Рассказ
В 0:01 от нее пришло сообщение: «С днем рождения». Прочитал уже утром. Улыбался все время, как заколдованный, пока чистил зубы, умывался, готовился на выход. Как всегда сегодня солнечный день. Действительно, день рождения — это хороший повод улыбаться, но в таком возрасте уже почти не радуешься. Только по одной причине помню, что мне сегодня сорок три, эту причину зовут ее именем. «Это мило», — подумал, глянув на отражение в последний миг перед тем, как шагнуть на улицу.
Я гадал, каких усилий ей стоило написать это. Она убедила меня своим продолжающимся молчанием, что это правда: я верю в ее любовь. Через пятнадцать минут был на месте. Не запомнил ни того, как забросил в багажник доску, как завелся и поехал, — думал только о том, что же ей ответить. Ведь теперь можно написать что угодно. Я ехал и не обращал внимания, что огромная синяя грудь неба, умытая светло-желтым, почти белым сиянием, простиралась передо мной и обещала океан свободы!..
Что угодно можно написать, что угодно… Я не торопился, начал день как можно раньше. Будильник на шесть утра, а в шесть сорок я уже на пляже. Застегнул на себе термокостюм, вытащил и приготовил доску, дошел до кромки утеса, каменисто-песчаной, откуда простирается вечно Тихий океан. Северный и южный горизонты утопают в сером колеблющемся тумане из пены и пара, а отдаленный западный ревёт, непрерывно срезает в сторону берега волны, слой за слоем: холодные, бодрящие, кажущиеся упругими, как парусина. В такую рань на гряде еще никого не было, а вот в воде я приметил пару-тройку точек, да и, судя по другим машинам, на парковке я был не первым.
Заметил черный пикап Уолли. Этому всегда удается быть первым. Он и женился из нас первый, встретил свою Марию, девушку из Европы, прямо здесь, на этой гряде. Может быть, я прямо сейчас стою на самом том месте, где он сказал много лет назад:
— Привет. Там, в воде, ваш мужчина, и вы его ждете?
А она вздрогнула, обернулась, улыбнулась скромно и испуганно, как многие иностранцы, когда к ним обращается наш брат, и помотала головой.
Потом они разговорились: Уолли стал показывать на черные точки в воде, изредка распрямляющиеся фигуры серферов, которые вскакивают, поймав ритм нисходящей волны, оседлывают ее, пользуясь одним лишь чувством баланса и силой, и ведут, пока она не расстелется перед отмелью, утратив силу. В этот краткий перерыв между полным выдохом волны и вздохом новой даже опытный пловец поддается иллюзии, что океан взял паузу и он не низвергнет очередную волну через мгновение, — это человек, отдавший много сил на обуздание воды, меряет Посейдонову мощь по собственной мерке, — однако она никогда не иссякает, и вот, еще не отдышавшись, он работает руками, гребет, чтобы следующая выросла навстречу… Чтобы двигаться, мы пользуемся лишь ритмом океана, собственным умением балансировать и предвосхищать его изменение; легкая для ума задачка — требуется только сноровка, сильные руки, пресс да сам океан.
Уолли рассказал ей, наверное, про всех, кто тогда был в воде. Я имею в виду, конечно, наших ребят… Когда-то у нас был «ближний» круг и «теплый» круг. В ближнем было человек шесть, включая Уоллеса и меня, а вот в теплый включали всех подряд, даже сезонников, которые после этого, может, никогда не вернутся в Калифорнию. Но ты знаешь, молодое сердце — оно только и мечтает забрать в себя побольше. Из ближнего он мог рассказать ей про меня, про Даста и Скерча, конечно, и еще про Ноа. Думаю, остальных не было в тот год в Энсинитасе. Как бы ни развивался их разговор поначалу, он сказал ей в завершение:
— Эта гряда называется девушкиной. Здесь наши девушки нас дожидаются. — Он сделал долгую паузу, и Мария, наверное, покраснела или отвела взгляд. Он спросил: — Знаешь, меня ведь тоже не ждет девушка, а ты, похоже, не ждешь серфера, не так ли?
Кивнув, она улыбнулась, и Уолли, должно быть, влюбился как раз тогда. Или раньше — едва увидел ее силуэт, припарковываясь?..
Все это было давно. Я отправился в воду. Прилив сегодня был хорош, а солнце — даже в такую рань — принялось припекать спину, плечи, макушку. Я побежал, чтобы заодно размяться. Сквозь брызги, радостные поцелуи ледяной воды и золотистых бликов, я задумался снова об Уолли, представил лицо друга, когда он сказал ей:
— Что ж, тогда почему бы тебе не подождать меня всего каких-то полчаса, а после мы можем еще поболтать?
И он побежал к воде, быстрее, чем когда бы то ни было, крикнув напоследок:
— Наблюдай за мной, хорошо?!
Она засмеялась, не расслышав или не поняв из-за рева океана, но помахала ему. А значит, пообещала, все еще стесняясь говорить из-за акцента, хотя всем тут, в Калифорнии, плевать на твой акцент. И да, Мария дождалась…
Потом я вышел из воды. К девяти утра сделалось окончательно жарко, а волна почти ушла. Пляж облепили приезжие. Все-таки летом находиться здесь после 8:30 невозможно. В последние годы в город приехало столько людей. Я вернулся к машине и увидел, что парковка теперь совершенно забита, нет ни единого местечка. Машины Уолли уже не было. Я, кажется, видел его в воде — кто-то знакомый, по крайней мере, махнул и крикнул мне нечто похожее на «С днем рождения!».
Вытершись как следует, переодевшись, я сел на скамейку, равноудаленную от парковки и океана, уставился в телефон. Наверняка она уже проснулась и тоже глядит в экран. От меня там ничего нет. Это так глупо, но что поделать — я сам на девяносто процентов состою из воды, а на девять — из глупости… Попросту не знаю, как передать ей свою улыбку, идиотскую, в тридцать два зуба, широченную улыбку счастливого мужчины? Отправить ей дюжины счастливых смайлов? Отправить ей сердечко? Отправить слова «Наконец-то»? Отправить цветы? Впрочем, я вспоминаю сказанное ей пару лет назад. Это был наш последний разговор, и было не до улыбок.
Дрожала всем телом, и я ощущал, будто это мой рот, а не ее, как высохло все в ней, и ярость пылала в центре ее головы:
— Этим ты меня попрекаешь?! Такого ты обо мне мнения?! Тогда я не буду никогда и ни с кем! И не буду ни с кем никогда спать. — Две огромные слезинки забрезжили в ее глазах. — Я буду терпеть и дотерплю! А тебе — тебе будет стыдно за то, что ты со мной это сделал! Если у тебя есть хоть капля чувств за этой идиотской усмешечкой, то ты будешь помнишь, что это ты меня такой сделал.
Каждый раз, думая о том, сколько боли я причинил, у меня кружится голова, и тогда даже ослепительное вечное солнце не согревает. Здесь, в раю, редко встречаешь боль. Бывает, видишь мертвых животных разве что или читаешь случайно какой-нибудь ужас в газете, который всегда происходит не с тобой… Впрочем, смерть животного всегда благородна, а дурные вести приходят сюда, разморенные невероятной далью, притушенные бесконечным прибоем… Становится холодно и ужасно, когда я думаю о девочкином страдании. У меня голова просто взрывалась, когда я пытался примирить это в себе. Сумасшедшее желание и понимание, что ничего этого быть не может. Поэтому я повторил:
— Да нет же, милая, тебе это просто кажется. Так бывает: пойми, у тебя сейчас безумно тяжелый период, это называется половое созревание, и ты, конечно, давно все это знала, правда же? Родители тебе рассказывали, Интернет… — Помню, как два крошечных кристаллика глядели на меня из плотной, пахнущей сладкими духами тьмы, с тех пор этот запах прочно ассоциируется у меня с ней и с детством.
Она молчала, будто ее тут нет, хотя ее существом было заполнено пространство и даже мое собственное тело — заполнилось ею.
— Вот тебе и начинает казаться, что из-за того, что мы давно рядом, из-за моего хорошего отношения, из-за нашей дружбы с твоими родителями…
Я перестал говорить. Ее взгляд наполнился силой. Клянусь богом, в маленькой женщине просто взорвалась сила! Будь я привязан к креслу, она бы получила меня.
Но я вскочил, как ужаленный, как будто я опять школьник и мне стыдно признаться кому-то, что я девственник — только сейчас дело было скорее в противоположном, — мне стало стыдно, от пяток до ушей я был в стыде, покраснел, проклял себя. Затем я включил свет, чтобы увидеть, что передо мной не сверхжеланная, ослепительная, а главное, чистая, как снег, женщина. Я хотел увидеть опять маленькую Мию, ребенка…
Она уже тогда знала все, конечно… и знала, понял я почти сразу, как можно поступить, чтобы сломать меня. Чтобы она не успела открыть рот или встать, или еще что-нибудь сделать, я продолжал говорить, бормотал, отступая к двери, что-то примерно такое:
— Знаешь, сейчас я уйду и наверное… наверное, нам лучше не встречаться какое-то время, ты согласна?
Она встала, выпрямилась. Она стала казаться мне столь хрупкой, что любое касание могло бы сломать гармонию, красоту и даже эту самую желанность, которая понемногу отпускала меня.
Однако зеленые глаза пылали, и я подумал, что, когда она все-таки сделается женщиной — пусть не сегодня, но уже совсем скоро, потому что природа в ней явно пробудилась, — от этого взгляда не уйти никому. Другой сделает это для нее вместо меня. Она просто не умела еще толком им и собой пользоваться — только это позволяло мне пятиться и стремиться обратно в свой океан, как скользкой рыбе из рук молодого рыбака.
По ее застывшим глазам, будто сфокусированным на единственном ощутимом желании, удерживавшем вибрацию между нами, я понял, что она хочет чего-то так сильно, как я уже давным-давно перестал хотеть, хочет этого с подобной силой в первый раз.
— Пожалуйста, переключись на кого-нибудь из своих ровесников, и давай поговорим снова после того, как у тебя появится парень. Мне будет так гораздо комфортнее, — пробубнил я, пытаясь вновь превратиться в старого зануду.
Представлял: сейчас она подойдет, заткнет меня просто одним выдохом, положит руки мне на плечи, я сделаюсь такой же маленький, как она, а может, встану перед Мией на колени, но когда она дотронется до меня там, внизу, я пропал, со мной покончено…
Если бы она не была такой неопытной, то я бы не ушел оттуда.
— Что не так? — Голос ее дрогнул. Взгляд обрел прежнюю детскую непосредственность, легкость. Я остановился. Девочка горько заплакала передо мной, уже бессильная. — Что не так со мной? Что исправить, чтобы ты захотел?
— Тише, молчи. Ничего не нужно делать. Ничего ты не должна и никакой не должна ты быть, чтобы «я хотел»… И ни для кого никогда не пытайся! Господи, я знаю тебя с тех пор, как ты была младенцем, ты понимаешь?!
— Мне все равно! — Она топнула ногой, последние слова сорвались в рев. — Почему я должна об этом думать, — злобно потребовала от меня, вытирая ладонью лицо, отчего оно сделалось совершенно красным, — если я люблю?!
Тут она ужасно смутилась, зажмурилась, как котенок. Я должен был обнять ее, но слишком испугался. Продолжил стоять, все еще на почтительном расстоянии, хотя глаза ее закрылись, она, должно быть, и позабыла, что я здесь, и если еще помнила меня, то лишь своим сердцем, которому слишком больно.
В меня надолго вошла ненависть — к самому себе, ведь я сделал это с ней, ведь, разумеется, я любил ее, — просто никогда не задумывался об этом.
— Скоро это пройдет, — смог выдавить я, сказать таким голосом, что самому стало противно от себя, — заунывным докторским голосом. Да, пожалуй, только док мог бы сказать это так мерзко цинично: — Ведь знаешь, Мия, такие вещи проходят. Тебе перестает казаться, тебе перестает… казаться, — во второй раз сказал я, уже глядя ей в глаза.
Она поглядела исподлобья. Чувство собственного достоинства наконец-то победило. Молодость делала ее способной пережить это. Впрочем, разумеется, на это я и полагался: в шестнадцать лет сердце очень-очень сильное.
— И со временем все это пройдет и покажется тебе несущественным. Надеюсь, поскорее, — продолжил усмехаться, но смешки так и пропадали в комнате. — Тогда мы сможем снова поговорить про это. Тебе даже незачем будет говорить мне … — Я замялся, в какой-то степени не хотелось так запросто отпускать подобный момент: ведь как же это чертовски приятно, когда хоть кто-нибудь в этом несказанно красивом, упоенном одиночеством мире говорит три слова, превращающих тебя из сомнения в кое-что существующее…
Тем не менее я сумел сказать, собрав силу в кулак:
— Тебе незачем будет даже говорить, что ты ошибалась. Просто продолжим, как раньше, и улыбнемся над этим, о’кей?
И тогда-то она и воскликнула свое страшное обещание, которое, по правде говоря, страшно тяготило меня все эти два года… Ведь это было в день ее шестнадцатилетия, совпавший (как совпадают наши дни каждый год) с моим сорок первым днем рождения.
Появился Даст. Даже здороваться было необязательно. Мы просто обнялись, и он тут же начал бренчать на своем укулеле. С тех пор как сломал лет пять назад ногу, он прямо врос в эту гитарку, никогда с ней не расставался, а вот волна почему-то навсегда перестала привлекать его. Чудно — ведь все мы здесь выросли и вместе вставали на доску, и вместе меняли эти доски и приходили сюда, год за годом, многие годы, то и дело калеча что-нибудь в себе… и хотя сорок — это уже срок, — никто из живых еще не обменивал волну на музыку.
Впрочем, Дасти всегда был не такой, как другие. Пока он играл, а я придерживал в пальцах его ароматно тлеющую самокрутку, сладкую, как детская конфетка, воспоминания приятно окружили нас, эту лавочку, где три десятка лет назад собирались точно так же наши отцы… Потом присоединился барабан — не открывая глаз, я знал, что это Скерч. Они с Дасти были не разлей вода. Сколько лет вы соседи, парни? Кажется, не меньше дюжины — все мы зависали в том домике Скерча и Дасти на пляже, пока Скерч все же не ушел с молотка, тоже, кстати, увязался он за какой-то европейкой…
Вместе, два музыканта, они сидели, окружив меня, и играли импровизации, я подпевал, выучил давным-давно мотив всех известных им песенок, представлял, как будет прекрасно просидеть с ними здесь лет до семидесяти — может, хоть тогда пляжи немного опустеют?.. А там уже и солнце будет другим.
Ведь когда-то, в нашу молодость, его свет был не таким, как сегодня. Более, что ли, насыщенным, более густым и сочным, таким невыносимо алым или оранжевым, или желтым — что, бывало, мы с утра до ночи проводили в воде и питались одним лишь солнцем. Нынче же, сегодня, все белеет к полудню, будто пока мы росли и старели, — новая частота вычищалась для новых поколений волнолюбцев. Вполне возможно: для таких детишек, как Мия, пусть, пожалуй, будет все по-иному, лучше и насыщеннее, и чище пусть будет свет, озаряющий их волну.
Потом они поздравляли меня.
— Думал, вы не вспомните, старикашки! — рассмеялся я.
Вокруг тем временем собралась небольшая толпа. Кого-то я знал, кого-то припоминал смутно, кто-то явно был новеньким. Вокруг парочки старых серферов, как мы, всегда начинало что-то происходить — достаточно было показать, что мы тут ненадолго и нет спешки куда-то попасть. Думаю, это свойство океана, которое мы приятным трудом заслужили в качестве подарка: уметь создавать вокруг себя волну. Знакомцы и незнакомцы просто болтали друг с другом, играла из колонок музыка, к горячему небу поднимался сладковатый дым. Наконец кто-то из пожилых, какой-то франт в бабочке и с фирменным (то есть не одноразовым) кофейным стаканчиком — явно здесь у нас первый сезон, — объявил, что снимает дом прямо с видом на океан, здесь, за углом, и приглашает всех на «маргариту», ведь становится слишком жарко.
Пальмовые тени, под которыми мы стояли, прогрелись уж изрядно и не дарили больше спасения. Несколько человек отправились за стариком, и мы увязались с ними. Я рассудил, что это лучше, чем сидеть в собственный день рождения перед телевизором, пусть даже в компании сладкой парочки, Дасти и Скерча. Дом оказался, как все дома на побережье, роскошным и просторным, но обставленным (снова — как и прочие прибрежные дома для туристов) будто по каталогу, а значит, без души: белые стены, громадные абстракции на стенах, стеклянная полупрозрачная мебель, какие-то неиспользуемые массивные куски пластика, призванные изображать декор… Мы поскорее выбрались на задний двор, здесь несколько виноградных лоз и деревья создавали ароматную, разлапистую тень, и висел над цветущим газоном гамак.
— Ну что, старик? Что будешь делать в своем новом возрасте? — спросил меня Скерч.
— Не знаю. Разве это что-то меняет?
— Спроси у дедули, — улыбнулся он, намекая на то, что Дасти был лет на пять старше нас всех.
Услыхав нас, Даст лишь принялся играть что-то еще более жизнерадостное.
— Нет, пожалуй, я сделаю вид, что пропускаю этот год, — сказал я. — Что бы это ни значило.
Самокрутка тлела теперь у меня в зубах, кровь наполнялась зеленым искажением, которое умеет превратить любой денек, даже такой прекрасный, как этот, в райский… Надевает дополнительные осветляющие линзы на твои солнцезащитные очки и замедлит пищеварение.
Действительно, я давно бросил думать о будущем, о том, как изменюсь в следующем году. Здесь, в летнем царстве бессезонья, мы все давным-давно перестали видеть течение времени, разве что новости и какие-то регулярные политические события напоминают о существовании в мире неких циклов, сменяющих друг друга. При их помощи можно замерять и то, как ты сам движешься сквозь время. Но если ты любишь только океан и своих друзей, стареющих синхронно с тобой, то время усмехается и году на десятом исчезает вовсе. О нем вспоминаешь, например, если меняешь час подъема на будильнике или когда надо перейти с летнего на зимнее и наоборот… а в остальном в Калифорнии нет ни времени, ни вопроса о погоде. Раз в месяц сокроется солнце, тогда можно глянуть на календарь, узнать, что в наслаждении ты промедитировал очередную осень, зиму или весну. Впрочем, ты точно не пропустишь лето — приезжие повсюду, и многие парковки забиты с девяти утра.
Мы снова стали центром притяжения благодаря укулеле Дасти. Вокруг гудел праздный, ни к чему не обязывающий разговор, а хозяйка, жена гостеприимного миллионера (к этому времени он уже успел похвастаться всеми своими многочисленными бизнесами и регалиями, имевшими наверняка огромное значение в той пасмурной заднице, откуда они приехали), принесла огромные кувшины с ледяным лимонадом; внутри плавали приятно обжигающие квадратные кубики льда, беззвучно постукивали друг об друга, испаряясь под преломленным лучом.
Я пил, ел — наслаждался чужим домом и щедростью, беспечно не думал ни о чем, и только мысли о Мии иногда возвращали меня в то, что сегодня мой день рождения и кто-то, если бы я не отверг ее, радовался бы этому событию вместе со мной и моими родителями на небесах.
Пока день в зените, я часто косился на экран телефона. Я ведь мечтал все эти два года, что она напишет. Когда увидел утром сообщение, отправленное в 0:01… На самом деле, я не захотел верить. Потом не захотел торопиться, а теперь и вовсе я парализован, и время истекает, я продолжаю мучить девочку, а может быть, оттягиваю секунду возмездия, которое она давно замыслила и теперь исполняет — в наш день.
Родителям я сказал что-то… наплел, в общем. Пришлось повторить много раз, прежде чем они поняли, что я действительно больше не буду давать ей уроки и действительно не собираюсь приходить в их дом еще хоть раз. Должно быть, они почувствовали что-то, какой-нибудь неприятный холодок в этом моем твердом отказе. Но что если появиться сегодня?.. Эти два года, на самом деле, разве ты не мечтал о том, как снова окажешься с ней, прямо как тогда, на одном диване, в одной комнате, в тишине, наедине с остановившимся взглядом и тьмою за окном, разреженной песней цикады?
Разве не хотелось тебе больше всего на свете, чтобы этот невинный маленький человек вновь произнес своим неповторимым, единственным на Земле голосом?.. Три слова, которые отчеркивают райское полубытие, полузабытье — парение на волнах, которые не держат тебя на самом деле, — и плотную, однозначную реальность, безусловную веру: Я Есть.
Разве не мечтал ты, чтобы это оказалось не бурей гормонов, не жалостью, не самообманом наивной девочки, помнившей тебя с раннего детства, откуда наверняка мерещится, что ты был всегда, как бог или папа с мамой? Невозможно — пока сама она не проживет столько же — убедить ее, что я лишь преходящая тень и тоже однажды был молодым и глупым и даже имел неосторожность влюбиться в ее мать, а потом бросить ее, как все мы бросали кого-то в юности, и даже не успеть раскаяться, потому что молодыми мы имели очень много любви, ею переполнены были побережья, пещеры, желтые крошащиеся утесы вдоль воды… В молодости все кажется недостаточно серьезным, даже слова «Я тебя люблю», которыми я также пользовался для соблазнений и игр, как и любой человек.
Разве ты не мечтал бы?.. Продолжает крутиться в голове мысль — но я ведь прожил целую жизнь, причем еще перед тем, как ты даже родилась. Намного раньше, чем увидеть тебя в самый первый раз — пухлого молчаливого малыша, — раньше, чем начать играть и разговаривать с тобой, — раньше, чем начать обучать тебя и учиться у тебя, — у меня уже была жизнь, в ней случалась любовь, нелюбовь и даже страдание со смертью. Та дорога, на которую ты только выходишь, когда впервые тебя поражает откровение сердца, была для меня давным-давно размотана и смотана обратно, и сердце огрубело, перестало желать.
Я знаю миллион рациональных причин, готовых к применению против искажающего «люблю». У меня все это наготове, и, Господь свидетель, я не собираюсь передумывать только потому, что ты соблазнительна и молода… Мне бы хотелось поделиться, впрочем, этим знанием с тобой. От океана мы постепенно учимся, расходуя на это веселую силу серфера, что любовь всегда быстро иссякает, если ничего, кроме желания встать на волну, не ведет тебя. Ее не станет, когда гребень беспомощно спадет и ласково понесет к береговой линии. В такие секунды поверить, что волна соберется снова, — почти невозможно.
Только преданных воде принимает в свою религию океан, готовых подолгу и до изнурения быть с нею, принимает он, готовых стерпеть, что вечно, кроме мгновения силы — превращения в волну, — она покорна, слаба, процеживается между пальцами и ничего, кроме холода и соли, не оставляет по себе. Даст, Скерч, Ноа — все мы, кто прожил тут достаточно давно, — верим не в бога и даже не в Посейдона, а верим в саму воду. Этому, пожалуй, я не отказался бы обучать. Беда лишь в том, что вода сама призывает и не терпит спешки, резкости. Нельзя просто кинуть человека с доской в волны и ждать, когда он оседлает свою первую (хотя когда-то обучали и так), — нынче ты сперва узнаешь философию волны, и потом, сотни попыток спустя, превращаешь ее в первую по-настоящему возлюбленную. Она сойдет в пену потом, ведь твоя первая волна — это все-таки только вода; однако потом будет и вторая, и третья. Я учил ее этому…
Сила, любовь, океан, соль… Я весь день провел с ними и своими друзьями. Во второй половине , когда солнце перестало жечь неистово, кто-то сказал, что у меня день рождения, и это вызвало всеобщее одобрение. Я съездил в ресторан и привез всем, кто оставался, а главное — гостеприимному миллионеру, — еды. Затем откланялся, утащил с собой Скерча, мы отправились обратно к доскам. После четырех часов волна становилась могущественней, а сегодня, кажется, из нутра океана к нам тянулся легкий отзвук бури, поэтому течение было сильнее и холодней.
Выбившись из сил, я вылез спустя пару часов. Голод приятно разъедал центр живота, но я любил это чувство и любил не есть ничего до шести-семи вечера, а там уж с охотой бросаться на все подряд. До сих пор я не поздравил ее. Раздражение из-за этого с избытком скопилось во мне: трусость раздражает.
Разве не пора? Разве ты не надеешься? Разве бы ты не хотел?..
Это «разве» угнетало меня, как невидимая огромная волна, которую я все не могу оседлать, сколько бы ни пытался. Будто я гребу к ней, но всякий раз, округляя вопрос, вода скидывает меня, еще у подножья, и я валюсь, барахтаюсь, ничего не знающий, и волна, не ставшая моею, накрывает с головой, гонит обратно к отмели.
Приготовив ужин, я уселся один за столом, посмотрел на портрет безымянного, который последние двадцать лет висел тут, взирая бесстрастно на любое угощение, — давняя мимолетная любовь нарисовала его для меня. Из благодарности и полноты она сделала всю работу за часа четыре прямо за этим столом.
Подкрепившись, я решил. Кажется, это очень смешно, но я просто сдался желанию узнать: что же будет, если попытаюсь? Ведь вдруг?.. Ведь может быть?.. Ведь существует, хоть и одно на миллиард, сердце, резонирующее с моим на одной частоте? Ведь даже такие сумасшедшие расстояния не помеха для них, если посмотреть на моих женатых друзей, счастливых европейских жен, если послушать все эти нескончаемые истории о том, как люди нашли друг друга через Интернет, через какие-то нелепости и случайности, заставившие их посмотреть друг на друга.
Уже не осталось ни стыда, ни сомнения. Просто я как-то примирился с тем, что у нее уже давным-давно есть возлюбленный мальчик, такой же маленький, как она. Что ж, тогда я просто пожму ему руку, улыбнусь. А может быть, океан окажется правдой и волна — тоже? Я про нескончаемый, глубокий океан, не про скользящую, отражающую свет поверхность — я только про глубину. И господи боже мой! Как же хочется, чтобы это не было ни игрой, ни шуткой, ни обоюдным страданием. Пусть окажется, что под поверхностью и впрямь есть соленая бездна.
Странно: минуло лишь мгновение, а я стою перед их дверью. На город легли сумерки, хотя над океанским горизонтом еще тлеет свет. Каждый день закат разный, и каждый день он парализует своей мощью и красотой. Перья облаков, ветер, мерный рев прибоя, гаснущий свет, трансформирующийся из золота в оранжевое, из оранжевого в красное, из красного в фиолетовое, из фиолетового в синий, а потом в темно-синий, и лишь затем в черный, — каждый день все это собирается в новом порядке, по новым правилам и в новых пропорциях, и каждый раз зрелище уникально, а ведь это лишь отсвет, самое очевидное из видимого наверху…
Странно, я ведь действительно стою перед их дверью. Сорокатрехлетний дурачок без места в жизни. Пустой и легкий, как летний ошпаривающий ветер из пустыни… С глупой улыбочкой и наивной надеждой, что она и вправду подождет, отправится со мной на самое дно океана, где мы не будем ни разговаривать, ни ковырять раны друг другу. Что мы будем там делать?
Засуетился, выуживая телефон нервными руками из кармана.
«Спасибо! И тебя с днем рождения!»
Стемнело. Даже на океане уж нет ни следа солнца, и до раннего восхода, переваливающего через горы и холмы, свет не возвратится, а потом вернется как ни в чем не бывало, понятия не имеющий о человеческой «ночи». Много лет заняло у меня осознание, что солнце никуда не девается и ничего не «делает» для нас. Оно сияет непрерывно и всегда одинаково, нежно наполняя сердца тоской по богу, Земля тем временем крутится вокруг, нанизывает себя на пустое пространство — падает, вслед за ревущей звездой, в бездну галактики, где заботливая корова-бог никогда не дает ей кануть слишком быстро или слишком далеко, — перед ее глазами все это давно пронеслось, и нам надлежит лишь исполнить…
«Спасибо», — написала Мия. Наступила ночь, я по-прежнему топтался перед дверью.
«Не за что. Давно не виделись».
«Да».
«Тук-тук?» — написал я. Да, именно так. Робко, как первоклассник. Робко, словно не писал этого десятки раз ей. «Тук-тук».
Дыхание у меня перехватило, и я слышал вначале, как сокращается мышца в моей обветренной груди, потом как кто-то бежит по дому и как в его недрах поскрипывают старые половицы; как лает на заднем дворе пес и взрывается не относящийся к нам смех… потом услышал, как все затихает, и последние три шага она перебирает ножками едва слышно — тем не менее я услышал это, словно уже был в доме и каждая его струна соединилась во мне.
Царит ночь, но тонкая полоска света сверкает передо мной. Приоткрывшаяся дверь, за которой еще никто не появился, останавливает время, не дает мне состариться; пляшет, колеблется свечным светлячком надежда.
Конечно, как и любое прекрасное выражение этого мира, я любил ее с первого дня, хотя никогда не задумывался над тем, что цветок может быть обращен из хитросплетений времени ко мне. Брать, хотеть, чувствовать — страшно.
— Тук-тук, — впервые за два года услышал ее голос. Силуэт появился на фоне пронзительного света из комнаты.
Все прояснилось, тем более оказалось, что за два года я нисколько не забыл ее мимику, интонацию. В ту секунду мне стало совершенно ясно, как она ответит на мое «С днем рождения», на мое беспомощное, обнаженное «Я тебя люблю».
18.04.2019
