Вспоминая Л. Б.
поднимается ко мне? — осторожно, едва ли не опасливо протискиваясь взглядом за приоткрытые створки — сюда, где ранней весной, пока что рыхловатой, как первый черновик, как чернозем, где квелой этой весной на Благовещеньев день я приехал в деревню продавать наконец дом бабы Ядвиги. Отсюда сверху нам хорошо виден весь участок за домом — размерами по кадастровому паспорту в двенадцать соток. Снег, легший в прошлом году рано, когда бабушка Яся была еще жива, теперь вот неделю-полторы как сошел, оставив по себе лишь влажную землю, в незрячей толще которой уже пошевеливается, наливается, уже начинает сама собою возобновляться корневая, семенная, насекомая жизнь. Торжественно строг и хаотично всклокочен, истов и расхристан природный закон. Ведь подземная тьма одна и та же что для жизни будущей, что для прошлой смерти — государыне-землице возвращаем мы, отчуждая, наших мертвых. Но так же и воздух здесь, в апреле, прозрачен для всех: для умолкнувших и для объявленных, для детей и великанов. Плодовые деревья на участке напоминают, пожалуй, неумелые рисунки, первые эскизы их маленьких, их исполинских ладоней: до времени не обросшие плотью, они черными проволочками тянутся на ощупь к глубокому низкому небу — все эти будущие или бывшие линии жизни, линии сердца, судьбы, воображений, утрат, линии воды и огня, бедствий и странствий, и что еще там бывает в древесной, что бывает там в человечьей участи?
Хоронить баб Ясю я приезжал в начале октября, а до этого навещал ее изредка, дважды на год — в день рождения и под конец новогодних каникул. Телефона она так и не завела, да и сотовая сеть (одно название) в деревне была настолько ветхой, что казалось, будто сигнал из трубки сдувает легчайшим ветерком; здесь была волость прошлого, минувшего века, отрезанная от внешнего мира, — потому я и наведывался сюда на полдня, не дольше, никогда не оставаясь ночевать. Меня ждали обратно семья и работа, да и баб Ясе, я видел, так было легче: не приходилось переустраивать, пусть и на одну ночь, свой почасовой старушечий уклад. Лет пять-шесть назад у нас с женой мелькнула однажды мыслёнка отвезти к прабабушке детей — как меня самого родители ежегодно на все лето забрасывали сюда в детстве с шести до двенадцати. Сначала, думали мы с женой, на неделю, на пробу — а там уж как пойдет. Но ничего из этого не вышло: какая там неделя, дочка и сын хором отказались уезжать в глухоманье без интернета даже на один день. Я мог бы настаивать — но не стал. Собственно, и баб Яся — уже и в моем тридевятом детстве старая, подслеповатая, колченогая, хоть и державшая еще тогда в хозяйстве коз и кур (черных, вспомнил я, вредных и злющих ко мне коз и бестолковых кур) — нынче едва ли, сказал я жене, управилась бы с нашими шалопаями.
На следующее утро после похорон я привез в унаследованный мной согласно законодательству дом двух словоохотливых женщин из клининга. Дело свое они знали. Забирая вечером уборщиц и многочисленные коробки с бабушкиными вещами, я тщательно проверил оконные рамы, перекрыл воду и газовый вентиль, отключил на зиму электрощиток, приладил на дверь купленный в хозтоварах тяжелый навесной замок. В хозяйстве баб Яси хоть и обнаружились несколько ветхозаветных замочков, однако мне нигде не удалось найти ни одного ключа; входная дверь запиралась у нее только изнутри на хлипкую шпингалетину. Впрочем, брать здесь было нечего — да и некому.
Объявление о продаже я разместил через шесть месяцев, по вступлении в наследство — сразу как получил документы о праве собственности на дом и землю. Откликнулись быстро. Описание покупателя заинтересовало, фотографии, сделанные мной еще осенью, устроили — и мы договорились с ним на завтрашний полдень посмотреть мой объект недвижимости вживую. Был как раз канун Благовещенья, так что моя жена, искренне верующая во все эти регламенты и правила, отправила меня в деревню загодя — чтобы оставалось время прибраться при необходимости, ну и мало ли что.
Уборка не потребовалась: когда я снял замок и, включая свет, обошел одну за другой все комнаты, дом явился своему промежуточному хозяину чистым и пустым. Не было в нем сейчас ни затхлости, ни свежести, ни холода, ни тепла, ни единого живого звука. Даже половицы не скрипели: то ли срослись за зиму, прижимаясь одна к другой согреться, то ли окостенели. Пустота обосновалась в чулане, лежала на всех полках отживших свое шкафов, ею забиты были антресоли в коридорчике, она заполняла доверху каждый из ящиков, какие я один за другим выдвигал из громоздкого комода и задвигал обратно в пустоту. Дом походил на книгу, из которой высыпались все буквы. Полгода прошло там, снаружи обложки, по ту сторону стен, — или полтысячи лет, не имело значения. Ходики в бывшей спаленке баб Яси стояли, отвердевшие, как аммонит, как будто из них давно до меня, задолго до моего возвращения истекло все время. Я, конечно, уже лет десять как избавился от наручных часов, с легкостью обходясь одними телефонными, но теперь чувствовал себя не вполне уютно. Так бы хоть тикало, хоть постукивало бы что. Само дыхание в доме казалось мне утаенным, подпольным, будто целиком обитым изнутри невесомым, но толстым и плотным войлоком.
Я хлопнул себя по лбу. Сдвинув половик в кухне и откинувши тяжелую крышку, я по узким и медленным ступеням спустился в подпол, о котором и в прошлый раз, и теперь совсем позабыл. Щелкнул выключатель. Внизу в холоде стояли на полочках вдоль стен закрутки — плоды двенадцати соток этой земли и последних баб Ясиных трудов на этой земле. Какие побольше, какие поменьше, банки стояли аккуратными рядами: соленья, варенья, капуста, компоты… Пустых стекляшек, впрочем, на полках было больше. Внизу темнели несколько больших ящиков с картошкой. Ну ее уж я точно домой не потащу, подумал, а вот о закрутках, наверное, надо будет с женой переговорить. Хотя не знаю, как-то ведь и без этого добра обходились. Я выключил свет в подполе и, пригнувши голову, поднялся наверх.
Не раздеваясь, я посидел на стуле в горнице четверть века или около того, и решил выйти на воздух — обошел участок с закрытым на одну щеколду сарайчиком и баней в дальнем конце, оглядел груши и яблони, побродил, неосознанно ища хоть каких-нибудь воспоминаний, по тропинкам между бывшими грядками.
Наливались сумерки. Я обернулся к дому, и мой взгляд вспорхнул к невысокой двустворчатой дверце наверху, под самыми скатами крыши — дверь эта вела на подловку, как называла ее баб Яся. В детские годы мы с Левой и другими сообщниками обустроили под темечком старого дома свой штаб, где часто проводили летние дождливые часы. За две дюжины пролетевших жизней, конечно, немудрено было запамятовать обо всем об этом. И вот вернулось, подумал я, как наяву. Проникала ли туда во дни после нас хоть единая живая душа? — бабушке-то Ядвиге давно уже затруднительно оказалось бы взбираться по приставной лесенке. В иные времена, вспомнилось, тяжелая деревянная лестница лежала здесь внизу, и мы, общими усилиями подняв ее и прислонив к стене меж окон (расчетливо, чтобы нас не спалили из дома), сторожко и быстро поднимались друг за другом по брускам-перекладинам. Там наверху мы кублились, завороженно долго слушали музыку капель по кровле, возводили, шепчась, грандиозные планы до самого неба, играли в ныне всеми позабытые игры — пока не прояснялось, пока солнечный луч в просвете облаков не указывал нам заново уличного направления жизни. Целый мир остался там, и мы расстались с ним навсегда, мы растеряли своих навек, как теряют друг друга по ту сторону смерти. Во дни безотчетного счастья (ну да, не без ребяческих наших забот, само собой, не без сердечных тревог) мы убеждали себя, что никогда не покинем. Но — вдруг показалось мне сейчас — никогда мы не вернемся, знали.
Теперь никакой лестницы у стены я не обнаружил. Вот и шел бы себе тогда спокойно в дом, поужинать, лечь пораньше — так нет, взбрело же в голову, не вытряхнешь!.. После долгих поисков с телефонным фонариком лестница нашлась в глубине сарая. Это была не та деревянная лесенка, что мне помнилась, — другая, новая, сваренная из толстых железных трубок. Ну как «новая» — пыль, паутина, ржавчина. Куртку придется нести в химчистку по возвращении в город. Остановиться, однако, я уже не мог. Пыхтя, дотащил свою находку к дому, приставил, покачал, утверждая концы лестницы на земле и на темневшем вверху карнизе. Проверив перекладины на прочность для своих восьмидесяти пяти кило, я полегоньку, оберегаясь, влез. Скинул крючок с петли — и в какой-то непонятной мне самому, в тайной какой-то надежде приоткрыл дверцы.
Не было здесь ничего. Фонарик на телефоне не пробивал, конечно, тугую темноту насквозь, до дальней стены, но и его малого света оказалось достаточно, чтобы понять, что подловка пуста. Некрашеные доски снизу, две-три вертикальные стойки по центру, стропила и балки крыши наверху — и загустевшее пространство между ними. Ни рухляди, ни памяти, ни следов. Вот и вся история, ничего тут больше для меня не осталось. Переключив на вспышку, я автоматически сделал несколько фотографий этой пустоты — с женой потом поделиться или зачем? — и, придерживая дыхание, спустился вниз. Лестницу я обратно в сарай не потащил, отставил только и бросил здесь же, у стены дома.
Топить баб Ясину печь я, понятное дело, не решился, да и не стоило оно хлопот из-за единственной ночи. Так что, наскоро съев захваченный из дома ужин, я включил у кровати в маленькой спальне также предусмотрительно привезенный с собой обогреватель и, не раздеваясь, забрался под тяжелое лоскутное одеяло. Во времена до меня здесь была детская комнатка мамы, а затем она стала и моим собственным многолетним летним пристанищем. Не раз в этой самой кровати, отплывая на ней по счастливому билету в ночные круизы, слушал я на дорожку сказки баб Яси. А теперь в стерильно выскобленном уборщицами доме вдруг почувствовал: от чужих призраков избавиться куда проще, чем от собственного. Апрельский день отошел, все улеглось, а спать никак не хотелось. Я покоился один в глубине пустых помещений, и тишина заполняла окружность и окрестность, как в ту долгую ночь, что предшествовала творению; от скуки я попытался было отсчитывать редкие щелчки термостата, то отключавшего, то включавшего нагрев радиатора, но скоро сбился. Легко могло оказаться в темноте, что вовсе и нет далекого шумного города, полного людей и огней; не существует вообще никакого мира снаружи; или не существует, наоборот, никакого меня. Собственно, так оно и было, оставалось только выбрать — даже если не задерживать, как в детстве, дыхания, даже если глаз не закрывать. Мир вернется, а меня не существует, признал я облегченно, и тогда взял карандаши воображения и принялся рисовать во мраке над собой.
Я не слышал там наверху ни голосов, ни хоть сколько-нибудь отчетливых звуков, но явственно ощущал присутствие. Вот теперь надо было, я понимал, очень осторожно. Надо было лежать не шевелясь, застать, не спугнуть. Внутри я подождал снаружи, у крыльца, пока глаза привыкнут к этому новому свету, особенному, ночному. Оставленная мной на земле лесенка стояла прислоненной к стене дома, дверь на подловку была приоткрыта. Помалу поднявшись, легкий и ловкий, двенадцатилетний, заглянул — и они сидели тут вкруг прямо на старых досках, перешептывались изредка, чуть склонившись над тетрадями: одна лицом ко мне, другую я видел в профиль, третья сидела спиной. Девчонки в джинсах, в легких апрельских ветровках. Рюкзаки брошены рядом, раскрытые книжки. Последняя из заговорщиц была, кажется, мне совсем незнакома; вторую — ту, что в профиль, — я почти признавал, но никак не мог ухватить полностью это свое воспоминание: видел где-то прежде, ведь видел уже!.. в альбоме? в рамке на полке комода? — но облик ее вмиг выскальзывал, выпадал, уворачивался от меня. Первая же из них явилась мне сразу, даже прежде, чем она бросила на меня случайный короткий взгляд (я зажмурился под одеялом), — Левина сводная сестра, наша с ним ровесница. Их, как и меня, привозили в деревню на целое лето. Что с ними стало теперь, с ними — с нами со всеми? Ивовые кудряшки были у нее, очи русалочьи, лунная улыбка. Звали ее еще как-то чудно, забылось. Да, конечно, она — она раньше бывала здесь наверху со мной и Левой, а теперь вот вернулась с подругами. Я опасался встретиться с ней глазами — но тревога моя была напрасной: мелькнула, показалось, тень лукавства в уголках ее губ, опустился взгляд, возвращаясь к записям в тетрадке. Думаю, она не узнала меня, через столько лет, вряд ли, а другие просто не заметили. Через сколько лет я украдкой заглянул в написанное ими? — чтобы сообразить наконец-то, что не домашку девчонки там вместе решали, нет, замышляли они совсем другое. На линованных листках — я хотел сказать это вслух, но почувствовал, что губы онемели. Щелкнул рядом термостат, включая радиатор. На линованных листках записан был у них у троих, мне удалось разглядеть на миг даже отсюда снизу, закон сохранения времени.
Внедорожник остановился у невысокого забора ровно в полдень, припарковавшись рядом с моей машиной. Было солнечно с редкими высокими облачками, и воздух так по-весеннему прогрелся, так торжествовал в нем птичий народец, что все вокруг казалось ласковым и праздничным. Я вышел встречать без куртки, в одном пуловере. Приглушенно, дорого хлопнули дверцы внедорожника. Покупатель, кряжистый и вместе с тем франтоватый, глянцевый, был немногим старше меня, но выглядел гораздо более основательно. Приехал он со спутницей, видимо, женой. «Я пытался наперед позвонить для верности, — сказал, протягивая мне руку, — но у вас тут до нашей эры. Похоже, вообще не ловит». Я смутился было, но он тут же обернулся к женщине, продолжая: «Копеечное дело, подключим, если что, безлимит через тарелку — даже разницы не заметишь». Он взглянул на массивные часы на запястье, запахнул короткое пальто. «Ну что, — сказал энергично, — посмотрим владение?»
Покупателя звали Сергеем Николаевичем, был он цепок, уверен и быстр — но не тороплив. Меня слушал вполуха, осматривая все, что казалось ему важным, взыскательно и самостоятельно. Даже если вдруг живо интересовался чем-то — обременениями, окрестностями, соседями, водой, газом, — он коротко кивал, как будто сам себе, и переключался, едва только я переходил к избыточным, по мнению будущего хозяина, подробностям. Жена его отстраненно молчала и, похоже, была равнодушна к моей экскурсии. Она то и дело зачем-то — видимо, по привычке, — поглядывала, скучая, на экран телефона. Мы обошли весь участок, и я краешком мысли отметил, что железная моя лесенка лежит на земле у стены, ровно так, как я оставил. На постройки Сергей Николаевич даже не взглянул, хотя я называл ему и баню, и сарайчик. Когда я предложил покупателям пройти в бабушкин дом, чтобы далее осмотреть все внутри, выпить чаю, он откликнулся: «Да, документы там глянем. Сам домик ваш нам без разницы, все равно это сносить и новый ставить. А чай долго, спасибо, мы поедем потом».
В документах его все устроило. «Надо бы вообще-то, — сказал он, — сделать скидку за то, что уходят дом и земля вот так вот быстро, это большая редкость, без хлопот и волокиты», — но я, насупившись, отказался хоть сколько-нибудь уступать. Да, наверное, и мог бы — потому что цену в объявлении выставлял я для начала с запасом процентов в двадцать от той, на которую мы с женой были в принципе согласны. Мог бы, но не стал. «Ладно, легко, — с готовностью произнес Сергей Николаевич, — не вопрос, не будем тетю мять. Все равно у нас уже на завтра в десять сорок запись к нотариусу, устроит? Тогда по рукам. Только если что-то вам надо отсюда, на память, все дела — забирайте, пожалуйста, сегодня».
Коротко взглянув на лежащую передо мной на истертой клеенке матово-черную визитку нотариуса, я ответил: «У меня давно здесь ничего нет».
Когда они уехали, я еще раз обошел помещения — обе спаленки, горницу. Остановился над крышкой подпола на кухне, поколебавшись, махнул небрежно рукой. Я вышел из дома и зачем-то опять полез на подловку. Как зачем — проститься. «Прощай» — это значит «прости меня», ведь так? Воздух под крышей к обеду прогрелся, в лицо мне пахнуло теплом и еще каким-то странным, почти неуловимым ароматом. Солнечным днем все пространство здесь ясно просвечивалось до самых дальних уголков. Я сел и устроился поудобнее, прислонившись спиной к подпиравшему конек крыши столбу. Несколько десятков лет просидел я так, видя и видя через распахнутые дверцы чистое, пустое апрельское небо, которое незаметно затянуло облачностью, и оно, потускнев, стало теперь белесым и близким, — несколько десятков лет, пока не тренькнул у меня в кармане джинсов телефон. Я вздрогнул, как будто моя приставная лесенка чуть качнулась, прогибая карниз под тяжестью ступившего на нижнюю перекладину человека. «Ну как встреча? Договорились?» — писала, оказывается, жена. Я взглянул на индикатор уровня сигнала: здесь наверху, пусть и совсем слабенькая, но сеть все-таки была. Я огляделся, на минуту отложив телефон в сторону, и вдруг увидел. Буквы возникали одна за другой на тусклом экране за распахнутыми створками двери, иногда некоторые из них исчезали, сбиваемые возвращавшимся курсором; на их месте тут же появлялись другие. Мир рос и менялся вместе с ними. Кто-то уже давно поднялся по лесенке ко мне наверх. «Посмотрели. Сказали, немного еще подумают», — написал я жене. Потом удалил из телефона снятые вчера фотографии, все равно их никому не покажешь, никому их все равно не объяснишь. Осторожно — только навернуться мне сейчас не хватало — спустился, оттащил лестницу на ее место в сарае и пошел собираться в город, к семье. Там же дети наверху, словно оправдываясь, ворчливо рассуждал я, по одной поднимая из подпола банки с квашеной капустой и аккуратно расставляя их в принесенных из багажника клетчатых баулах. Разве можно сносить? Там же дети.
Часто говорят — думал я по дороге домой, будто беседуя с невидимым пассажиром на заднем сиденье, даже в зеркало непроизвольно поглядывал, — часто говорят так: «мне посчастливилось быть знакомым с тем-то»; или, например, «мне посчастливилось быть там-то тогда-то». Однако — неслась моя мысль над убегающим назад асфальтом — я тут сообразил, что любые дополнения, или обстоятельства, или как их еще, в обороте этом избыточны, необязательны, случайны. Понимаешь, важно только одно — что в начале. Мне посчастливилось быть.
Выехав с деревенского проселка, я сразу позвонил Сергею Николаевичу, извинился и сказал, что завтра у меня не получится к нотариусу, что мне нужно время. Трубка молчала, и я представил, как сейчас он загибает-разгибает один за другим пальцы, считая про себя до десяти или до скольки там советуют психологи. «Сколько?» — глухо спросил он наконец. Смеркалось, вдоль трассы включились фонари. Крупными яркими птицами пролетали они над машиной.
«Не знаю сколько, — сказал я. — Сколько у меня его есть».
