился великолепный словарный банкет-пир для русского демократического революционера. Ажиотаж был такой, что царские дипломаты в США не на шутку были обеспокоены ростом популярности Горького.
Но, к своей радости, они узнали, что молодой русский писатель совершил непростительную оплошность: он дал согласие американской газете «Верст» (Hearst), чтобы только она освещала его американское турне. Царские дипломаты быстро проинформировали других журналистов, что Горький приехал не со своей легальной женой. Журналы тут же раздули пожар из искры: мол, Горький вынашивает скандальный план — растлить невинность и чистоту Нью-Йорка. Мне как американцу стыдно признаться в том, что большинство моих соотечественников приняли это за чистую монету; даже Mark Twain, которого я очень люблю и уважаю, бежал от Горького как от огня!
Бедного Горького с его компаньонкой выгнали из гостиницы.
Слава богу, молодой профессор из колумбийского университета John Dewey (позже он стал самым известным американским философом) принял к себе молодую пару. После этого Горький написал в США свой самый пролетарский роман — «Мать». И словно в отместку за негостеприимство, разразился не совсем дружеским памфлетом «Город желтого дьявола». По его словам, в Нью-Йорке изо дня в день добывают золото. Каждый день все его оголтелое население бегает в поисках золотого металла — и никогда не находит его.
Несколько лет спустя, в Италии, Горький сказал американскому ученому Alexander Kaun, что ему, Горькому, досадно, что он написал такой тенденциозный рассказ. Но я должен сказать, что когда я в семнадцатилетнем возрасте впервые видел Нью-Йорк, то я получил такое же самое ощущение о городе, которое наши писатели именуют не иначе как «золотое яблоко».
Из его воспоминаний — мне кажется, это одни из лучших произведений, — заслуживают внимания воспоминания о Толстом и Чехове.
Образ Л. Н. Толстого переполнен двумя противоположными ощущениями. С одной стороны, глубокое уважение к вершине русской литературы, с другой стороны, едва скрываемое недовольство человеком, который своей странной манерой обнаруживает публичную и довольно популярную маску Горького. Толстой хвастается тем, что «я лучший, реальнее мужик, чем ты». Он говорит о том, что «ты не большой бабник». Горькому не нравится, что великий писатель ведет себя запанибрата с ним.
Шкловский писал, что Горький скрыл все то, что сказал ему Толстой. Однажды дочь Толстого пришла к отцу — у нее в руках был заяц со сломанной ногой. Без слов он взял животное в свои руки опытного охотника и двумя пальцами задушил его.
Вообще читатель горьковских мемуаров чувствует, что Толстой — тот человек, который защитил Горького от полицейского произвола, однако же вместе с тем в секретном письме Толстой пишет, что он терпеть не может пропаганду в произведениях этого писателя, но не хочет, чтобы публика знала об этом, ведь этот молодой писатель заставил русских людей понять, что герои пьесы «На дне», босяки, являются нашими братьями и сестрами.
Образ А. П. Чехова действительно захватил существо и душу писателя, который изобразил неуловимые полутона душевных переживаний персонажей на подмостках МХАТа и на страницах тонких и чутких рассказов. Но Чехов подробно анализирует стиль автора, который слишком абстрактно и многосложно описывает людей и мир вокруг них. Он берет длинное драматическое горьковское описание океана в «Челкаше». По словам Чехова, слова школьника «море большое» — это гораздо лучше и убедительнее. Горький принял чеховскую критику тихо, без гнева, очевидно, он чувствовал его правоту. Но он отвечает ему, что он не может писать иначе.
Когда Горький был в доме Чехова и видел людей, приходящих к известному врачу-писателю, он слышал слова провинциального учителя. Школьмейстер хотел произвести благоприятное впечатление длинными абстрактными фразами. Чехов просто и тихо ответил: он слышал о том, что учителя побили каких-то школьников. Учителя, конечно, обидело это замечание. На что Чехов отреагировал весьма спокойно, сказав, что он не имел в виду гостя.
Учитель успокоился и рассказал писателю о том, что бедный учитель в местной школе был в таком бедственном положении, что осерчал бы и на ангелов, но — поверьте — эти школьники были далеко не ангелы!
Такими случайными вроде бы замечаниями Горький описывает нежную и строгую атмосферу, царившую вокруг русского врача —драматурга-рассказчика и глубокого психолога.
После Америки Горький побывал в Италии, где, кроме всего прочего, создал школу для рабочих, ставшую конкурентом школе Ленина. Центром раздором послужила горьковская небольшевистская идея о богостроительстве. Но в 1913 году по царской амнистии для политических эмигрантов (трехсотая годовщина династия Романовых) Горький вернулся домой. Это было время катастрофических потерь в русской армии в 1914–1918 годах и двух революций в 1917-м. Наконец его любимые большевики достигли власти, о завоевании которой Ленин говорил в одной из его самых известных речей («Что такое советская власть»).
Многие (включая, конечно, Ленина) считали, что Горький поддержит приход большевиков к власти, его страстная мечта воплотилась в жизнь. Но, несмотря на слова испанского писателя (Lа via e sueno), жизнь гораздо сложнее любой писательской грезы. После 1917 года Горький оказался в эпицентре трагических событий, стараясь спасти людей, объекты исторического наследия. Множество родственников арестованных обращались к нему за помощью, и он почти никогда не отказывал, употребляя свои близкие связи с Лениным.
Шеф большевиков вначале содействовал горьковским просьбам, но это было недостаточно: в журнале «Новая жизнь» начали появляться разоблачительные статьи известного большевика Горького со страстной критикой действия власти. Вначале Ленин игнорировал жалобы своего старого друга, но противоречия обострились в связи с одним делом. Арестовали популярного поэта Гумилева, который не хотел сотрудничать с органами, требовавшими, чтобы он назвал сообщников. Гумилев отказался, поэтому была неминуема расплата. Родственники поэта обратились к Горькому, последний — к Ленину. Казалось, что все будет хорошо, Гумилева освободят. Но Гумилева расстреляли, погиб поэт (словно эхо лермонтовского стихотворения на смерть Пушкина) — и Горький возмутился. Ленин старался смягчить обстоятельства гибели и посоветовал Горькому подыскать медицинское учреждение подальше от революции. И с 1921 по 1927 год Горький — эмигрант (презрительное Маяковского: «Помните ли Вы буревестника своего?»), жил в Берлине, в Праге, в Сорренто.
В Берлине (1922) он написал памфлет «О русском крестьянстве», в котором послал ко всем чертям всю Россию, от времен царя Гороха до большевиков. Тон был самый нелицеприятный, даже для создателя «Песни о буревестнике». И чувства самые чистосердечные.
Но все это было довольно сиюминутно, Горький приехал в Сорренто, общался с Шаляпиным, многими советскими писателями и художниками. Результатом чего явились на свет «Итальянские рассказы».
В 1927 году (?), к разочарованию эмигрантского мира, он триумфально вернулся в СССР. И художник, который вырос в скромном новгородском домике Кашириных, в Москве 1930-х обнаружился уже в шикарном и пышном доме Рябушинского.
Жизнь Горького, после того как он вернулся в советскую Москву, была непростая: он скоро понял, что Сталин в плане спасения людей — человек гораздо более жестким, чем Ленин. Хотя Сталин и устроил Горькому проживание в шикарном, купеческом доме, Горький был окружен служанками, которые докладывали о его каждом шаге.
Его авторский псевдоним превратился в название города детства, главную центральную московскую улицу и тысячи других улиц во всем Советском Союзе. Его каждое слово печатали во всех органах печати. Развернувшая страстная дискуссия о новом социалистическим по форме жанре литературы не только на русском языке, но на всех языках СССР, была задана и сформулирована Горьким. Он выдумал и определил новую форму: социалистический реализм. И горе тому писателю, который не понял разницу между буржуазным реализмом и социалистическим. Не одну тонну чернил извели советские теоретики, старались объяснить, в чем природа социалистического реализма.
Наконец, на первом собрании новой организации — «Союз советских писателей» (1933?) — сам Горький выступил с авторитетным докладом «Партия и правительство дали писателю все, отняв у него только одно — право писать плохо».
Тогда Бабель ответил так: «В таком случае я владею только одним жанром — молчание».
В то время стало ясно, что экспериментальные литературные формы нэпа — оригинальные и сумасшедшие — уже в корзине истории. Что касается таких стилей. как символизм, футуризм и т. п., то теоретики могут поспорить о них гораздо позже.
Для меня исконные горьковские места были очень важны. В 1975 году я очень хотел навестить дом Кашириных в городе Горьком. Но город был закрытым. И когда я подошел к человеку в правительстве и спросил: попросите, пожалуйста, ваших людей, чтобы они окружили меня солдатами и увезли в закрытый город, мне интересное одно только место — родовое гнездо великого писателя. Человек обещал, что все будет исполнено. Увы, это в то время оказалось невозможно. Но взамен мне дали фильм, снятый во время открытия ССП, выступление Горького и т. п. И я посмотрел на старое горьковское лицо — он страстно ораторствовал и вдруг разрыдался.
А еще я познакомился с человеком, который хорошо знал Горького. Это случилось в 1963 году, когда я был на даче в Переделкино. Корней Иванович, с которым я много и близко общался до его смерти в 1969 году, рассказал мне детали о смерти Горького (1936). Он был в доме, где это случилось…
Тех, кому это интересно, отсылаю к моей книге, вышедшей в Нью-Йорке в 1966 году и в Москве в 1992 году.
С самыми лучшими пожеланиями моим русским читателям, ваш Ирвин Вайл
