* * *

Карлсон умер. Сегодня хороним.

Озорной человек-вертолет.

Карлсон умер, какая ирония:

тот, который на крыше — живет.

Собирать только близких решили.

Вот оградка литая, за ней

малыши необычно большие

из обычных нешведских семей.

Им знакомы подагра, виагра,

и вершины — и самое дно.

С телефона поставили Вагнера —

неуместно, нелепо, смешно.

Говорят говорящие плохо

про «народная память жива»,

про «закончилась эта эпоха»

и другие такие слова.

Как тащил — удивительно! — столько

неизбывную радость свою

в опустевшем, как жизнь алкоголика,

подмосковном осеннем раю.

Вот на кнопку на пузе героя

уж нажали и горькую пьем.

И пропеллер, как бур Метростроя,

начинает входить в глинозем…

Самолет в небесах над погостом

тянет белую-белую нить.

Да. Спокойствие, только спокойствие,

как любил кое-кто говорить.

* * *

Мы любили друг друга

на бетонных ступенях мира,

на заросших кустами балконах

пустой империи,

изучали друг друга,

аккорды шнурков и молний,

познавали под черным солнцем

железный запах.

И шуршали,

срываясь в пропасть,

живые камни,

и вокруг плотоядно скалились

злые листья.

И бежали, щитками хлопая,

бронтозавры,

отголоски незавершенных

родительских миссий.

Это потом

из нас вылупятся

либералы и патриоты,

бизнесмены и биполярники,

мученики эмиграции,

андроиды госзаказа,

это потом —

мужчины в черном,

женщины в золотом.

А пока —

ненасытный дракон

с многопользовательским хребтом,

стометровый атом,

пейзаж, сотворенный ртом,

и прозрачный Моцарт —

молотом, долотом.

Только Бог и ветер.

А пакость — потом, потом.

* * *

Алло, алло… по всей Земле… алло…

Алло по всей Земле, во все пределы…

Как ждут письма, мы ждали НЛО:

оно було, но к нам не долетело.

Как старый хрыч с любовницей в СВ —

вот так страну. Урывисто и наспех.

А мы чего? Мы дети НТВ.

Кому скажи сейчас — поднимут на смех.

А ведь смешно по большей части тем,

кто слов не ест этически скоромных.

Но комиссар наденет пыльный шлем

и этой контре все еще припомнит.

Мы те, кто рос, в податливой плотим

больной страны. Как демон, в самом деле.

Мы те, кто рос, когда нельзя расти, —

мы злой народ. А вы чего хотели?

Наш Бог мелькнул, заплакал и исчез.

Шел год Степана. Или все же Хрюна?

Мело, как в той кассете VHS…

Арракис… Дюна…

* * *

Нас учили не мыслить шире

в постсоветском цветном раю.

Полу-Маугли, полу-Мцыри

представляться бы в интервью.

Наши старшие, выжить силясь,

нас не били, и очень зря.

В мультик плавленый провалились

ненаследники Октября.

Грустный дяденька у престола

от Кощея охраняет иглу.

И танцует Наташа Ростова

на балу.

На медведе Балу.

* * *

В менестрельствах сидят менестрели,

вспоминают, как жили в Удельной

и сквозь минус шестнадцать смотрели

на кудлатые ноздри котельной.

Как чертили по инею замки,

как мечтали о том и об этом,

уходя за разумные рамки,

не умея мечтать о конкретном.

Пробудись, о конец девяностых!

Серебром на ресницы мне брызни!

О, седая береза в наростах!

О, подборка «Наукаижизни»!

Пробудись, обрастая по новой

тем же мясом туманной идеи.

В электричке до «Станцияновой»

новой магией я овладею…

Но драконам на горе, и йетям,

не доехать туда, не дотопать.

Между тем человеком и этим

вот такая вот (жест) хитропропасть.

* * *

Луна на нуле, времена на нуле,

и даже #морозвоевода,

и даже Лимонова нет на Земле

взболтать эту теплую воду.

Коктейль удивительно правильных лиц

с горчинкой эрзац-вольнодумий.

Торчат из по новой открытых гробниц

бинты пригламуренных мумий.

Какого же хрена охотничий век?

ГУЛАГ, уничтоживший классы?

Смотрите из космоса: се человек

до первой открывшейся кассы.

Татьяна тряслась, окружали ее

идейные всякие гады.

Тут вышел Евгений и рявкнул: «Сырье!»

И сразу все стало как надо.

«Засунь себе в задницу Эппл-тиви, —

бормочет старик из кристалла, —

Любимцы богов признаются в любви

цитатами из “Капитала”».

* * *

1. Чем дольше явь, тем интересней сны.

Мне было двадцать три, мне точно, было.

Я слой за слоем город на себя

наматывал — все будущие смыслы.

2. Тогда Академический район

был местом поцелуев и прогулок.

Кирпич и тополь, «Булочка бриошь»,

ночная пыль, белившая ботинки.

На Дмитрия Ульянова ловил

«шестерку» ли, «девятку» ли — неважно.

Как скажет позже четкий А. Варской,

«московской осени свободный путник».

3. Тогда — бродил, а после — проезжал,

и в каждом слое было больше смысла.

Вот важный слой: с беременной женой —

на Севастопольский, в перинатальный центр.

А вот еще — предновогодний слой,

две тысячи двенадцать слеш тринадцать.

В обнимку с елкой еду слеш в метель,

в один из предсказуемых разладов.

Таков Академический район,

расчерченный имперскостью трамваев.

Зачем он мне, и я зачем ему,

не знаю.

4. Однажды поброжу, и так скажу

(себе скажу, ведь поброжу непарно):

«Я размотал до самого себя

шуршащую бобину кинопленки»…

5. …В тот год айфон явился в третий раз,

в тот славный год любовных приключений

мы получали твердые дипломы

империи посмертных инженеров.