Летние дни в Клуце

В свое время рязанский город Клуц опустел. Внимательный исследователь найдет архивные сокровища — фотографии и документы — и когда-нибудь задаст себе вопрос о произрастании такого названия, несвойственного этому краю, как плевок лущенных семечек в поля. В рязанских землях мог многие годы встречать пути, тропинки, трассы и магистрали польский Клудзь, или немецкий Клотц, или белорусский брат-близнец, столичный мегаполис Клоцк, — но милый, потерянный в соснах и опекаемый дубами Клуц не мог появиться в землях среднерусской долины между речным и железнодорожным путем от чайного Зеленополья до Москоу-сити.

Рязанский краевед Ван Алексеевич Булгаков, внук или дальний племянник секретаря Леонарда Большого, покажет внимательному исследователю старое, забытое во вьюне и кленах кладбище, чтобы рассказать, какой жизнью был полон Клуц за многое время до своего опустения. Клуцкое Всехсвятское кладбище чем дальше от церкви, тем более запущенно. Исследователь не замечает, как мраморные фотографии на камнях пропадают, а в выбитых названиях обживается мох; дикий виноград и случайная полынь оплетают могильные участки, скрытые в глубине случайного леса, — Ван Булгаков говорит, что при императрице Виктории Второй приглашали по русской традиции городских мастеров из Аргентины и Норвегии, чтобы они сделали кукольные европейские планы городков. Так они решили, что коровье поле будет ограничением уездного Клуца, и у Вана Булгакова нашлись фотографии, где Всехсвятское кладбище напоминает луг. Наш исследователь останавливается на развилке тропинок, и смотрит вокруг, и видит, какое радостное сплетение листвы и веток, какие переливы света на руках и зеленой земле. Ван Булгаков отходит за последнее ограждение на пустырь и зовет к себе исследователя. Он внимает папоротнику и мху, но не замечает открытия Вана Булгакова — малозаметных кубических плит, выглядывающих из-под волн земли. И вдруг исследователь видит, как видит следы капель в начале дождя, сколько вокруг них плит. Ван Булгаков просит присесть к ним, с лакейской — но на деле отеческой — заботой соскребает мшистое полотенце и читает надписи. Венгерский солдат без даты рождения, армянское докторское семейство, единственный индийский городской руководитель… И пока исследователь читает имена, ветер успокаивается, и опускается к тропинкам и папоротникам, и с печалью вспоминает, как видел докторское семейство и работу руководителя. Теперь их имена не звучат в Клуце, и ему приходится по привычке засыпать их плиты песком и листвой, однако он надеется, что, отпустив в изначальное безвременье прежние истории, он пригласит другие в свой Клуц. Исследователь и Ван Булгаков замечают смену суток с ночным морозцем. Они поднимаются от плит, отряхивая брюки и рубашки, и поднимают взгляды выше. Сонная листва открывает долгое черное небо в звездах, и в некоторых наш исследователь замечает потерянные мраморные фотографии.

На новые дни Ван Булгаков не сможет помочь исследователю — он будет занят на открытиях памятников и детских выставок — с его краеведческой работой, — и ему придется отгадывать узоры времени самому. Однако в гладком футуристичном городе, какой в позапрошлом веке представлял отец Хаксли Пожилой, узоры скрылись. Исследователь с усердием и с юношеской настойчивостью (как давно это состояние души было с ним. Это была любовь, услада в садах, отрада в сердцах, свет, спадающий на муравейник сквозь сосновые ветви. Любить Аню в беседках, велосипедных путешествиях к Ока-ривер, которые спустя расставания и остывание груди станут прообразом его исследовательской работы, любить ее между белыми и розоватыми цветами яблонь и любить среди корзин яблок голден, любить в незастроенном поле под ивой, что выросла у подземного ручья, изучать небесные узоры и слышать первый шум времени, читая мудрую прозу, любить в июньскую грозу, когда следует укрыться в ее комнате, зажечь свечи и наблюдать мальчика, который идет по полю от бабушки к своему папе, любить ее в вечной, вечной заботе и опеке от напастей с донкихотской искренностью и честностью — любить ее было честью, было даром, теперь опутанным лопухами и годами поездок по миру) изучал город, и там, где на тусклой фотографии, на которой из безвременья высвечиваются люди и автомобили, стоит голубой древесный дом с наличниками, построенный архитектором Луи Боком, — там теперь стоит одноименный жилищный комплекс с парикмахерской, магазином и парфюмерным бутиком.

В этой среде сожительства комплексов и деревянной застройки редкой радостью было найти музей — такое состояние исследователь знал во время естественно-научной работы в Лонгпонде, штат Москва, когда наблюдал бабочку-жемчужницу, опыляющую ячмень. Перед началом поиска истории Клуца исследователь связался с музеем памяти имени Розы Баграмян, и младшая научная сотрудница Мария Татевосян отправила ему разные скан-копии. Сквозь формальные печати, архивные номера исследователь видел современные городские планы, фотографии заводов, выстроенных в полях, семейные гербарии предпринимателей Пряниковых и Пряжниковых, выполненные на манер английского царского дома, учебники из закрытой карело-венгерской гимназии (в письме добавление Марии: два века назад, когда императорское правление закашляло либеральной революцией, в Клуце было землетрясение. Среди зданий, потерянных в обломках, — в том числе и школа), несколько страниц из приходских книг, глиняные сосуды для квашения и сбережения продуктов и веселый череп давней рептилии.

После встречи с Ваном Булгаковым исследователь позвонил Марии Татевосян (из его ежедневника: у нее был очень молодой голос, будто ей около двадцати л.)и договорился, чтобы она показала ему музейный архив. Мария встретила исследователя у деревянной калитки, огораживающей дом от сырой улицы. Он, как в игре в классики, перепрыгивал между муниципальными рабочими, которые по своему желанию или для исполнения ритуала перекладывали плитку, и придерживал свой портфель, прежде чем почти не упал на Марию. Однако она успела войти вглубь музейной территории, и исследователь в спешке поправлял рубашку, волосы, очки и смотрел содержание портфеля, и ему выходило это делать так неловко, глупо и пошло, что он ругал себя, и, случайно услышав Марию, увидел ее. Она стояла у музейного входа, улыбалась и указывала рукой на земляной спуск, облагороженный дорожками из желтого кирпича вдоль и вокруг дремлющих дубов, благосклонных тополей и вишневой рощи; и вслед за земляным спуском, к скамеечной низине, торопился и музей. Исследователь делал шаги в сторону, и хотел увидеть границы этого сада, и не видел их. Он спросил у Марии, как так может быть, что на такой малой территории и в окружении современности этот дом сберегает лес. Мария предложила исследователю спуститься ниже (из его ежедневника: ей 26 л. Так и есть. Когда я был подростком и только учился любви тела и духа, она родилась. Она появилась, она сбылась. Сегодня она была печальной. Отчего?), чтобы войти в дом с исторического входа, и заговорила историю музея. Этот дом был в собственности семьи Баграмян с дней, когда установилось новое правительство Джорджа Гайдара; предревний дед Розы шапочно был с ним знаком, потому что однажды — это семейная легенда — он и Джордж встретились в Ереване, тогда штат Манна, на текстильном производстве, и у них наступила экономическая дружба. В музее сбереглась их общая фотография (неизвестно отчего порванная). Джордж помог деду Розы найти пустырь, пригодный для частной стройки, — в те дни на клуцких улицах в отдалении от центра было много земельных пустот, оставленных инженерами светского Института труда. Так началась стройка, и через четыре года дед Розы с щедрым праздником открыл дом. В музее лежит несколько видеокассет: помимо многоступенчатого семейства — часть приехала из Еревана, часть из миграционных и образовательных путешествий, — дед Розы пригласил и многих строителей. Гости, к слову, ожидали, что приедет и Джордж, но за пару месяцев до открытия, когда отправлялись с почтовы́ми приглашения, узнали, что он скончался в селе Дормишинском, штат Москва. Так семья Баграмян стала гражданами Клуца, хотя есть сведения, что ее родственники поселились здесь и раньше.

Исследователь и Мария спустились ко входу, укрытому диким виноградом. Она сказала, что в стороне, где высажены гребенщики, стояла летняя веранда, где в августе и сентябре — время ожидания и томления — толкали вручную вино. Исследователь увидел, как лицо Марии изменилось при взгляде на волновое движение гребенщиков; он подумал, что она вспоминает счастливые и праздные дни, в которые не жила, что она ошиблась временем — слишком поздно для щедрой растительной жизни и слишком рано для путешествий по времени.

В музее Мария рассказала историю дальше, со следующим словом сокращая круги времени до точки настоящего — там, где она общается с исследователем. Жизнь Розы Баграмян напоминает скорее пространство, чем путь, потому что бинарные разделения, оформляющие стратегию жизни, не помогут понять ее. Если смотреть на поступки, дела и мысли Розы как на выборы, то почти все так и останется пребывать в монументальной неясности: например, с бинарной точки зрения Мария не могла объяснить, почему Роза, став женщиной среднего возраста с ребенком от любимого мужчины, отправилась выручать людей в другой стране, чьи дома унесла вода; или зачем Роза путешествовала по всем европейским штатам, чтобы находить и сохранять истории любви между польками и испанцами, англичанами и гречанками или итальянками и татарами. Поэтому жизнь Розы — это пространство, подобное музею: в нем вновь сбывается история людей, и тактильная память вещей на миг снимает препятствие времени, чтобы зритель побывал в местах происхождения видов.

Мария привела исследователя в зал, где на столе был разложен тонкий соччинский хрусталь и другая посуда ручной работы. Чтобы не запутаться в биографии Розы, начнем с начала. Роза Самвеловна Баграмян родилась в Клуце в семействе предпринимателей Баграмян. Ее отец, Самвел Баграмян, был главным строителем города — четыре торговых молла строила его компания, а также он был экспертом и гостем нескольких градостроительных комитетов клуцкого правительства. Ее мать, Эмма Баграмян, в девичестве Ромашкина, была доктором филологических наук и к благородной старости стала проректором Клуцкого педагогического института (KPI). В детстве Роза часто бывала в Калуге, штат Швейцария, и Брэсте, штат Бретань, у своего двоюродного дяди, работающего в объединенном министерстве перспективного развития. Училась в гимназии и окончила ее с красным аттестатом, после чего поступила в институт. Про детство Розы у нас сохранилось много свидетельств — благодаря ее сыну Илье. Мария провела исследователя за дверь, спрятанную в обоях одного цвета, в темноватое хранилище. Он отмахнулся от воздуха и думал, что увидит ряды библиотечных шкафов с документами, но увидел другое. Архив напоминал детскую комнату с плюшевыми Тэдди и Китти на полках, «монополиями», «уно» и имаджинариумом в ящиках (из его ежедневника: она говорила про эти вещи, начало жизни Розы, и было не то. Она упускала что-то, вокруг чего строилась жизнь Розы). Самвел и Эмма охраняли Розу от угроз и напастей окружающего мира — она росла в тепличных условиях, наследуя девичеству мамы, однако это не размягчило маленькую Розу и позволило собрать нечто, что было в ее мире помимо насилия.

По таким игрушкам, настольным играм ты (мы же можем говорить на ты? — уточнила Мария) можешь заметить, что именно детские увлечения, а не школьные профориентации или институтский трудовой опыт определили занятия Розы на ее жизнь. Если мы возьмем карточку как для персонажей одной из ее любимых настольных игр и заполним графу с характером, то там будет смелость, верность, непоследовательность, честность и честолюбие. Можно сказать, что, сама не зная, с влажного и искреннего пубертата Роза узнавала мир, чтобы наполнить его и не дать злу и глупости занять то, что еще не названо (в письме добавление Марии: музей, хотя мало чем отличается от других краеведческих и биографических, имеет важное дополнение. Он музей памяти. Толкиновский музей в Москоу-сити — это память народов, но она обезличена; музей Розы — это память человека, это эстафета, в которой Роза приняла огонек на свое время жизни и затем передала дальше).

Исследователь осмотрел предметы из детства Розы. Это время было от него отложено на расстояния его путешествий, и свидетелей о нем оставалось мало, потому что Мария сказала, что в настоящем году Розе исполнилось бы девяносто семь лет. Исследователь и Мария молчали и перебирали игрушки с такой бережливостью, будто это дети. Она спросила, что собой будет представлять его работа, и он сказал, что пока лишь собирает материал и структура книги выявится позже, но сказать, почему он решил описать именно Клуц — ведь в мире существует так много других малых городов, — не мог. У него есть убеждение: перед тем как Клуц полноценно войдет в сеть и откроется глобальному миру, где вот-вот снимут ограничения времени, нужно сберечь то, чем был город. Пока он в куколке и не стал бабочкой, и у исследователя есть долг прощания с периодом, когда Клуц был мохнатой гусеницей. Откуда это убеждение? — спросила Мария, и в восковой полутемноте архива исследователь в первый раз разглядел ее здоровое лицо, аккуратные руки, которые нельзя ранить и в которые нужно складывать только сиреневый жемчуг. Исследователь промолчал и осмотрел игрушки Розы. Со мной бывает так, говорил он и был смелым. Во мне натягивается тетива лука, и я следую за ее направлением, сам не знаю, куда оно приведет. Но потом встречаю кого-то или делаю что-то такое, что мне становится ясно, что тетива натянулась туда, куда и нужно было. И тогда я называю направление моего движения. Но для понимания движения мне не достает одной заполненной графы. Для персонажей в настольных играх это обычно называется «мотивация» или «ценность». Так вот, кажется, сейчас я нахожу эту потерянную графу. В полутемноте архива, падая в мягкую текстуру времени, исследователь поцеловал Марию, и она ответила ему. Она сказала ему словами и сердцем, что историю Розы можно понять, это возможно только с одним ключом — с любовью. История Розы — это история любви, мой милый исследователь.

Покидая лабиринты памяти и музей Розы Баграмян, исследователь видел, как Мария стала смелой в движении и предлагала ему касаться экспонатов, чтобы и он узнал тайны и открытия, которые держат тактильные воспоминания. Они вышли из музея, и был вечер. В саду около скамеек и в стороне от дорожки из желтого кирпича бродила заведующая музеем и старшие научные сотрудники с корзинами; малиновый свет, раздвигая листву рощи, соглашался на уговоры заведующей и показывал, под каким кустом растут ягоды. Мария попросила исследователя подождать и отбежала к коллегам, чтобы принести в ладонях горсть голубики. Исследователь покрутил ее во рту как зерно и надкусил кожицу, из-под которой вытек сок и семена. Мария переложила голубику в его ладони и рассказала, что такая крупная и сахаристая ягода не растет в Клуце — недостаточно влажно, и поэтому в биологическом отделе музея предложили две версии появления ягоды в среднерусской долине. Первая (из его ежедневника: Маша взяла ягоду и хотела ее съесть, но бросила, нет, положила под маленький папоротник) заключается в том, что, когда Пауль-Петр Пятый затеял стройку Нью-Петросфорта, он разорил селения и первые модернизированные города карелов, которым с нуждой в жилье и мольбой о приюте пришлось бежать на юг. В нашей историографии не принято упоминать о трагической судьбе этого малозаметного народа — в «Historia Rossica» Бэзил Кейнс лишь трижды упоминает про разорение и бега. Переезжая в Москоу-сити, Тулин и к нам в Клуц, они привозили на телегах и лодках и свой быт, в том числе свою агрокультуру. Например, если помнишь, Леонард Большой в своих рассказах давал рецепты особых клуцких корзинок, в которых много варенья или джема и немного песочного теста, — эти рецепты появились у нас только после переселения карел. Микко Марьйиков первым почти по-промышленному начал выращивать ягоды и овощи, а позже его наследник, первый заметный Пряников, привел бизнес на международные рынки. И раз ты, мой милый, взял на себя городскую ответственность и собираешь свидетельства о рождении и смерти горожан, то помни, что исконно клуцкого у нас отыскать трудно; как и некогда Руссланд, Клуц — полифоничен, он любит хор и купается в многоголосье. Однако мы отвлеклись. Со второй версией проще, но она малодостоверна: тебе известно, что виды-эндемики могут проживать в определенных условиях, и пересели их — они погибнут. Но в биологическом отделе предложили, что эндемичность теряется, и как временами начинаются великие переселения народов, так и перемещаются по континенту растения. Так и с голубикой: она получила свои главные свойства на севере, но с перемещением на юг не потеряла их, приспособившись к нашему переменчивому климату.

У входа в музей исследователь оставил Марию и ушел в гостиницу. Он открыл дверцы шкафа и среди одежды отыскал брюки, рубашку, жилет, сшитый на заказ к свадьбе малознакомого родственника, пиджак с багровой подкладкой в белую крапинку и бабочку. Вызвать персонал ему показалось глупым и послаблением себе, и он самостоятельно отгладил костюм и повесил его на плечики. Исследователь сел на край кровати и еще раз пересмотрел номер и самого себя. В небольшом и отбеленном номере, с мягкой и жаркой кроватью и полотенцами, которые впитывают влагу при легком касании и разминают самые тонкие сосуды, исследователь пытался возобновить страстную работу сердца. Долгие годы оно стыло, и наступило время, чтобы любить. Исследователю давно известно положение человека: он — бегунок, отмеряющий возрастным перемещением появление новых людей, для которых все быль, все сказ, все прах. Однако он может дать замереть миру, лежать на воде и мирно глядеть на небо. Бытие — и ничего лишнего, как писал немец-интеллектуал. Исследователь обратился к окну, и вновь — звезды развешаны, как детские игрушки над люлькой, и мерцают, и от ветра они срываются и скользят к земле. Так наступает звездопад. Исследователь назвал себя трусом, что не обратился к Марии, к Маше за ее телефонным номером и вынужден кристаллизирующееся чувство умещать в словесную клетку. Он пишет страстное посланье, и через разговор с менеджером ресепшена и беседу с таксистом прибывает к жилищному комплексу, где живет Маша. Несколько окон двенадцатого этажа сверкают в этой бетонно-стеклянной башне. Исследователь был робок, и стыдился, что в самый холодный час ночи отвлекает от морфеевских дел Машу, и требует ее аудиенции, как нахальный рыцарь. В ее квартире был простор, бежевый цвет, репродукции Мартироса Сарьяна — мастера армянского Неовозрождения, — рукодельное вино, ковры и простыни, и все в ее доме, что видит исследователь, рукодельно и бережно. Я помню, как я долго гнал велосипед, чтобы собрать букет из полевых растений, моя родная (позволь мне называть тебя так), я хочу собрать свою смелость, гордость и доброту, чтобы вручить тебе. Позволь, я возьму твои руки и больше никогда их не отпущу, если ты сама этого не пожелаешь, сказал исследователь белой ночью, и не отпускал ее рук ни на миг. Они кончили, как соловей оповестил Клуц о подъеме солнца, но в городе оставалось много мрака и тумана, и последнее время ночи, по отдельности умывшись и оставив излишки одежды в постели, провели на длинном балконе с тканевыми креслами и пальмой.

Исследователь не говорил с Машей, потому что организм его отвык от таких неврологических нагрузок и около часа ему нужно провести в покое. Он сидел в кресле, и Маша вернулась с вином и бокалами. Попробовав, исследователь заметил, что вкус не похож на промышленный, и Маша сказала, что вино домашнее, производства ее рук и рук ее дяди. Вино, которые ты пьешь, мой милый исследователь, мы приготовили из переспелых ягод, которые размягчились от первого мороза — такого, когда ночью температура спешит в минус, а днем вновь в плюс. Пропусти мы день — и виноград бы пропал.

Исследователь поставил бокал на скандинавский столик, и взглянул на Машу, и, пока не завершил свою будто рождественскую а капеллу соловей, попросил вложить ее ладонь в его. Исследователь укрылся в темном покое закрытых глаз, где мог бы представить татарские ковры или калмыцкие шатры с дымными кушаньями, иноземельными наложницами и стражниками-ахейцами, и такая греза не продолжалась узорами на стене воображения потому, что исследователю доставало квартирных условий и — что унимало спазмы в спине и успокаивало нервные клубки — Марии Татевосян, чье имя и тело он узнал.

Он приоткрыл взгляд и спросил ее до света солнца, с которым спадает искренность и тайна, какие выборы или перипетии привели ее не столько к работе в музее памяти, сколько к исследованию истории Розы Баграмян. Ему понятна важность документального фиксирования событий жизни заметного человека, но Роза не относится к таким. Маша была далека, когда начала отвечать на вопрос исследователя, — пребывать в двух временах одновременно не научился даже такой человек, как Мария Татевосян, и исследователь это понял и запомнил ее рассказ.

Не буду докучать тебя своим происхождением; оно для моих лет необычайно долгое и простое, но будет интересно для моих детей (из его ежедневника: двух детей Гранта назвали на английский манер, Анастейша и Джулия. Это мило и соответствует духу и настрою нашей жизни. Двух других внуков, от Кристины (живет в Урале), приобщили к давней церковной традиции среднерусской долины. Их назвали Серафим и Демид). С детства и до последних лет я ежегодно встречала Розу на семейных праздниках. На дни рождения, юбилеи и памятные даты она приезжала с мужем Яном, и они дарили мне сначала шоколадные наборы, затем, когда я повзрослела, — книги. В детстве не сознаешь, что великая толпа людей — твои родственники то ли от того, что они постоянно присутствуют и взаимно меняются ролями постоянства с сервизом и мебелью, то ли от того, что в детстве видно, что утробные связи не так значимы, как личные. Потому для меня Роза всегда была, и только позже я узнала, что мы с ней троюродные сестры, и возрастная разница в полвека объясняется вторым браком моего деда, настоящего Таргаряна. Чем занималась Роза, я узнавала, лишь когда она приезжала. Оканчивая гимназию, я думала поступать на биологический факультет в Клуцкий институт: меня увлекала органическая связанность живого, переизобретаемая телесность зверей и растений, и, думаю, по моему рассказу о свойствах винограда и голубики ты заметил это. Однако за несколько месяцев до выпускных экзаменов, когда школьникам следует прогуливать занятия в актовом зале, открывая вариативность сексуальности или отправляясь с родителями в утешающее путешествие по соччинским съемным домам, мой отец, один из многих влиятельных менеджеров семейной строительной компании, позвонил мне в ночь и сообщил просьбу о помощи. Он просил собрать архивные документы для Розы из общего кабинета и привезти по адресу к секретарю федерального президента Майклу Сперанскому. Я отыскала их, и среди них были с секретными грифами, нисходящие графики, поименные списки. Отец запретил присылать ему скан-копии и сказал, что до адреса меня довезет Ян, муж Розы. Он встретил меня в своем электрокаре, и вдоль полей и субурбий, укутанных в синий ночной туман, мы поехали по оставленным дорогам, минуя трассы и шоссе. К утру мы приехали то ли в Лонгпонд, то ли в Дормишинское к дому Сперанского. Ян взял у меня документы и сказал, чтобы я не смела открывать машину никому, даже отцу и Розе, если они подойдут без него. Мне не рассказали, что произошло тем утром в доме, но, вернувшись вместе с отцом, Розой и Яном в Клуц, я узнала, что незначительные поручения от Розы буду исполнять я и что семейство решило инициировать ее гибель по договоренности со Сперанским, который предоставит Розе безопасное место обитания. Первые полтора года я узнавала многих людей со всех штатов, которым помогала Роза; их невозможно объединить по профессиональному или национальному признаку, так заметны между ними отличия, но после долгого разговора с той, кто сегодня работает заведующей музеем, я поняла, что ложилось целительными швами между ними, — эти люди отыскивали историю своих семейств до бумажных времен. Много раз в нашей стране страсть и дань уважения пробивали коммуникативное умолчание, и прошлое топило настоящее время. Так было, например, с Леонардом Большим, чьи исторические романы мы читаем со школы; было с Эндрю Шугаром, который обращался к правительствам для разрешения кризиса доверия народа. Однако это хронологические детали, которые уводят от предмета разговора. На второй год моей работы на Розу отец предложил придать ей форму институции в качестве фонда. На примете у него не один год был старый фамильный дом в центре Клуца (в нем ты и был): он принадлежал двоюродному дяде-дипломату Розы, который перебрался в Брэст и этот дом навещал летом как гостевой. Отец договорился с его наследниками, и так случился поначалу просветительский центр имени Розы Баграмян. В нем устроили свое издательство, разместили первые экспозиции — это была история клуцкого быта прошлого века, — но, несмотря на художественную и гражданскую ценность этих инициатив, основным направлением центра была помощь тем, кто искал в прошлом своих родственников. Через время Майкл Сперанский стал донором центра, и у нас открылась возможность расшириться до классического дома-музея — с прекрасной старомодной экспозицией и экскурсиями. Я чувствую, что в нашей работе мы запускаем в движение такие механизмы, которые напоминают превращение белка в младенца, и когда мы созваниваемся с Розой, она будто переворачивает страницу написанной книги. Отчего не показать книгу разом, я не знаю; словно за трудовой необходимостью, общей замыленностью смыслов я не разгляжу не цели, но суть моей работы, и когда-нибудь, пока Роза не покинула нас, я хочу вас познакомить. Хотя она и помогала людям со всех земель мира, вся она наша, клуцкая, и, чтобы рассказать о нашем городе, нужно рассказать о Розе. И ты, мой милый исследователь, сможешь увидеть суть музейной работы, будучи в родственном и возрастном отдалении от Розы.

Большое видится на расстоянии, моя родная, ответил исследователь и не предполагал, как после недели архивной работы, заполненной картографическими, библиографическими и гастрономическими приключениями, он с Машей будет проводить ночь в музее за бережным рассмотрением гербария и для сохранения близости решит остаться до наступления дня, и как их шепоты, пробивающие к памяти листвы, когда она мерцала на летней кроне и была пристанищем птиц и потерянных воздушных шариков, сбивались в один тембр голоса, — он не предполагал о звонке Розы Баграмян с приглашением отметить столетний юбилей Яна в их сириусовском доме, штат Ломбардия, на берегу Черно-Тирренского моря.

Добравшись на такси до Тулина, через который проходил рэйлвэй, исследователь и Маша попали в свое купе Карельского экспресса, соединяющего Нью-Петросфорт и Сириус с тремя ежесуточными остановками в столице Рязани. Они опускали шторы и погружались в радости верности и близости тел, и исследователь повторял пальцами по женскому телу карту их путешествия. Рэйлвэй змеился вперед по дугам полей и прудов вслед за падением подушечки мужского пальца в изгиб груди. Иначе: путь ложился по черноземным местам к Ростову-на-Рейне, штат Бравария. По утрам исследователь не нарушал постыдной привычки и заказывал из вагона-ресторана карамельный кофе, и пил его, и приоткрывал штору, но только приоткрывал, потому что пробудить Машу после ночи любовных упражнений и геологических открытий было для него преступлением. Он видел в окне, как пути виляют к Ростову. Соленый и упругий воздух напоминал исследователю о спешках античных гонцов, чьим бегом и Одиссеей связывалась разброшенная по скалам и между морями Эллада. Маша отвлекалась от сна, и узнавала от исследователя о ростовской остановке, и затем принимала от проводницы брэкфаст из овсяной каши на молоке (с изюмом и молотым грецким орехом) и крепкого зеленопольского чая. В ночь экспресс добрался до прибрежной полосы, и тогда же исследователь узнал, как руки Маши переходят вдоль ребер к бедрам.

К Черно-Тирренскому морю ссыпались и застывали горные склоны, обжитые пиниями, просторной вязолистной ежевикой и двухэтажными белокирпичными домами. Исследователь отметил, что такой ботанический и архитектурный парадиз был невозможен немногим больше чем двести лет назад — гранитные почвы Ломбардии не способствуют заселению местности, — но округу Соччи удалось расцвести благодаря своей окраинности и покойности. В Соччи, моя родная, следует заниматься тремя делами: общаться на рынках, готовить вино и наблюдать с любовницей природу. Для нас, жителей Москоу-сити и похожих городов, — это мещанство, которое при недобрых помыслах вмиг меняется в озлобление. Здесь же, в самом Соччи и двух его спутниках, Адлере и Сириусе, мещанство умаляется до лавочной перепалки о моделях мопедов и не поддается более политическим ветрам, позволяя тем самым, подобно мандаринам в декабре, созреть открытости месту родины, которую многие впервые находят в своем сердце и уме здесь, в Соччи, и сами смущенно теряются в ответе, что случилось с ними, умелыми бизнесменами, гурманами на хрусталь и крабов из Ханьшэньвая, штат Приморье, со скучающими донорами либеральных и консервативных газет, с преподавателями наук о жизни и о технике, дрейфующими в сириусовские образовательные кластеры из других штатов, — и случайно, как и случилась с ними перемена, в вечерней прогулке вдоль бамбуковых рощ, Фигурной улицы (или другой спортивной) скажут, что открылись этому южному месту как родине потому, что отыскали в нем любовь. Мне (автору. — Н. К.) повезло видеть в Соччи, и Адлере, и Сириусе жителей многих штатов, которые приехали в это место по тоске, трудовой необходимости или, скажем, по трепету души и которые остались на проживание после встречи с той или тем самым. Не влюбившись, но полюбив, эти люди вдруг оказывались в чу́дной жизни, которая, как heimat, мерцает на горизонтах памяти.

За пустотами и проспектами, проложенными между объектами Шхарских игр, исследователь и Маша проходили к стесненным переулкам гостиниц, кафе и магазинов. В солнечной скученности людей, обедающих жарким бараном на однополосной дороге, и машин, которые толпятся на тротуаре, наши возлюбленные вышли в коттеджную кремово-мраморную местность домов, из которых выбегают на игру дети, а их родители из соседних домов переходят друг к другу для готовки ужина и бесед. Маша сказала, что коттедж Розы будет в завершении улицы, под теми кипарисами, чья тень протянулась до нас. Мой милый исследователь, взгляни на красоту этой местности: в нашей прибрежной низине — обустроенный рэйлвэй, коттеджи с отоплением и холодильниками, чтобы фрукты и овощи, привезенные с грузинских огородов, не завялились и не растеряли своего вкуса, а для досуга есть мощеная набережная с музыкантами и фонарями. Но стоит переехать малую речку — и из земли вырастут Коукэзесские горы, высотой сравнимые с давними Андами. И я хочу рассказать тебе, насколько эта сириусовская земля, несмотря на свою новизну и историческую юность, вкроена в ткань скрытой истории людей. Многое время назад, как ты знаешь, была нужда в заполнении разнообразных миграционных карт, в некоторых, как в американских, нужно было указывать национальность. И был выбор из нескольких категорий, и европейцы там назывались кавказцами. Американские миграционные службы, однако, не самостоятельно придумали это, а, как и многое другое, бережно привезли из Старого Света. Предположение, что европейцы есть и пошли из Кавказского региона, столетия назад выдвинул немец Блюменбах, а он же пришел к такому заключению (в наше время грубое) не только прямо, через научные исследования и наблюдения, но и косвенно, через религиозный контекст. Некоторые библеисты полагают, что Ноев ковчег, то спасательное хранилище, причалил у Коукэзесских гор. Я знаю, мой милый, ты очень рационален и жаждешь фактов, но я предлагаю тебе поэтическую сторону вопроса: представь, что под тенями пиний, что растут на этих старообрядческих улицах, не лежал когда-то, но так и лежит отдыхающий Ной с сыновьями, усталые и лишенные своего жизненного мира. Классическое образование нам с тобой указывает, что человек размышляющий пришел на Коукэзес десять тысячелетий назад, и до прихода земля эта, и вода моря, и обильная растительность лишь существовали, но не было того, кто испытывал бы в них нужду и заботу и тем самым произносил их имена, вводил в состояние жизни. Но если мы верим, что местность эта заселена потомками Ноя, то земли, и воды, и растительность названы, оживлены намного дольше, чем мы думали. Милый мой, все, что мы видим вокруг, вдруг вплетается в хронологическую глубину изменений пространства, и мы больше не home alone, мы alive, мы чутки к глубине мира и продолжаем быть, как представители рода человеческого, его строителями. Это такая легкость бытия, которая идет от сложенности и слаженности, от бесстрашной ответственности за мир, за его население, за тварей и людей. Оглядись, мой милый, и увидь, как коттеджи соседствуют с семейными кафе и уличными музыкантами, а спортивные объекты аккуратно строят вокруг старообрядческого кладбища. Это трогательные остатки предшествующих усилий людей, их идей и мечтаний, и если бы мир и жизнь наша были бы хронологичны, то ни одной древней постройки мы не знали бы; но время открывает свою великую красоту через перемены пространства, и лишь оно, пространство, сколь бы благородны и сильны ни были наши музейные способности, сберегает свидетельства о предыдущей жизни. Но мы дошли до дома Розы: я вас познакомлю.

В саду между хозяйственным сараем, зимней беседкой с камином и шашлычницей гости расположили стол и пляжные зонты. В многовозрастном наполнении людей исследователь видел услужливого фотографа Роберта Слугина; руки не опускались от обилия работы, и, засняв видео или фото детей — братьев и сестер, чья степень родства затерялась в переплетении наследования, — он перебегал к нескольким старикам в теплыни тени пальмовых ветвей. На собрание пришли многие люди: братья Ревелевы, музыкант Морис и историк Яков, кок Коля, известный умениями приготовления морской живности на бутылочном катере Яна, сам Ян, облюбовавший место в тени и благодаря старости отыскавший многие физиологические возможности для умного разговора, и Илья Янович, собеседующий с антиковедом Оливером Неаполитанским о том, как способ фиксирования информации Сократа в устной форме означает укрытие этой информации от сохранности, а значит, и завершенность мысли, что соотносится с хайдеггеровской мыслью о том, что для становления стражем бытия необходимо его выговорить и тем вывести из сокрытости, этой формы завершенности; дизайнер Аким Соролья, с великанской нежностью рассказывающий другу-коллеге Георгию Хайеру, как в баграмяновском доме в гостевой — просторной, побеленной комнате, — он уложил спать на отдых от перелета свою жену Тильду и полугодовалого дитя; архитектор Густав Климентьев, знакомящий свою рыжеволосую жену Амалию (с мундштуком ручной работы в о-образных цветах) с аналитиком Фридрихом Чистяковым; экономисты Общего банка реконструкции Иван Валлер и Мария Штайн, давно размножившееся на детей и внуков и ожидающие третье поколение наследников; Карл и Карина Лавровы — с ними и их восемью детьми Роберт Слугин суетился для фотографирования, так как младшим скорая перемена привычного холода Сундборна, штат Даларна, на жару давалась тяжко и они не бросали попыток выбежать к морю. Исследователь пропускал в праздной беседе другие имена, потому что удивлялся, насколько Маша свойственна гостям, насколько она сама происходит из южного солнца, пиний, новаторских экономических решений и красоты картинных галерей, игр в петанк, среднерусских лесов, горных мифов и проделанных дел. Он вдруг почувствовал с движением сердца, как ему необходимо сплести себя и ее.

Исследователь оставил шампанское на садовом столике и спросил у Маши, где Роза, когда на дворе ее дома начинается большой праздник. Не торопись, Аполлодор, Роза выходит в то время, когда ее присутствие нужно, посмеялся Оливер Неаполитанский и махнул рукой. Позже! Она будет позже!

Роберт Слугин через лабиринты баграмяновского дома взобрался под краснокирпичную крышу и среди растительности и декораций сада искал положение для фотографии гостей. Следуя совету своего наставника юности Шона О’Коннела, Слугин не отсылал фотографии по электронной почте, однако обосновывал он это иначе, чем учитель: пленка или фотобумага уступают по сохранности своему цифровому собрату, но такая мгновенность при недобросовестном хранении торопит работу ума наблюдателя. Потому за день до отправки на лайнерах и аэропланах в свои северные или южные дома Слугин попросил гостей назвать их адреса, и к осени курьерской доставкой они получили именные и групповые фотографии. При их подготовке Слугин оставил себе несколько кадров в коллекцию. Его дочь при встрече дала мне [Н. К.] на недолгое пользование альбомы Слугина, где и отыскал кадры сириусовского праздника.

Ph #1. С высоты дома (нижняя часть кадра заполнена песочным кирпичом стены) виден угол двора, к которому, как лучи, стянуты сизые можжевельники; их притяжение прерывает зимняя беседка с открытыми окнами. В ней стоят Карл и Карина Лавровы и на коленях знакомятся с наследником Акима Сорольи, научающимся ходьбе и мастерству бега под присмотром Тильды.

Ph #2. Зум кадра размыл изображение, но действующие лица ясны. Листья пальмы, как жалюзи, прикрывают в тени стариков на плетеных креслах — Яна с самодельной тополиной тростью, Ивана Валлера и Марию Стайн. В расслабленном полумесяце около них, окружив стол с фруктовой нарезкой, стоит исследователь, Маша, смущенная обращением Ильи Яновича, и Оливер Неаполитанский с указательным пальцем к небу.

Ph #3. Временами слово не может быть значительнее и содержательнее окружающей жизни — она растет из бетона, перелетает стаями и проявляет чудеса рождения. Она величественнее текста. Подпись Слугина. Третий снимок я приложу.

Когда Роберт Слугин опустился из дома и поднял свой фотоаппарат для уличной и садовой съемки вблизи, он увидел гостей за столом, детей, бегущих от него к остывающему морю, и Яна с Розой. Они обнимались и поддерживали руки друг друга. Голову и плечи Роза скрыла в тени тканевой красной шляпы.

Когда наступило время начать праздник и проговорить тост, гости утихли так же, как осока усмиряется воздухом после борьбы с ветром (в отдалении двора из модного проигрывателя «Ритмикс» тихо крутили евро-поп), и Ян, растерянный, вечный подросток Ян, так и не научившийся заправлять водолазку в брюки, стал говорить. Исследователь был неловок себе за то, что упустил первую половину лекции Яна — коротко тот и не говорил — из-за осмотра гостей и затомленных блюд, но забыв о голоде и соблазне чревоугодия, вслушался в слова Яна. Роза, милая моя, я хочу снова и снова отыскивать слова и говорить, как ты дорога мне. Мы с тобой проживаем сколько лет?.. Боже мой, восемьдесят лет! И ты до сих пор королева танцпола, юная и милая, тебе будто только семнадцать. Да, с моим телом уже потанцевать не получится, иначе мой доктор скажет, что я совсем решил загнать себя в постель, но в душе, Роза, я такой же девятнадцатилетний мальчишка, который встретил тебя в Дубино под нашим летним Клуцем. Мне уже сто лет, но я предлагаю отмечать ежегодно наше семнадцатилетние. У нашего великого поэта, и это без шуток, Александра Сергеевича Толкина есть такие строки: My heart, it burns and loves anew — because it cannot live without loving. Пусть у каждого из нас будет биться сердце от разочарований и радостей любви. За тостом Яна последовала ария бокалов. Гости принялись за питание, и между отдельными разговорами, общением чаек, которых сгоняли с песка дети Лавровых, и горами утекал дневной свет.

Стол опустел и оставался неубранным. Трава потемнела, отсырела, и тем, кто решился ходить босиком, помогала остыть. Старики в темных очках и розовых шортах в брокколи возвращались с моря. Как женские руки в кольцах и браслетах, шифоновые и вельветовые шторы открытых окон следовали за ласковым приглашением ветра, но из-за наглых бражников отказывались от него. Исследователь (в праздничный перерыв переодетый из чинной одежды в вольную) лежал в гамаке, опекаемый влажностью кипарисов, в чьих ветвях вили жилища дрозды. Он положил на живот распечатки рукописи, которые передал ему Оливер Неаполитанский. Маша сказала, ты пишешь об историях, поэтому прошу посмотреть и мою. Расскажешь позже! — сказал он и побежал на пляж. Читать его работу было испытанием, было скукой, и исследователь ожидал интересных событий на дворе. Намеренного, делового общения он не терпел потому, что приглашенные и гости (при почтенном кивке их годам и выслугам) неинтересны с их желанием фактов и применения знаний. Он радовался беседе без обязательств с Акимом Сорольей или Фридрихом Чистяковым, но узнать тонкости их мастерства и не думал. Тот час, что исследователь провел за гамачным отдыхом, он смотрел за Розой и записывал на рукописи Оливера наблюдения. Некоторые из них: трогает растения, но не срыв. листья, след. за Яном, проверяет телефон, говорит с кем-то отдельно, ходит в дом.

Ветер качал гамак исследователя (так он возмещал обиду на штору), и тот хотел дремать, пуститься в сон, и заблудиться в сумрачном лесу, бросив на опушке прежний маршрут и ружье, и плутать под высотой леса, этого лабиринта памяти. Не однажды лес оберегал людей своей неназванностью и первозданной тайной (такое предположение писал Аслан Стейплз, культуролог иранского происхождения); зло — конструкт цивилизации, бросившей плутать по лесу и наблюдать общение граждан земли и воды; и те, кто бегут, бредут или странствуют к лесу от напастей или для первооткрытий, находят себя в его чащах, полянах неконструктивными — такими, каких собрать из деталей нельзя, то есть цельными. Но если в лес войти с грубым помыслом, то лес не отзовется — он милосерден и не предаст погребению, но будет от таких людей поодаль. От первобытного сна исследователя отвлекла Роза со словами, что время позднее, и ночью с моря дует холодный ветер, и ему пора задуматься о том, как он будет проводить остаток вечера.

Роза сидела на плетеном кресле у гамака, не с первой пробы бросила поджечь сигарету и опустила на подлокотник ладонь с охотничьей зажигалкой. Исследователь старался отгадать, куда она смотрит, но сквозь темные очки Роза, казалось, смотрит на всех и ни на кого. Роза Самвеловна, вы спите? — спросил исследователь странный вопрос и над Розой, над собой увидел сиреневое небо. Начиная любое дело, молодой человек, следует строго определить известные факты. До отлета в Брэст оставалась только неделя, и, когда предотъездная суета стала совсем уж непереносимой, к моей матери прибыла какая-то старая карга… Вы про это не говорили. Это было до вашего непосредственного знакомства с Яном? — спросил исследователь и сел на край гамака, сложив на груди руки. Роза мотала головой, будто развевала дым, и, сняв очки, с улыбкой попросила: ты должен поискать пути иного, и этот путь я указать хочу. Я обещала навестить молодоженов, но одна ходить я не могу, а Машу просить неловко — она, приглядись сквозь окно (Роза показала к дому и ждала впечатления исследователя), играет в настольные игры с детьми. Мы с тобой пройдем несколько кварталов и вернемся… К возрасту, говорила она, пока исследователь помогал ей подняться из кресла, я, молодой человек, полюбила разговаривать мыслями; меня завораживает их тягучесть, как у воска… воск мыслей.

Мы отдалимся от Розы и исследователя, пока они скрываются от нашего фотографического взгляда в ветвях мимоз и кипарисов, отдалимся так далеко, что их трогательная прогулка покажется топтанием заводной игрушки, которая вдруг повернет в сумеречный угол и услышит долгожданные приветствия. Сценаристской тайной будет их милый разговор, хотя нам и видно (и завидно), как Роза показывает на горы и из своей старинной погруженности в мысли вновь приобщается к реальности пространства. На холодной высоте, на которой округляется планета, заметно, как солнце скатывается с гор и падает в море, и, кажется, этот жест природной ссоры самый решительный, и утром граждане если не планеты, то Сириуса проснутся без света. Печальную мысль думать в небесной высоте, не встречая аэропланов и джетов, легко и приятно, но нам пора заглянуть в дом Розы. Мы пропустили, как некоторые славные гости — в сумраке и мраке не различить лиц — отправились в гранд-отели и свои съемные дома, как от дневного праздничного стола остались пиалы с виноградом и дольками апельсина между бокалами с вином и шампанским, как Илья Янович разложил в чугунном камине дрова и разжег огонь и после слеповатого извинения Яна отправил его на сон. Когда на лестнице Ян встретил Акима Соролью, то бодро пожелал ему веселой ночи (из его ежедневника: Ян не желает молодым тихого и спокойного. Молодость, как пересказал И. Я., это вздохи и придыхания от свершения всего впервые. Потому особенно ночь не может быть тихой и спокойной, темнота — друг молодежи) и отпустил художника на продолжение беседы с Машей. Она была азартна, она была тактична так, как может настоящий предприниматель. Маша отметила, что Аким не сразу распознал в их диалоге интеллектуальное соревнование знатоков, и устраивала ему фактологические испытания, с которыми тот справлялся как чемпион. Ей нравилось, что их дуэль наполнялась зрителями, теми, для кого сон — нерациональное расточительство, и вот под звон бокалов (Он не ответит! Аким не историк! — защищала его жена Тильда. — Игра идет! — отвечали) и звон пиал, из которых хватают мокрые ягоды, все замерли, как дети, которые надели на головы кастрюли, на плечи — простыни, взяли в руки скалки и половники и объявили начало рыцарского турнира в тот самый день родительского собрания в школе. В бордовой, дубовой темноте коридора стояла Роза с провожатым исследователем. В темных очках ни гости, ни Маша, знающая поведение родственницы лучше других, не сумели предположить ее реакции — действительно, реакции, ведь в Розе много химического, органического, — незатейливой и точной по самолюбию Акима Сорольи.

Войдя в дом, Роза шутливо предложила исследователю дождаться последнего взмаха словесной шпаги Маши, дождаться, пока Аким покраснеет от стыда незнания, и войти со своим ответом. Исследователь не думал, что она как подросток будет подглядывать из-за угла за спором и выжидать, и когда настал момент (Будь очень строгим! С тобой мы не шутки шутим, а говорим исключительно о серьезном), она приостановила баталию.

Ответ, медленно сказала Роза, притворно облизывая губы от старческой сухости, сорок два. Бега, детские погони, нечаянности впопыхах, столкновение локтей, ладоней, разбитый бокал, и вскоре вихрь рассеивается на п-образно расставленных диванах вокруг (не лучше ли — в квадрат?) камина. Исследователь присел последним около Маши и приобнял ее, через спинку их ложе протянув руку. Пока обсуждали общие и скучные темы: новый состав красок Акима, первый сбор абрикосов с дерева прошлогодней посадки, филологическая и памятная экскурсия в Монтре, штат Швейцария, неподалеку от Жене-и-Вьевы, давно брошенный на столе под цветущим вишневым деревом и недавно найденный в дождливый беседочный день томик новелл Энтони Чекоффа, — Маша спросила: ты говорил с Розой? О да, ответил исследователь и задумался, стоит ли ему полностью доверять тайны и узоры молодости Розы; будет ли его дву- или трехбуквенный ответ приближением к новой искренности между ними? Так почему бы, продолжала Маша, отвлекаясь на скучную беседу остальных, тебе не поделиться со мной? Ведь пока мы сидим, удобно говорить и слушать. Это верно, моя милая, но считает ли Роза нужным делать наш разговор публичным? Пускай это будет ее решение, хотя это не значит, что я просто бегу от ответственности за раскрытие тайны. Думаю, на твой вопрос Роза сама расскажет переплетения сюжета своих юных годков. Скажи тогда, мой милый, настаивала Маша и сонно стянула носочком шлепки и подтянула под себя ноги, чтобы затем удобнее устроиться на плече и груди исследователя, о каких временах и, как ты говоришь, годках она рассказала? Роза открыла мне осевое время: знакомство с Яном, первая физическая и духовная любовь, услада в садах, отрада в сердцах… говорю про ее историю, но и сам взволнован, приподнят не меньше. Какое это знакомое, как из коробки со шербетом и листьями мяты, знание любви и свободы, придыхание и предчувствие счастья. Один поэт писал, что счастье — это остаться на земле без отчизны, но он лукавит и умалчивает про продолжение, которое, в сущности, столь же очевидное (а очевидное прекрасно), сколь и содержательное, что, сбросив отчизну, из пределов памяти всплывает родина и любовь в ее землях; и для себя, моя милая, я бы определил счастье так — свободно любить в свободных землях. Это не обетованная Обломовка, но только потому, что это — не сон, не мираж, а явь, осязаемая и трогательная действительность, расплесканная радостным богом. Роза рассказывала про те места, где сегодня, вполне может быть, царствует Орфей и его прекрасная Эвридика (и радость их не прерывалась укусом змеи), но много лет назад они и не подозревали о явности тех мест молодости, о летних днях в Клуце.

Исследователь и Маша уснули, и гости и Роза отправились на долгожданный сон, чтобы пробудиться не раньше обеда, перекусить забродившим ананасом и лепешкой и отправиться на пляж. Помогая матери подготовиться ко сну, Илья Янович выполнил привычные ее просьбы — в другие дни она справляется с ними на школьное «отлично» и похвальный лист, но по приезде сына разрешает себе насладиться старостью и правом просить стакан воды. На прикроватной тумбочке Илья Янович положил органайзер с лекарствами, принес по запросу книгу о Фоме Фэрчайлде, взбил подушку и матрас и думал кивнуть как пожелание доброй ночи, но Роза попросила сына убрать лекарства с тумбочки и поставить невысокую вазу с соцветиями сирени, которые ей днем подарил Ян. Когда сын ушел, Роза рассмотрела сирень, но вновь увидела, как там и тут лепестки сжались и при касании стали шероховатой трухой на ладони. Роза стряхнула ее на постельное белье и уснула.

1

От Клуца к Дубино проложено две дороги. Первая — прямая и незамысловатая. От нее виден Баттеровский туберкулезный диспансер и деревня Ямы, скрытая в лесисто-синей низине, с которой начинаются поля для посевных работ от Александровки до Теодоровки. В прежние годы, перенося опыт иностранных геологов и лесников, вдоль трасс высаживали седоватые тополя (чтобы уберечь урожай от транспортного загрязнения), и к юности Розы они так разрослись, что листва скрывала движение солнца весь день, кроме полудня, и упустить поворот на Дубино можно было и с навигатором. Вторая — вьется на пограничье полей санфлауэров и соснового бора по деревням Лисы, Лисы-два и Щепки и приводит путника к Дубино. Роза вызвала такси по второму маршруту: в послеполуденном мареве она любила приложиться к прохладному стеклу и сквозь полусон разглядывать тугие стволы растений, небрежные хозяйственные постройки и транспортные ангары за ними, встречающие тополя, как фермерское ограничение соседского владения, рощицы верб и олив, вдруг перешедшие в тени кленов, этих домов грачей и прочих птиц; Роза наслаждалась шишкинским летом, и сонная нежность ее укреплялась незнанием верещагинской пустыни и пустоши.

Шестнадцатилетняя Роза, одетая в спортивную одежду крафтовых цветов, не первый год ездила в Дубино на день рождения Стивы Стефанова — ее одноклассника по театральной школе и соседа по роддомовской люльке. Не маскарадное, сублимирующее чудачество и не корпоративное, праздное о(б)суждение коллективных сплетен, день рождения Стивы Стефанова для многой клуцкой молодежи был днем первых взрослых слов.

На повороте, который выводил желтый бегунок из лесного объятья в поля, или при съезде с пригорка Роза отнималась от стекла и проверяла чат, где с каждым новым сообщением дом Стивы Стефанова наполнялся прекрасными гостями.

2

«Если я окончу Институт земли, то потом моя садоводческая линия жизни поведет прямо в Управление по делам леса в заповеднике, который Институт поддерживает. Леса секвой, вирджинских дубов, платанов, престарелых кленов и танцующих сосен — нет ли лучше места во всех Штатах, чтобы работать и любить?» — мог бы сказать Ян Стиве Стефанову, но он решил оставаться на балконе, пить натахтари, будучи в розовых галошах и панамке с принтом банана, и наблюдать движение леса. Мечты юности напоминают мачты и матчи, но Ян не омрачен пока возможностью оказаться вторым финиширующим после Америго Веспуччи или проиграть comme l’équipe de football russe; однако часовщик, который следит за отведенным нам временем, чаще убеждает нас, что в мечтах больше мэтчей.

Умелец в делах знакомств, Стива Стефанов в деревянной беседке с пуфами и спортивным инвентарем собрал тех, кто по недоразумению не был знаком друг с другом. Проведя рукой по лианам винограда, чьи листья напоминали ладони и собирали влагу и свет для созревания ягод, Стива воспользовался полусумраком, чтобы начать разговор. Будь Ян частым посетителем дубинского дома, он бы пришел в беседку только поразглядывать стажеров праздника. Но он оказался новичком и упал в пуф, закинул ногу на ногу, скинув галоши, чтобы тыквенный луч гладил его жилистую ступню, и вглядывался в рост винограда — явление более занимательное, чем знакомство, утомительное обязательство. Слышен хруст шишек и иголок, опавших с елей от первой жары лета; за лозой мелькали нимфовы взгляды, улыбки, скрытые нежной ладонью. Эти взгляды тешили, и так хотелось разменять приглашение на банкет от Стивы на приглашение на пир от безымянной девушки. Ян подчеркивал чьи-либо слова шутками, а безучастный взгляд становился лишь подтверждением усталости и неги. Ян бережно относился к имениннику. Он попал к нему на праздник по случаю, но об этом долго говорить, и, может быть, я [Н. К.] запишу как-нибудь позднее, когда, как Ян или Роза, присяду в тенистой беседке и воспользуюсь правом автора переписывать рассказы.

Быть героем рассказов Стивы — особая честь и участь: как в «Крупной рыбе» намеренно незатейливый выход в магазин становится Великим Путешествием Туда-и-Обратно. Ян отмечал, какую роль исполнит он в новом пересказе, размышлял, лучше ли барское ха-ха или миражное хи-хи, но мысли прервались до окончания рассказа — в то мгновение, когда беседку обнял свет, из которого вышла девушка в спортивной одежде. Впервые Ян, любитель теней и мрака, пожалел о своем увлечении и позабыл о бережности к Стиве, пока он представлял своего приятеля-стажера.

3

Ян Цинделиани — недавний гражданин Клуца. С год назад — припоминаете, каким сырым и грозовым было то лето? — его родители завершили передачу прав собственности на старое форелевое предприятие, каким еще их родители управляли с постсоветских лет вдоль литовских берегов, и решили выбрать место для новых корней. Действительно, высаживать семейные деревья у моря рискованно: песок и приливы не способствуют росту корней и уплотнению коры, а если саженец и затвердеет, то остается мечта о туманном путешествии. Ян — поздний ребенок, родители произвели его в возрасте, положенном для ухода за ранними внуками; к тому же сырость и пространственная скудость не могут быть условиями желанной старости, к которой начинают готовиться, немногим отжив треть времени. Средств с продажи выручили они не столь много, как могли бы: рыба из-за отравления вод сгнила, а заготовленную икру раздали по соседям, чьими руками удержались от экологической раны на пляже. Торги о просоленном ветрами доме и его содержании, мраморно-сдержанном, привели к скромной выручке, и как-то Ян сказал, что отъезд из дома в Страну Дождей напоминает ему перебор в мешочке игровых шариков, которые стучат друг друга на песочном заносе, и их беседа с чайками и моросью глохнет и перебивается первыми волнами радиостанций.

Клоцк и Москоу-сити давно стали городами непокоя и расточительства, и Цинделиани-старшие отыскивали в сети поселения, сокрытые от инфраструктурных проектов. В среднерусских штатах они гостили в Смо́ленце, Лейпицге, Тулине, но дух инноваций умалял их провинциальность. По пути в Москву, на чьей территории образовались привлекательные коттеджные поселки внутри наследника уральского леса, Тарусского бора, — они остановились для ночевки в Клуце, пустоватом городе деревянных улиц, узлов бобо-культуры и новых усыпальных районов, которые горделиво лепила строительная компания с Дона. Цинделиани-старшие думали с рассветом покинуть город, так он был им не близок. Ян разделял их мнение, но после зудящее жаркой ночи, когда нужно открывать окно и вполоборота на кровати изучать созвездия и трейлеры рассвета, путая мерцание лошадиных копыт и скольжение трамвая, и то и дело вскакивать к подоконнику, чтобы смахнуть липовые листья и соловья, смелого на их приобретение, он в полуяви (потому что ночью реальность теряется в барных переулках, на оголенных парковках и между осинами) вспоминал о том, как будет, будет, будет… После ночи Ян узнал: с нового учебного года он будет учеником в местной гимназии или лицее, не меньше, а старшие обустроят в ближайшее время новую занятость.

С этого момента, Роза, начнется твое шапочное знакомство с Яном Федоровичем Цинделиани (интерес во взгляде Яна остался для многих тайной; он узнал имя Розы, пока лишь внешнее, и сфинксово благородство рухнуло в пыль, обнажив крем-брюлейную нежность и бодрость; ее спортивная одежда в травяных метках, резиновый браслет на руке, мазок сажи по скуле, взгляд, пропадающий в синих лозах винограда). Его мать наведалась в компанию твоих родителей на должность скорее символическую, дань буржуазным традициям, чем целесообразную экономически, — секретаря. Как я понимаю, приняли ее скоро: вы торопились собраться в Брэст. Думаю, раз Ян часто бывает как курьер у вас — до чего хороша неформальная занятость для подростка летом! — то имеются значительные поводы считать, что и ты, Роза, замечала его в коридорах и кабинетах. Собственно, вы уже знакомы, не встречаясь лично или не обособляя друг друга в корпоративной толпе. Потому представить вас будет аляповато. И все же: Ян — Роза, Роза — Ян.

4

Стива Стефанов окончил со знакомством, и новые и старые гости разошлись по местам участка. Кокетство берез на приглашения кленов; длина полей, по которым проложены изгибы двухполосных дорог; деревянная лаундж-зона с диджейской установкой, пуфами, столом, на который друзья Стивы приносят черри и тыквенные семечки, вскрывают натахтари и пиво; дневная нужда прятаться в тени можжевельников и кипарисов сменяется игрой догнать медовую кляксу солнца, перетаскивая за ней шезлонг; батутный скрип, полый стук мяча для настольного тенниса, который перебивается предложением Стивы устроить турнир в бирпонг.

У нас, говорил Стива, будет две команды по два человека. Ходы чередуются. Игрок первой команды (Стива продемонстрировал мячик публике, как путник, рассказывающий островному царю о своем мореплавании) старается попасть в стаканы на другой стороне стола. Если попал, то игрок другой команды выпивает и ходит. Побеждают те, у которой будут невыпитые стаканчики. Играем три тура: в первом — соки, далее используем крепкие напитки. Тин, будешь со мной?

Ян стоял поодаль: отсутствие общего опыта мешало ему знакомиться без посредников. Скопление тел у теннисного стола подчеркивало кофейное мелькание Розы между ними: ее присутствие походило на анекдот, когда шутка и ирония смываются воспоминанием и обнажается нежность узнавания и признание в чудаковатости. Посреди дня Ян слышал, что Тин (Севастьян Солодов) обучался в университете и на практиках побывал в местах джунглей, лесостепей и тундры. Желтые брюки и серая футболка не скрывали высоты его тела, не по возрасту зрелого; однако других примет Ян, как будущий этимолог земли и ее обитателей, не заметил, кроме разве что голоса с пещерной глубинкой. В первом матче соревновались команды Стивы с Тином и Розы с кем-то. Вместе с запахом полыни виноградные, березовые и пивные интонации трибуны заводили болельщиков: звучит лозунг пей до дна, пинг мяча в клумбу и раздосадованный хлопок о стол, чередование напряжения перед броском и гвалта после гола. Люди чередуются в развеселой игре. Время хода Яна: для чего стоишь один? — говорит то ли Стива, то ли кто-то. Давай, давай, — предлагают другие, но Ян соглашается после того, как увидел соперников, Федю Гаршина и Тина, и сокомандницу, Розу.

Ход Феди — на грани победы, но мячик лишь поглаживает мраморную боковину пластикового стакана, и его болельщики огорчены (кто-то вынужден отдать свою ставку купюрой). Из рук в руки мячик скользит к Яну, и он, как до того умелый бирпонгер, что играет в него впервые, щурит глаз, задерживает дыхание — позади шум перекати-поле и металлический отзвук последних лучей — и метает по геометрии шарик, с плеском приютившейся в стаканчике ананасового сока. Ян стилизует свою победу под скромность, но похвалу Розы, чемпиона I, III и IV международных (на каждый день рождения Стивы прилетал его заграничный приятель) бирпонговых игр, принимает открыто.

Третий тур продолжался бы и за полночь: звучала трель соловья в олеандровом кусте, скрипела калитка, в которую уходили те, кто заказал такси и не желал ночевать у Стивы, — но начался дождь. Допив остатки из стаканов, немногие болельщики и соперники вбежали в дом, где — листья после ураганчика в жару — успокоились кто в африканской гостиной (коричнево-белая маска глядит со стены над телевизором), кто на смежной кухне, под высотой ее заоблачных деревянных перегородок и близь окна над раковиной. На плите греется молоко под гречишный мед, вносятся к столу бутылки. Гроза в летнюю ночь, говорил Стива с лестницы после проверки окон на втором этаже, напоминает… напоминает…

5

Учитесь! — сказала Роза Яну, Стиве и Тину, последним обитателям кухни. Хлеб готовить несложно. Поначалу нужно просеять муку: не сделай этого — и тесто не поднимется, — и в горячей воде пробудить дрожжи. (Роза расставляет на столе необходимое, сгоняя от него сидящих.) В этой чаше мешаем с мукой сахар, соль, а затем добавляем воду, активированные дрожжи, подсолнечное масло. Я для вкуса люблю добавлять чуть теплое молоко: оно придает глубины вкусу теста, наполняет его пищевым содержанием. Затем, когда масса замешана, возьмем другую емкость, смажем ее сливочным маслом, чтобы позднее тесто легко переместить на противень, и аккуратно, с наименьшими прикосновениями перенесем в емкость это тесто. Оно тепловатое, водянистое, однако это ненадолго: я накрою его марлей и положу под свет, и через полчаса… Готово: оно поднялось, прикоснись к подобию корки — и она лопнет пузырем, поэтому придавать овальную форму булке нужно бережно. Для этого ладони вновь мукой оботру и движение за движением, вминая тесто вовнутрь, сваляю форму. Духовка уже разогрета до необходимого Цельсия, но перед тем как вложить в нее хлеб, его стоит смазать подсолнечным маслом и зубочисткой проделать дырочки, чтобы тесто пропеклось изнутри. Через полтора часа или два — спешка излишня — мы нарежем крупными, ссыпчатыми кусками хлеб, покроем его долькой сливочного масла и, когда темный час ночи пройдет и покажется из полей солнце, выйдем в можжевеловые ряды, в которых затерялись плетеные стулья и стол с книгами, и будем молчать.

6

Поднимайся за мной, сказал Тин Розе, когда они стояли на балконе босиком. В ночи поверхность пологой крыши выдавала разве что ее текстура, словно на кору выкинули гранитную крошку. Тин перелез через перила балкона прыжком и тотчас развернулся, предложив Розе помощь в подъеме. Он не заметил, как она оказалась рядом с ним, отвлекшись на чью-то просьбу снизу, из оснований их горы Пурецца, на которой следует распрощаться с грехами. Подобно первым людям, что по своим теням на каменных стенах идут полуощупью к естественному свету, Роза и Тин забрались на пик крыши.

Она, обхватив ноги на манер демона, и он, вытянув их, как пастушок, глядели в небо: что-то, говорил Тин, смешалось в движении космоса, и персеиды сместились на начало лета.

«Но тут так сыро, Тин, мы с собой ничего не прихватили, — перебила Роза и провела рукой по кровле. — Если что-то и поменялось, то это общая сырость».

«Мы можем пойти, раз тебе сыро и ты все еще такая домашняя, но перед этим давай еще поговорим».

«Для чего?» — последнее, что могла шепотом противопоставить кукольная Роза своему Тину, морскому валуну в водорослях. Он говорил ей: грозовые облака, смотри, скатываются все ближе к горизонту, и их будто оттесняет небо, накладывает свой свет тонким слоем золотой фольги, и вскоре покажется под великим солнечным светом много зелени… и Розе хотелось отойти, спрыгнуть с крыши в бассейн, где началось ритуально-похмельное плавание.

«У меня после бирпонга болит голова, — перебила снова Роза с учтивостью учителя конной езды, — я бы хотела пойти спать. Не сердись, пожалуйста, но мы же и завтрашнюю ночь будем, скорее всего. Прогноз погоды, думаю, напишет, что будет тепло».

Тин встал в полный рост, и Роза знала, что он хотел быть похожим на киногероя старой фантастики, который под слезами в дожде расскажет о космогонии. Впрочем, ни слез, ни дождя Тин не умел призвать — сырости вокруг было предостаточно — и сумел сказать: в таком случае иди и отдыхай. Я, думаю, позднее подойду к тебе. И мы же договорились, что поедем завтра. К чему ошибаться, верно?

Роза вернулась в дом, где на матрасах и диванах уже спали и шептались, писали в блокнотах и смеялись, и свет кухни-шарманки разбавлял темноту. Ей слышался разговор про пост- и метамодерн — один из разговоров, которые рано или поздно начинается по окончании праздника. Она напоминала себе силуэт, который не узнается в скольжении по лестнице; но когда ее заметили, пришлось отвечать «доброй ночи» и подробности о том, где Тин. Роза сбежала в эркер, где расположен черный кожаный диван с овечьим одеялом (уютный гостинец из кавказского путешествия родителей Стивы). Лабиринт дома, это пастельное многообразие быта (диджериду прислонен к книжному шкафу, где книги заменили коллекционные миниатюры автомобилей; собрание виниловых пластинок, к которым Стива не купит проигрыватель по нерешительности, и фотографии его семейства без рамок — они лежат как позволено), успокаивается в эркере, и Роза может разглядеть даль потолка, ветвь винограда, древогубца, и колокол в селе. Она не прикрывает глаза, но вместо пола мерещится море и скалы турецких проливов; ее диван — лодка, ей трудно плыть, потому что течение сносит; вода этого нового моря, Клуцкого, а то и Тулинского моря (климат среднерусской долины таков, что ливень покрывает весь штат, оставляя на картах онлайн-прогнозов два острова-города), спокойна и черна, и где-то на дальнем берегу (его выдает свечное мерцание набережной, бизнес-хранительницы аттракционов, клубов, мидийных, фотографов с обезьянками и попугаями, и пляжные вздохи прикосновений моря и камней) купание-бросание. Каждый раз встреча волны и камня — сладостное событие, преодоление океанской черноты, спасение, и каждый раз их разлука — античная трагедия. Но Роза так далека от обжитого берега — выключили свет на кухне и расходятся последние, кто не спит, — и ей остается мучиться в черноте; когда не по воле отплываешь от берега, печалишься над потерей пространства, и вода и небо агонически сплетаются и разрушают горизонт. Реальность — игрушка, и такое рассуждение испугало Розу.

Она прекратила плавание, и в бирюзовом мираже тумана в кресле напротив увидела контур: это кипарис, который встречает мореплавателя по прибытии в торгово-печеньевый порт. Роза с фарфоровым грузом, куклами-шарлоттами, замедлила ход. Контур расставил ноги, накинул плед и, сложив руки подобно вьюну, засыпал. Во время соревнований Роза не заметила стиляжий чуб Яна; когда-нибудь, покинув Клуц, предавшись телячьим нежностям на ферме, она сострижет его чуб, хотя откуда взяться такой постыдной мысли о побегах с кем-то куда-то, под осуждение родителей. Роза рассматривала прическу и руки Яна без предчувствия перемен, но погодя несколько томленых недель (в силу желания утомительными их не назвать) она, перебирая в своей сиреневой комнате иссохшие цветы на подоконнике, наткнется на стопку отцовских книг, которые он передал ей на передержку, пока убирался в библиотеке, и в одной из них прочтет: My dear friend, my angel! let’s hide there, where the gentle waves wash Taurida.

7

(Здесь и далее — ссылка на работу исследователя из главы про историю города.) Идея напоминает ручеек в камнях: она вьется, бьется о нагромождения оползней, строительных работ и социально-экономических споров, пока, не освоив свой маршрут, не затечет в стремительную реку. В местности среднерусской долины с королевских времен протекали реки — и естественные, как Ока-ривер и большовское безвластие, и рукотворные, как водные каналы Пауля Пятого и коммунизм. Упа-ривер, в бассейне которой построили Клуц, не представляет научного интереса: из судов ее рассекать может шуточная рыбацкая лодка, развалины пешеходного моста в запруде лилий и камышей, водопад на месте замшелой плотины, которую выстроили под нужды кондитерского завода им. Вилли Пряникова и для сохранения островного Предкова замка от плесени. Другая река, рукотворная, к удивлению градостроительного комитета города вместе с илом и песком стала приносить и торговцев. Лет двадцать назад федеральное правительство для среднерусского региона анонсировало программу развития «Русская мечта». Ее свели из несложных сельскохозяйственных дотаций и субсидий (чтобы предотвратить опустынивание Черноземья), старинной нечаевской концепции свободы, равенства и достатка в расселенных человейниках и усыпальных районах и еще нескольких общих пунктах, приписанных для соответствия двум-трем международным соглашениям. Со временем программу расшили на фермеров и малый/средний бизнес всего макрорегиона, и денежно-идейная река притекла в Клуц. На этом потоке Самвел Баграмян выстроил свое развлекательное дело, и этот же поток, некогда направленный на балтийский макрорегион, привел Цинделиани в провинцию. Одним из притоков, куда, выражаясь натуралистически, заходит рыба на метку икры, стало Дубино — многообразие архитектурных видов.

Ян ценил время разъезда гостей: можно по-прежнему оставаться в стороне (и вашим, и нашим). Логика расставаний и прощаний напоминает цитату, по которой друзья и приятели запомнят тебя до новой встречи (о ней, скорой, через несколько дней или недель, принято умалчивать, чтобы ощутить полноту старовокзальных напутствий и пожеланий). Резиновая обувь шуршала по сырому блестящему щебню от поворота колес, кто-то засматривался на облака, ведь после дождя они как никогда велики, и Ян по случаю или воле отходил в дом по можжевеловой аллее — то взять джемпер, то помочь вынести коробки с игровым реквизитом — и присутствовал в те моменты прощаний, когда следует сказать памятную реплику. Он стоял с ладонями в карманах вельветовых брюк, сутулясь, будто уточняя у низкорослого собеседника его фразу и откидываясь на пятки при ответе. «В гимназии, где я учусь сейчас, нагрузка побольше, чем в предыдущей. Но и тут я смогу протянуть лишь несколько месяцев, в этом псевдоинтеллектуальном заведении странного европейского аналога Лиги плюща, где, как уверяют мои родители, я должен получить достойное образование. Они считают, что я не использую свой высокий IQ должным образом, хотя на прошлых выходных я выиграл двадцать тысяч», — говорил Ян, когда Тин, известный студент-путешественник, чьими историями заслушиваются все (Ян обратил внимание, что среди провожающих нет Розы, «первой настоящей любви Тина», как утром сообщил на ухо Стива), рассказал о своей учебе.

«Если, Ян, тебя каким-то чудом — а я сомневаюсь, что с твоим до-сих-пор-подростковым мышлением это будет возможно, — окажешься у нас в Институте земли, то я могу взять тебя в помощники. К тому времени я…», — отвечал Тин.

«…Уже подъехал! — перебил его Стива, который на дороге встречал таксистов, часто теряющих дорогу в лабиринтах дубинских проездов. — Роза не с тобой поедет? Я ее не вижу что-то»

«Позже! — торопился Тин. — Она будет позже. Ее ко мне привезут родители».

Ян с толпой провожал такси Тина, черного суетливого жука в луговой траве, и не заметил, как друзья Стивы разошлись и затихли на скамейках, в беседках: кто-то оставил на столе сборник рассказов Чекоффа, за ночь он вымок, и теперь его остается выбросить. Ян остановился на садовой дорожке и увидел на ней то одну, то другую каплю. Дождя не будет, на горизонте видно небо, и скоро следует самому задуматься об отъезде в город, однако остаток дня хочется провести в доме среди монстер и папоротников, когда случайный остаток гостей, те, кто не общались друг с другом, садятся за стол, добирают остатки застолья и говорят про облачные планы, а в стороне, прикрытые растениями и книжно-сервизным шкафом, сидите на диване вы, проигрыватель винила, всегда модная и всегда устаревшая безделушка, сбился с пластинки, чего никто не заметил; молчание — встреча в поцелуе. Впрочем, Ян, подумал он, разминая плечи и шею и кивая в сторону лаундж-зоны, это мечты, мечты и сказки.

В полутемноте дома разложили настольные игры. Только Ян взял с тумбочки «Аду», приличный том-переиздание потерянного корпуса текстов, и печенье и приметил п-образный диван, как он столкнулся с Розой. Она сменила спортивную одежду на белое хлопковое платье, к которому на груди приколот значок цапли, в руках картонная коробка.

«Что в коробке?» — спросил Ян.

«Боль, — отшутилась Роза. — Но если серьезно, то всякий милый хлам. Книжки, игрушки, вот мишка Тэдди, карандаши».

«А почему это оказалось у Стивы?»

«Все детство родители катались на запад к родственникам. Лето я проводила у него; с Тином здесь же познакомилась».

«Но если тебе предстоит еще два года учебы, зачем вещи собрала?»

«Возможно, нужно будет перебраться в Сити; папа хочет строить больше».

Смех с игрового стола.

«Значит, уже едешь, да?» — уточнил Ян и покачался на пятках.

«Именно», — кивнула Роза.

«Тебе не помочь, может, вынести это? Вдруг, не знаю, твой хлам тяжелый».

«Там всего ничего, не волнуйся. Донесу».

«Странно, что Тин не помог, к слову».

«Не проблема, он часто так. Но тебе спасибо за предложение помочь. Отпускаешь?»

«Да, капитан! Не смею задерживать ни минуты!»

Она вышла из дома и затерялась в возгласах прощаний, шуршании дождя и садовой растительности, оставив Яна с книгой, печеньем и чем-то похожим на пульсирующую сферу. Так дрожало сердце. Он присел на диван и записал в блокноте, открытом на столике рядом:

Остаток дня мы проводили в доме,

Игру и темноту меняя невпопад.

Среди развалов памяти и скорби

Мы отыскали дивный старый клад.

8

Самвел ценит акварельные оттенки, мраморные декоры и экспрессивную зелень, подслушивал Ян гостей, предлагая им с подноса по бокалу. Каждый свой юбилей, говорили другие, он отмечает особо: помните, когда у него были судилища с Соччи со спорткомплексом, он там и решил отпраздновать? Смельчак и ловкач! В среде костюмов, платьев, поло и подтяжек Ян хотел кивнуть знакомым, но статусные различия, заметить которые возможно по одним разговорам, делали его посторонним. Он был в свете под пластиком бутафорских люстр, в перебежках по широким лестницам над арочным входом в дом Баграмянов, и с лакейской высоты Ян, накрахмаленный разносчик бокалов на серебряном блюде для гостей и синеворотничковый курьер документов и образцов для клиентов, разглядывал публичную жизнь приемов, ритуалов и острот. Его новые приятели от Стивы, с которыми победы в бирпонг, признания за ширмой, завтраки под древогубцами напоминают заключение прекрасных союзов юными студентами Царского колледжа, в окружении поддаются соблазну привычки и надевают однотонную бабочку вместо галстука с пчелиными сотами. В деловом шуме гости и родственники позабыли про Самвела Баграмяна, скрывшегося (по слухам его сестры Анны) в стеклянной оранжерее для тишины и наслажденья ночью, и вместо тостов предлагали своим сыновьям, витринам благополучия, потанцевать с их дочерями, пока и те, и те рвутся сбежать в рощу за домом, где, счастливцы, могли бы бросить каблуки и бабочек.

«Ян, есть новости», — со спины подошел Вениамин Неаполитанский, такой же курьер годом младше нашего героя, однако с двухгодичным опытом светского менеджмента.

«Давай отложим, с кухни надо разнести брускетты», — Ян приложился спиной к темно-мраморным перилам и посмотрел через плечо.

«Ты кого-то ждешь, я так пониманию?»

«Надеюсь на встречу, Валя, но, конечно, не смею загадывать».

«Меня просили передать с кухни как раз: через сорок минут собираемся в вишневой роще».

«А кто просил?»

Нео погладил грудную нашивку на форме, семейный герб Баграмянов, — цаплю с виноградной лозой в клюве.

«Я не понял намека, — признался Ян. — Говори прямо. Я слаб в метафорах и аллегориях».

«Мы с тобой в такой литературной ситуации работаем, а в тебе нет и искры азарта».

Ян не слушал Валю: он сбега́л в холл, где гостья от удивления выронила пиалу с белорусским йогуртом.

9

В 2020-х годах, в те времена, когда самолет до Афин пролетал несколько морей, когда только закладывались высокоскоростные магистрали с севера на юг, а о магнитных поездах могли мечтать самые отважные физики, когда не было ни просторных субурбий, ни университетских городков, когда столицы штатов еще звались региональными центрами, а наши прадеды открывали автомобильные путешествия в глубинку с сумками-холодильниками, когда в рационе появился запеченный гусь, тыквенный пирог и крем-суп, а в кофейнях подавали раф из всевозможных полевых цветов, когда скейтеры открыли для себя Камю и цитаты волка, а их девушки впервые красили волосы, когда летом гости собирались за длинным уличным столом, а осенью спешили надеть аляповатые шерстяные носки, а свои квартиры и дома торопились обставить симметрично и минималистично, чтобы позабыть о бесшабашных нулевых, — в те времена, когда языком любви зимой было предложение клетчатого шарфа и согревание руки не в своем кармане, а летом — предложение прогулки на велосипеде, чтобы укрыться в тенях ивы у пруда, в годы экоактивизма, урбанистики, когда многие семейства только получали свои благородные фамилии, — в городе, который зовется Клуц, один киновед, последний из представителей прошлой цивилизации, сказал мне [Н. К.]: «Какая жизнь, я смотрю, назревает в Клуце!»

И вот, по прошествии многих десятилетий, в летнюю ночь нам выдалась чудная возможность увидеть, как изменился небольшой город и его сердце — дом Баграмянов, где празднуется юбилей. Это светлая ночь, и звезды с луной отдают синевой на растительность домашнего сада. Посреди дубовой аллеи разместили скамейки, на которые присели гости, уставшие от шумного празднества и конкурсов и снимающие шляпу тем, кто только вышел на свежий воздух (ведь с клуцким воздухом мало что может сравниться — запах букета полевых цветов, который был собран в жару и вечером размещен в графине, или сырой земли, мох и трава которой укрыты под высотой леса) или возвращается в дом. Белый фонарь, скорее декоративная причуда, чем садовая необходимость, мерцает сквозь дубовую листву. В другой стороне, где аллея только начинается, высажены ирисы, нарциссы, розы, рябчики и тюльпаны; днем часть из них сестра Самвела срезала и поставила в деревянную кадку в оранжерее, однако доминанта сада вовсе не многоярусная клумба, а вишневые насаждения — три-четыре размашистых дерева, — которые обитатели дома называют рощей. Обычай этот пошел с кукольной истории, когда на детском празднике (с аниматорами, фигурным тортом из мастики, колпаками) маленький гость заблудился в прятках, а как нашелся, всем говорил, что побывал в настоящей роще. Вишням доставался весь лунный свет, и потому в ней уже шумели курьеры, завершившие свою поварскую работу.

Что ж, оставим эту развеселую гурьбу (быть может, мы еще успеем под утро наведаться к ним и выпить один-другой бокал, но пока история зовет дальше) и отправимся в третью сторону сада, отдаленную и скрытую от посторонних глаз. В обилии гребенщиков и жасминов ночью не сразу заметна ротонда, сделанная будто из сахара. Когда-то, когда Самвел расставался с пубертатным периодом, что совпало с трагедией первой любви, он задумал ее возвести в неприметном затишье. Его двоюродный брат Жорж (хотя дома его, как и прежде, звали Гоша, работа в министерстве перспективного развития в Брэсте обязала его сменить имидж) уже тогда был владельцем дома с дубовой аллей и вишенной рощей и всегда был рад приютить младшего родственника и своих многих друзей. В одно из лет, когда в моду вошли мятые, просторные хлопковые рубашки и разноцветные шнурки для кед, в соседней от Самвела комнате поселилась Дарина, кудрявая, с лицом в веснушках (прелестный стереотип внешности, который юный Баграмян видел только в синема-парках), с джинсовым рюкзаком, где лежат каштаны и пастила. Несколько невинных недель, чей итог — прикосновения пальцев в прогулке по торговому центру и полароидная фотография в каком-то фаст-фуде. Вскоре Дарина уехала и не отвечала в мессенджерах, и Самвелу осталось спрятать фотографию, чтобы ни его прозорливая и заботливая сестра, ни его, как он говорил, подруга жизни, жена, ни дети, ни он сам не узнали и не вспомнили, что когда-то по клуцким сумеречным улицам бродил истомленный Самвел. И чтобы дать всем молодым, кто жил в его доме, шанс побывать впервые влюбленным, он и выстроил в тайном месте ротонду.

Издалека мы не видим, кто в ней сидит и, вероятно, в чем-то признается, но звон упавшей бутылки выдает голоса посетителей. Тин, перекинувший пиджак через перила, на скамье раскладывал картонные контейнеры с нарезкой и другими блюдами, которые он успел в спешке унести со стола. Оглядываясь на дом, Роза помогала ему размещать салаты.

«Когда мы были на практике в Карелии, — продолжал Тин, — мы не пели песен. Кто-то вез с собой гитару, но мы стеснялись петь, но подпевали под колонку с удовольствием».

«Мы обсуждали это недавно, — ответил Роза, смахнув сухие листья на пол, — что музыка больше не нуждается в человеке. Она хранится без него на телефонам, серверах».

«В другой реальности, — Тин замечтался, и из его рук медленно сползал картонный контейнер, — слова могут совсем уйти из оборота. Знаки и формы, за ними там будущее».

«Это фантазия. — Роза выдохнула и обернулась через плечо: с вишневой рощи она услышала хлопок бутылки и смех. — Как бы много я ни рисовала, самое точное выражение чувству — слово. Это сложнее других способов, но это единственный инструмент, чтобы объяснить окружающий мир. Если человека делает человеком мышление, то слова — это подтверждение человечности».

«А это, Роза, уже необоснованный романтизм», — Тин предложил ей салат, она отказалась. Тин ел, набивая рот, а затем маслянистой рукой достал пластиковую расческу и распрямил волосы.

«Я говорил с твоим папой про то, чтобы тебе с началом осени переехать в Тулин ко мне».

«Но мне там нечего делать».

«Ты дослушай. В Тулине есть хороший колледж для художников, там Евгений Журавлев работает (у вас дома его картины висят). Если волнует вопрос с жильем, то папа твой сказал, что поможет, выдаст, что называется, субсидию. Ты там познакомишься с моими коллегами, будем ходить по лучшим местам».

«Я не хочу уезжать, Тин», — Роза покраснела.

«Ты даже не попробовала, почему отказываешься? Поживешь пару недель, месяц-другой, узнаешь город. И если не понравится, держать не буду — уедешь первым автобусом».

«Я для себя вопрос не буду ставить так, ехать или нет. Это твоя учеба, ты сам учишься тут и не надо меня совмещать с планами».

«Ты не дослушала меня до конца».

«И слушать нечего, Тин. Ты не понимаешь? Давай потом».

Роза вышла из ротонды, обошла заросли гребенщиков и жасминовых кустов и оказалась под синевой луны. На верхнем этаже дома она увидела, как включается свет гостевых комнат, а с переднего двора слышны голоса провожаний. Ей хотелось спрятаться от самой себя: такая взрослая, что бежит от решений, и такой ребенок, что хочет быть главной, но места покоя не найти ни в саду, ни в доме Баграмянов. Роза увидела вишневую рощу и заторопилась к ней.

Она опустила в легкие, в желудок порыв заплакать и показалась себе домоправительницей, и, чтобы не сомневаться, зажмурила глаза, как вдруг столкнулась с кем-то. У кого-то из рук выпали фрукты и бумажный пакет, он наклонился собрать продукты.

«Прости, прости, пожалуйста, — говорила она, — я не сама, случайно».

«Это бывает. — Молодой человек поднялся в полный рост и в удивлении улыбнулся. — И ты тут?»

«Больше мне негде быть сегодня».

«Но вы, капитан, торопитесь куда-то?»

«От кого-то».

«О! О! — Ян показательно нахмурился и подмигнул. — Не имею права задерживать. Я прикрою, если за тобой погоня».

«Это было бы славно. — Роза потеряла вишневую рощу. — Но, боюсь, тот, кто меня преследует, он… крайне настойчив».

«Не может быть!»

«Еще как. Я думала укрыться в вишневой роще, чтобы с кем-то малознакомым заболтаться и выговорить все на свете, но это все такая глупость, а я так по-детски себя веду. И вообще нужно ли делать, что я делаю, оно нужно всем, кроме меня, и мне дела нет, и… я слишком много говорю. Прости».

Ян прижал к себе бумажный пакет, посмотрел по сторонам.

«Мне самому неловко и как-то волнительно, но предложение такое: пойти в парк. Ночью там тихо, а ситуация складывается почти как в кино (а порой мы забываем, что кино — лишь неточная и нелепая калька событий действительности), и, мне кажется, это было бы уместно».

Роза разгладила платье вдоль боков и посмотрела на дом.

«Пойдем. Но только на час. Не больше, или от родителей прилетит».

«Ни минутой позже».

Они держались друг от друга на расстоянии полутора метров. Ян вел Розу вдоль забора, за плотной посадкой туй и когда не слышал ее шагов, шептал или присвистывал на птичий манер. Ладонями они нащупали стены гаража, который выводил к задним воротам, и через них, скрывая металлический скрип, вышли на улицу.

«Ты часто здесь бываешь? — спросил Ян, когда они прошли чугунные ворота парка, обвитые диким виноградом, и ступили в синеву ясеневой аллеи. — Я бы только и делал, что гулял тут, живи я где-нибудь неподалеку. Скажем, вон в том доме». Ян указал на случайный дом, еще заметный из-за растительности.

«Если бы, — ответила Роза. — Когда долго живешь в городе, то даже его лучшие места тускнеют и теряют свое обаяние. Я часто прохожу по парку, но не более того. Ты-то еще не обжился в Клуце, чувство нового».

«Вечно уезжать и вечно возвращаться. Чтобы родной город не бледнел. Я видел в библиотеке твоего отца “Одиссею”, предполагаю, с твоими заметками. Одиссей путешествовал по всей Элладе, но не мог добраться до дома. Он встретил прекрасную Навсикаю, и мог бы зажить с ней в царстве ее отца, но первое, что он сделал, — это рассказал, что держит путь домой».

«Если хочешь произвести на меня впечатление, то делай это аккуратнее», — заметила Роза.

«Разве именно это и я делаю?»

«Про искусство я уже много чего слышала. Я jкончила школу рисования, не помню, знаешь ты этот факт или нет».

«Раз ты опытный житель Клуца — до того, что город для тебя потускнел! — Ян сделал жест, — а высоким тебя не удивить, то я пойду ва-банк. То, что я собираюсь предложить, может составить обо мне не лучшее первое впечатление на первом свидании…»

«Будь аккуратнее, не забывай».

«…но мой план такой…»

«К тебе мы не поедем — боюсь, твои родители не поймут, если ночью к ним завалится двое подростков».

Ян помолчал и продолжил.

«Я ловкач, но честь имею. Попрошу же внимания. Что ты знаешь о ночной жизни летнего Клуца?»

«Непростительно мало для коренного жителя», — Роза первой вышла на лунный свет, и Ян увидел, как она искала глазами волшебного помощника.

«Это и предлагаю — познакомиться с ночным Клуцем. В программе бар-площадка “Поль-Поль” и предрассветное катание на лодках».

«Я бы сказала, что это неплохо, но при одном условии».

«Сегодня я твой верный Вергилий, и моя обязанность прислушиваться к тебе».

Ясеневая аллея упиралась в клумбу из неотделанного гранита, в которой, приложившись лепестком к лепестку, росли виолы и бальзамины. Роза начала обходить ее.

«В таком случае, Вергилий, можешь называть меня Персефоной».

Дорожки парка — лабиринт садов: можжевельники окружали неработающий фонтан, у которого несколько подростков в толстовках и широких джинсах тренировались перепрыгивать на скейтборде, толкаясь и бросая бутылки; раковина сцены, где пожилые, парами или по одиночке, вечером танцуют под некрасивые мелодии малоизвестной группы, приехавшей откуда-то из Лейпицга или Среднегородска, и где на скамейке поблизости лежит забытый платок; ряды торговых точек, до того темных, что в тени кленов, тополей и вязов их не заметно. С прудов на другом конце парка переносился чайный запах, и ветер трепал листву. Между стволами, минуя лунные пятна, на которых все — явь и высказано, перебегают совсем юные возлюбленные, а сторожам, поначалу гонявшим их, остается отвести глаза к небу. Оно не так далеко, и какой-нибудь трюкач из проезжей труппы мог бы взобраться по дереву и собрать все звезды. С высоты он бы видел колесо обозрения, редкие салюты и купол закрытой из-за ненадобности обсерватории.

Под лесом на фанерной площадке расставили железные бочки, протянули между ветвями веревки с флажками, а в глубине поставили барную стойку и музыку. Ночные люди знакомились и танцевали, и Ян с Розой приближались к ним.

«Вергилий, ты впервые смущен, как я вижу?», — заметила Роза, когда ветви кленов скрыли небо.

«Посмотри, как одеты остальные и как мы. Мы будем выбиваться».

«Тем лучше».

Они ступили на площадку и будто бы потерялись: у бочек с коктейлями в стаканах, бокалах и фужерах стояли девушки в одежде, открывающей живот и пояс, и весь их вид — соблазнение для бесцельного гуляки, танцевали ровесники наших героев, длинноволосые и не знающие меры в питье, возрастная пара туристов, любимцы всех посетителей. Ян шел первым по краю площадки, и Роза увидела, как он то и дело протягивал ей назад открытую небольшую ладонь, и на громком бите оглянулась — будто из тишины, окружающей шум, ее может увидеть отец или Тин — и потянулась к пальцам Яна, как ее остановили за плечи.

«Роза! — Знакомый и безопасный голос. — Вы тоже сбежали?»

В цветных и мыльных, как при дожде, пятнах света Стива Стефанов угадывался по движению рук, которые не успели соскользнуть с плеча Розы, которые сжимали ладонь Яна и убирали в карман телефон. Роза знала, что Стива напоминает своего тезку из романа Леонарда Большого «Анна Каренина», но отличает их внимательность: был случай, когда спустя много лет после детской летней игры он напомнил Розе, что поначалу она хотела купаться в бассейне, ведь родители подарили ей новые нарукавники, но он уговорил ее играть в конструктор — он за трансформеров, а она за динозавров, которых Стива отобрал у младшего брата. Вряд ли, могла бы подумать Роза, не уйди ее силы на красноту стеснения, он пропустил мою руку у руки Яна.

«Как видишь, — ответила Роза. — У родителей начинается своя вечеринка, а занимать младших до тех пор, пока они не уснут, не хочется».

«Ты здесь впервые?»

«Ян сегодня мой путеводитель по клуцкой жизни».

«А родители знают? Они всегда, как я помню, отпускали тебя под присмотром кого-то доверенного».

«Утром они все узнают от меня лично».

«Ночью, дорогой Стива, — вмешался Ян, — и в нашем возрасте гулять по таким местам — это не просто развлечение, а необходимость. Обряд инициации!»

«Кто бы тебя попроще говорить научил, но черт, люблю, как ты это делаешь. Прощаю вашу шалость, сэр».

«А ты, я смотрю, один сюда пришел?»

«Ты будешь смеяться или пристыдишь меня, и это будет обоснованно, но я здесь с тетей Розы».

«С Еленой? Ну ты охотник! Она же лет на десять тебя старше».

«Я не заглядываюсь на нее. — Стива сделал жест, значащий обратное и всю серьезность его намерений. — Но она сама предложила мне. Она вышла из оранжереи, где говорила с Самвелом, и была совсем грустной. На эмоциях предложила с ней пойти».

«Вот с ней бы, — Роза обратилась к Яну, — мне не хотелось бы встречаться».

«Вы на тайном свидании?» — язвил Стива.

«Пожалуй, — Ян оттянул ладони в карманах в разные стороны, — можно и так сказать. Поможешь нашей тайне?»

«Для друзей что угодно».

«Ты уже придумал план?» — удивилась Роза.

«Стива тебя выведет с площадки, а я возьму нам с тобой что-нибудь в дорогу. Если встречу твою тетю, то мило сообщу ей, что по договору мое рабочее время до часа ночи, и на том разойдемся».

Стива спрятал Розу в лабиринте бочек и танцующих, а Ян отошел к стойке. Он обратился к худощавому бармену с бледно-розовыми волосами и серьгами и заказал две бутылки сидра из серенмедоувских яблок по упрощенному рецепту жены Леонарда Большого. Ян стоял спиной к площадке, но готовился ко встрече с Еленой. Азарт ему подсказывал, что с ней неплохо бы переговорить, чтобы иметь, выражаясь политически, союзника в доме Баграмянов, но мысль, что Роза может простоять лишнюю минуту в ожидании и в конце решит вернуться домой со Стивой, тревожила его.

«Молодой человек, — обратилась к Яну Елена, — нам есть что обсудить?»

«Предположу, молодая девушка, что есть».

Он повернулся к ней и рассмотрел ее. Она отличалась от своего брата, как отличается песчаник от угля. Днем Елена, представлял Ян, бизнесвумен (в сиреневом деловом костюме на белую футболку), и предлагает долгосрочные инвестиционные решения банкирам из Москоу-сити, но к ночи она возвращается в узкую квартиру и плачет над романтической комедией и листает пустой фотоальбом.

«Какой же курс немецкой марки?»

«Ее давно не используют. — Голос Елены помешал игривости Яна. — Я видела вас с Розой. Вмешиваться я не буду. Это ваше с ней дело, а в худшем случае еще дело… как его? Севастьяна и моего брата».

«Так мы союзники?»

«Не преувеличивайте на первых порах. Вы наглый и своенравный…»

Ян отметил, что Стива не следил за Еленой, и она выпила лишнего.

«…И мне такие люди не нравятся. Но если вам удастся помочь Розе, то я все прощу».

«Моя гордость может ущемиться, если все сведется к очередной литературной истории про наследство и браки между неравными классами. Этого и до меня было много».

«Я вижу по-другому. Буду короче, Роза тебя ждет со Стивой. В нашей семье девушкам обычно трудно отыскать свою женственность. Вот я — не нашла ее и продолжаю мотаться и искать чего-то. Самвел не соглашается с моим фактом, но он и мужчина. Этот Тин — чудесный и скучный молодой человек, но весь он — это что-то небольшое. Я, молодой человек, не хочу, чтобы Роза даже не страдала, а жила пусто».

«Разве я могу помочь?»

«Ты настойчивый и безрассудный. Знать не хочу, как сложится твоя судьба, но сегодня ты — единственный, в ком есть силы помочь Розе».

Ян постоял у Елены, которая заказала промасленную картошку фри и карри. Ему нечего было ей сказать.

«Карту-навигатор я тебе дала, — сказала Елена с набитым ртом. — Можешь идти».

10

«Вам не стоит кататься долго. Уже рассвет, в парк скоро придут работники, — говорил Федя Гаршин, невысокий кучерявый мальчишка возрастом то ли шестнадцати, то ли тридцати лет. Он держал в руке канат, другой конец которого оттягивала лодка. — Видите на том берегу сваленные коряги? Когда их покроет свет, то плывите к пирсу».

«А ты не останешься?» — спросила Роза, высматривая солнце.

«Я к твоим домой пойду. Лучше перекушу. Мои родители, как обычно, едят мало, а все, что им предлагают с собой, оставляют где-то на комоде или полке».

Ян прыгнул в лодку, и пузыри пошли по черно-зеленой воде. Он глянул на Розу с дюшеновской улыбкой, протягивая руки, чтобы взять ее вещи или помочь опуститься на борт, однако она носком стянула туфли, взяла их в левую руку и без помощи села в лодку. Федя протянул Яну канат, два весла и оттолкнул миниатюрное судно.

«Адью! Гудбай! Ауфидерзейн!» — крикнул он вслед и пошел по пирсу к лесу.

Ян настраивал весла и осматривал пруд. Это известная локация, образованная по загадочным обстоятельствам в низине, где когда-то был склад (взгляд на Розу как эпиграф, и она скрывает, что сидит в прокатной лодке впервые). Один край пруда обозначен бетонным мостом — его стенки крошились и обрастали бирюзовым лишайником, перила давно ржавели, а под аркой в болотце-запруде плодились утки и черепахи (вглядывание в движения Розы, и ее ответ как содействие лужи ручью). С другой стороны клеверная поляна упиралась в песочную площадку для конных тренировок, предусмотрительно огражденную староанглийским деревянным забором (размышление о вопросе, но она скорее и это — изобилие).

«Вы же познакомились с ним только у Стивы, — размышляла Роза. — Или раньше были знакомы?»

«Сам не вспомню, — ответил Ян. — С каким-то поручением ходил. А каким?.. Помню, было в администрации парка. Кого-то не было на месте, и Федя проводил».

«Я стараюсь запоминать, с кем познакомилась и где. Так увереннее себя чувствуешь».

«Мне это не нужно. — Ян не заметил, как Роза положила нога на ногу. — Живешь, ходишь по домам, улицам, и будто бы они помнят. Не нужно самому помнить, но я всегда обращаюсь к ним».

«Как всегда поэт. Я познакомилась с Тином, — Роза говорила медленно, всматриваясь в коряги на берегу, — год назад. Я пришла к маме в институт, на кафедру, она просила помочь с бумагами. Это была подготовка к приемной комиссии. И вот пришел Тин — он года на полтора старше тебя, и был на первом курсе в каком-то частном университете в Тулине и хотел перевестись к нам в Институт земли».

«Так он не клуцкий…» — тихо перебил Ян.

«Да. — Роза поправила волосы. — Пришел один раз, но мамы не было. Потом она была, и они пообщались, а потом он написал мне в мессенджере. И, слово за словом, мы начали гулять. Это были спокойные прогулки — он приходил домой, папа к нему очень проникся за его работу геологом, или куда-то в центр звал, или знакомил с кем-то. Он стал мне очень симпатичен, сам заметил это и не растерялся».

«По заветам — плодитесь и размножайтесь?»

«Это очень пошло, и не надо шутить так снова. Тин никогда не нарушал моих личных границ, если вдуматься…»

«Или свои границы он поставил вокруг твоих? И сделал Персефонию анклавом».

«Может быть», — Роза опустила ладонь в воду, ее контур замерцал. Ряска облепила пальцы узором.

«Похоже на Климта, — сказал Ян и свел колени, — только зеленая краска вместо желтой». Его ладонь соскользнула с весла, и лодку резко понесло вбок.

Ян снял с пропотевших плеч парадную форму, а Роза сложила в ногах утепленную кофту. Пока их лодка скользит по инерции в заводь сваленных коряг, тины и лилий, нам представилось удачное время, чтобы рассказать об истории парка и в то же время не упустить важных моментов в эмбриональных отношениях наших милых героев. Полтора столетия [здесь и далее — ссылка на главу про городские парки из книги исследователя] в Клуце с пересадкой оказался Платон Базиликов, поэт и переводчик, скорый лауреат значительной премии. Он писал, что лучшее в городе — это муниципальный парк. По разнообразным данным можно утверждать, что он один из самых больших в Европе. Во время приезда Базиликова Синебородовский парк стал местом олимпиад трудящихся, тренировок мастеров конного спорта и велосипедистов на ипподроме, местом, где рабочие посещали молочный салон. Эта публика входила в парк через высокую арку, сделанную из красного дерева на скандинавский манер. Тогда в Клуце осталось не так много людей, знавших парк другим, — многих унесли ветра революционной зимы, однако по углам домов еще встречались старожилы, с которыми вполне мог пообщаться Базиликов. Они помнили, что парк стал частью города не столь давно, а до этого его земли занимала свалка и кладбище скота. «Неблагополучное место, — писали в газете клуцкого отделения Общества охраны лесов, полей и водоемов, — где размножается весьма много болезней и инфекций, способных перекинуться на самые низкие классы нашего населения и привнести в город эпидемию. На множество всяческих обращений в комитет по народному просвещению клуцкой Думы и непосредственно к думскому голове, Раджану Степановичу Каменеву, нашему отделению отвечали отписками. Самостоятельно принимая меры по защите клуцкого населения, а в особенности — низких его классов, мы проводили уборочные мероприятия и благотворительные сборы, один из которых посетил Леонард Большой с публичной лекцией “Кто в городе живет?” Наши мероприятия посещали также Энтони Чекофф, английский врач и писатель, Виктор Курьянов, писатель и врач, Сергей Бочкин, врач, а также Поль Синебородов, врач и общественный деятель». Сам Поль Петрович Синебородов был молодым земским доктором, отчисленным из духовных училищ, успевшbм поучиться в Париже и Царском колледже Лондонграда, поработать в Оренбурге и глубинке Тулинской губернии. Чтобы его перевели трудиться в крупный город, Поль защитил диссертацию в Лечебной академии Нью-Петросфорта на тему ассенизации русских городов. Вскоре ему пришло приглашение от думского комитета по народному просвещению заняться вопросами здравоохранения и чистоты окружающей среды. Поль, которому к приезду в Клуц исполнилось двадцать девять лет, выступил с предложением закрыть публичный дом, а в его стенах открыть дом работ, где бездомные могли бы обучиться профессии. Он занимался расселением бараков при промышленных мануфактурах, этих поясах гетто на окраинах города, а их жителям проводил медицинские осмотры и ставил сезонные прививки. Вместе с предпринимателем Игнатием Климентьевым (именем которого назван другой клуцкий парк) открыл Общество здоровья, которое обучало сестер и братьев милосердия. После одного из летних публичных слушаний Общества, протирая мокрые волосы белой перчаткой, Раджан Каменев попросил Поля заняться городской свалкой, от которой за последние годы становилось все больше проблем. Следующим днем Поль с добровольцами посетил свалку — место гниения промышленных отходов, коровьих внутренностей и птичьего помета. Горожане, жившие в домах напротив нее, много времени проводили в попытках излечиться народными методами, но безуспешно. Поль через думский комитет запросил у Министерства народного просвещения несколько тысяч рублей на работы по облагораживанию земель. В конце девятнадцатого века на южном въезде в Клуц появился просторный парк, названный Никольским по улице, на которую вели его выходы. Сам Поль после открытия отправился в Париж по приглашению друга-архитектора Луи Бока: вместе они создали план аллей и троп в парке, а вскоре Бока позвали трудиться главным архитектором Всемирной выставки технических достижений в Леоне, куда он и пригласил Синебородова. На обратном пути Поль заболел ныне нестрашной, но тогда — опасной болезнью сифилисом и скончался в частной больнице Брно, сегодня штат Моравия-и-Богемия. Годом позднее парку присвоили имя Поля Синебородова».

Лодка причалила к пирсу, и Ян взялся за деревянный выступ, на который намотал трос. Свободной рукой он помог Розе подняться на материк, передал ее кофту и увидел, как она зевнула, прикрывшись левой ладонью, а за ней кроны кленового леса — надежные лохматые кисточки старого художника — стали желтоватыми и зашуршали.

«Нежность всех миров», — сказал Ян так, чтобы его не услышала Роза.

11

Первый клуцкий трамвай, новая модель, которую успели прозвать «тигренок» за расцветку под городской герб, выходил из депо Строительного дистрикта, довозил первых пассажиров до бумажных мануфактур и затем продолжал ехать пустым до конечной остановки в поселке Парацельс. Он петлял по сетке центральных улиц, где темнота укатывалась под машины под натиском утренних сумерек. Со Всехсвятского кладбища вылетели стрижи, а пушистый слой тумана прибивала муниципальная машина, разбрызгивая на асфальт воду.

Мы не успели за описаниями городского утра заметить, как в трамвай села Роза с Яном. Вероятно, ее отец скоро проснется, проведет по порядку утренний туалет, но не пойдет заниматься бизнес-вопросами (после ночного празднества его первое дело — пересесть кресло в гостевой комнате с ласточкой на потолке и отсыпаться до полудня), и ей надо успеть поставить свои туфли в прихожей до туалета или после кресла.

Роза следила за Яном: он не погладил рукава рубашки и до сих пор порывался скрыть мятую ткань. Он был смешным, такое чувство у нее вызывал младший родственник — тот надевал взрослую куртку и ходил как капиталист со старинных карикатур, а вокруг умилялись.

«Сколько у тебя осталось времени, выходит?» — уточнила Роза.

Ян проверил на левой руке невидимые часы.

«Вступительные начинаются во второй половине августа. В ваш Клуцкий педагогический они не очень сложные, поэтому двух с лишним месяцев мне хватит. А если не смогу, то поеду в Аргентину, не меньше. В крайнем случае в Браварии есть один-два университета, где принимают и с небольшими баллами».

«Но ты не начинал готовиться», — Роза заметила за собой раздражение на качку трамвая.

«Думаю, успею».

«Это очень самонадеянно. Обычно хотя бы за год надо начинать».

«Школу я окончил почти что с отличием, подвела только физика и физическая культура. Мой аттестат будет везде хорошо смотреться».

«А вступительные какие?»

«Научное письмо, биология и география. — Ян осмотрел Розу. — С последним его пробелы и проблемы».

«Я в этом деле не помощник, Ян. Понемногу готовлюсь к осенней конференции про то, что такое память в литературе, и, как видишь, география не мое направление».

«Нам на следующей остановке выходить, — сказал Ян, и Роза услышала тишину его голоса. — Тебя проводить?»

«Здесь рядом, — Роза встала к двери трамвая и стала ногтем сдирать заусенец на пальце. А затем она ощутила дрожь и заговорила так скоро, что Ян со смешком попросил ее быть медленнее. — Если тебе нужно готовиться, я могу попросить Тина. Сейчас же лето, и он почти все время свободен, да и ему полезно будет. Если нужно, Ян, могу ему передать, что ты ищешь репетитора, чтобы подготовиться до должного уровня и поступить. Но это если хочешь, я понимаю, ты мог и найти с кем готовиться, а моя помощь будет ни к чему».

12

В доме Баграмянов холл — напоминание об обсерватории: лепнина, как сбившиеся воздушные шары, подпирает потолок, создавая иллюзию выпуклости и впуклости, как говорил художник Евгений Журавлев, друг Самвела Баграмяна; лестница с двух сторон, сводящаяся аркой над прихожей в ковровую дорожку между рукодельными дверями второго этажа; серебристая ладонь света, положенная на плитку холла из комнаты с ласточкой; сбежавшие (от разбитого горшка) из оранжереи ливинстона с верным другом хамеропсом, под которым пряталась такса Иван Федорович Крузенштерн. Роза могла ступить на плитку в кухне, и ее шаг отдался бы в широтах лепнины, а разговор в прихожей мог услышать читатель библиотеки на втором этаже. Однако такой штиль бывал недоразумением или оплошностью, потому что обычно дом полнился людьми.

Жорж-Гоша — напомним, что этот дальний родственник из Брэста в те годы был де-юре собственником дома, — не отягощал себя обязанностью закрывать дверь на ключ и следить, кто пришел. По старинной поволжской традиции, на кухне можно было встретить сердобольную Эмму Баграмян, охаживающую уличного бедняка хлебом из автоматической печки, а вечерами в гостевой спальне по руссландской традиции собирались гитаристы — в прежние годы, о которых, увы, сведений в памяти, семейных архивах и ведомствах остается меньше (время, пока жив образ, — это печальный взгляд на песок из разбитых часов), бывали скрипачи, трубачи и барабанщики, эти низкорослые родственники из Длинных Путей, что под Клоцком, Беларусь. Временами с чердака выгоняли членов Общества таинственных читателей — сумасбродной группки студентов-филологов, почитающих Александра Толкина, Константина Эббата и Юджина Боратински. О наличии некоторых комнат могли забыть на летние или зимние месяцы и обнаружить таковую во время генеральной уборки, этого праздника запаха публичного бассейна и пузырей. Комната могла преобразиться — стать спальней для младенца, пока его родители гостят в Клуце, складом спортивного оборудования, хранилищем банок, склянок, закатанных во времена юности праотцев. В лето бессонницы и упоительного общения комнату переделали в кабинет. У стен еще стояла ремонтная лестница, с вершины которой клеили желтые обои, а близ двери стояли краска, штукатурка.

Роза направлялась к этой комнате проверить через щелку, как проходило занятие Тина с Яном. Она обошла сбежавшие растения и лепетала, не замечая разницы между про себя и вслух: «Oh, memory of the heart! You’re stronger than the mind of dreams and bye». Положив руку на лакированные перила, Роза приметила белую ранку на дереве — так палец кровит от содранной кожи (когда она волнуется, ее покров становится полигоном ногтей), но ее вовремя позвала Дарина, подруга некоего родственника с очками в роговой оправе и в джинсовых брюках.

«Я тебя искала, — сказала она, спускаясь навстречу Розе. — Где у вас кладовка?»

«Вниз и через кухню направо», — ответила Роза.

«Не могу никак найти свой старый рюкзак. Как-то зимой забыла его у вас, и не найду, хотя он очень удобный».

«Наверняка кто-то отнес во время уборки. Такое часто бывает, я сама то и дело не могу найти то одну вещь, то другую».

«Понимаешь, история в том, что за это время я новый купила и давно его ношу. Он удобный, в него и блокнот, и чего только не складываю. Внутри карманы для ручек, зарядок».

«Ты всегда ездишь куда-то, ходишь, тебе рюкзак постоянно нужен», — Роза хотела обойти Дарину, но та не замечала ее движений.

«В том и дело, Роза, что о старом рюкзаке забыла, вчера обсуждали со Стивой, как бы у него снова собраться…»

Роза не помнила, что бы Дарина приезжала в Дубино.

«…и вспомнили про него».

«Говорю, поищи в кладовке».

«Да. Я тебя и без того задержала».

Дарина будто слетела с лестницы и ушла на кухню. Роза выждала несколько внимательных секунд, чтобы проверить, откроется ли дверь-купе кладовой. Ничего не услышав, Роза поднялась на второй этаж.

Комната, где Тин занимался с Яном, находилась на стыке двух стен, между барской библиотекой (где шла дискуссия — впрочем, неинтересная Розе, — о причинах экономического возрождения степного города Нидерланды́после освобождения от персидского наместничества) и спальней с одеялом беленой верблюжьей шерсти. Роза шла к щели света под картинами Журавлева — крепость Сироберд в Древней Армении, замок Лейбештурм на балтийском берегу.

Роза приложилась к авентинской замочной скважине и разглядела включенную настольную лампу (Тин, догадалась она, закончил чтение под утро), несколько тетрадей, листы которых болтались на краю стола, разбросанные ручки и линейки, и над этим канцелярским калейдоскопом корпел Тин — покровительственные жесты и эфирная улыбка — и Ян — пренебрежительный взгляд и рука под заспанным лицом.

13

Роза подслушала, о чем говорил Тин.

«Близилось время, когда голландские королевства готовились отречься от покровительства пиренейской короны. Их портовые города, такие как Брюгге или Вилльдорф (на московских картах их именовали Мостов и Горгород), пригласили за свои крепостные стены искуснейших мастеров со всех уголков Европы. Некоторые бежали из Франции и Пиренеи от религиозных гонений, некоторые покидали Саксонию и Полесье, где из-за недостойного правления забросили шахты и хозяйства по лесным заготовкам; стокгольмская и новгородская знать отправляла в Брюгге своих послов, чтобы они приглядывали за отпрысками княжеских семей, пока те обучались ремеслам. Брюгге и Вилльдорф славились своими мастерами — никто не знал такого умения в орошении почв, как и никто не достигал художественной высоты мастерской Еремея Лесничего. Но свое подлинное благосостояние эти города стяжали на строительстве торговых судов для разросшейся финансовой империи итальянских купцов, которые снабжали континент тканями для всех сословий и которым требовался новый флот: старый по недоразумению сожгли в Босфоре.

В предместьях Брюгге, как пишет здесь сербский посол (он прибыл в Объединенные Провинции с вестью о падении маленького славянского государства под османскими знаменами), слышалась речь английская, нижненемецкая, итальянская, датская, польская и русская, и даже — арабская и турецкая. Этот сербский посол, пока ожидал встречи с высокородными князьями, наткнулся на изготовителя плитки, который так проникся трагедией небольшого народа, живущего по направлению к Иерусалиму, что взялся быть его поручителем. Незаметно для посла плиточник возбудил дипломатический интерес и у других брюггских промышленников, а вслед за ними — и правителей. Вскоре Объединенные Провинции осмелились брать на себя не только беженцев и мигрантов с торговыми делами, но и дипломатические обязательства.

Однако известно, что перед тем, как начинать дело, нужно разобраться со всеми фактами, которые у тебя есть. Вовремя появляется Абрахам Ортелий, опытнейший географ и картограф. Он дружен с купцами, ростовщиками, банкирами, кем-то из королевской свиты и ближе к концу жизни, после длительного общения, заключает, что разлад что в торговле, что в политических обещаниях исходит из разных представлений о пространстве и расстоянии. Он берется за опаснейшую и отважнейшую задачу еще античных лет — описать весь обитаемый мир в каталоге. Он торопится в портах и верфях Брюгге, Вилльдорфа и Хаанса обежать всех моряков, чтобы расспросить, правда ли за островом Туле — обрыв в мировую бездну или что восточный итальянский берег судно проходит за двадцать или тридцать дней. Он печатает первый каталог карт с иллюстрациями и рассказами и называет его “Зрелище круга земного”. Первый тираж расходится по рукам друзей плиточника — послов и торговцев, прихвативших их по пути в другие государства.

Ортелию писали из генуэзско-таврических складов, карпатских поместий, тевтонских монастырей, Карлова университета и шотландских пастбищ, чтобы уточнить вышину холма или изгиб реки. Его каталог по прибытии купцов раздувался, словно на рубашку надели с десяток. Ему не хватало мастерской, чтобы хранить все записи и сведения, и тем более не хватало времени, чтобы их переписывать. Он работал один, иногда обращался за советом к другу-картографу из Вилльдорфа и вскользь замечал в письме племяннику, что чувствует истощение духовных сил, что последняя его отрада — это запись знаний обо всей ойкумене. Он скончался от одиночества, в период известности двадцать пятого переиздания “Зрелища”, о котором через сорок лет все позабыли. Карты больше не нужно было писать от руки — появился печатный станок».

14

На том Тин закончил урок, дал Яну подготовительные задания к следующему занятию, дождался оплаты цифровым переводом и попросил ученика помочь собрать карты и прочее. Роза отпрянула от щели и приложилась к стене. С высоты второго этажа ей была заметна парадная дверь — кто-то открыл ее с коротким радостным возгласом, быстро сменившимся руганью с няниной интонацией.

«Иван Федорович, ну что ты не видишь, что под горшком сидишь? Я его из Флорианополиса везла, таких усилий стоил, а ты! — сердилась Эмма Баграмян, но Иван Федорович Крузенштерн не понимал человеческой речи, он весело чавкал и пробивался облизать ухо. — Что за пес! — Затем она обратилась к другому. — I’ve friends in Stockholm, they will help your Carlusha get a job at an art school there. The boy has good potential».

Розе вспомнилось, как дрожал лист под дождем, когда она покидала Дубино… Ее родители давно знакомы с Яном и ничего против его частных занятий не возразили, но отчего-то Роза хотела избежать встречи Яна и мамы. Дверь комнаты резко открылась (желтый строительный свет распластался по полу), и вышел Ян.

«Как прошло?» — спросила Роза.

«Я знаю, что ничего не знаю, как говорил Сократ». Ян был озадачен. Такое лицо бывает лишь у мальчишек-подростков, которые впервые за пятнадцать-шестнадцать лет поняли, сколь незначительны их познания.

«В таком случае это хорошее начало. Как часто будете заниматься?»

«Чем чаще мы будем, тем чаще ты будешь вот так стоять у двери?»

«Потише. — Роза заглянула в комнату, из которой надвигался Тин. — Нет, мне хочется понимать, как долго мне надо искать себе занятия в городе».

«Язвительно, — заметил Тин. — Я пойду его провожу, хорошо? Мы замечательно позанимались, я очень им доволен. Хотя, честно сказать, я же не преподаватель. — Он улыбнулся Яну. — Больше исследователь, но получилось здорово».

«Ты мне потом расскажешь, хорошо? — перебила Роза. — Тебе же еще работать, Ян, да? Проводи его».

Тин с Яном спустились по лестнице и успели поздороваться с Эммой Баграмян. Роза зашла в комнату, где проходило занятие. Стол из дубового массива на газельих ножках (допотопный обитатель дома, привезенный давним дедом-бизнесменом), казалось, вот-вот сломится, но Роза знала, что он крепче многой мебели. Под ним она заметила клочок бумаги с небрежной (видимо, догадалась она, торопился) запиской:

Утром задумался, а если бы реки были такие большие, что по ним суда могли проплывать? Можно было бы проснуться и на речном трамвае поплыть к Стиве, например. Такое только на Волге бывает, но зачем отказывать в мечте?

Роза свернула, смяла записку и положила в карман. Когда она через полчаса зашла в ванную комнату, чтобы помыть руки к обеду, она увидела, что у нее до сих пор рдеют щеки.

 Да, я пишу в полночь, потому что доплыл до границ ойкумены
 По реке, что вьется в полях и под ивами. Друг,
 Здесь темнеет не так, как в России: все медленно,
 И закат розовеет, как лица детей на морозе, без шапки.
 Лесостепь, как сказал бы географ про это. Как скажу тебе я?
 Все в преддверии осени. Зачернели репьи, и рябина оранжевой стала.
 Виноград пообвис по стенам, по ночам
 Вновь надеть что-то теплое, рыбное.
 Я на этом закончу, мой друг: продолжается party.
 Провожается лето на полки.
 — Подпиши за меня, — попрошу у кого-то. –
 Передай вместе с текстом привет. 

15

Клима Гедеминова училась в одной с Розой гимназии до тех пор, пока ее родители не приобрели археологическую развилину усадьбы на берегу Рыбинск-лейк, где себе сделали летне-зимний дом, а гостям — резиденцию и выставочный зал со сценой в тисовом амфитеатре. Однако Клима на несколько жарких недель наведывалась в Клуце к бабушкам и встречалась с Розой.

Они вдвоем обосновались на кухне. Кто заходил туда, выбегал с невротическим лицом и предупреждал всех, кто вокруг, чтобы не заходил. Роза с Климой занимались готовкой — матовая ромбовая плитка и стол-платформа напоминали своды пещер, изрисованные неумелыми художниками-первопроходцами. У раковины громоздились кастрюли и пластиковые миски, измазанные сахарной пудрой, порошком какао и взбитым яйцом. На другой столешнице — перед электронной печкой, американским тостером, электрическим чайником и миксером для смузи — около противня раскидали колотые плитки шоколада. Клима доставала пергамент из нижнего шкафчика и хохотала.

Она обладала особым типом красоты: ценителя глянцевых обложек она скорее оттолкнет (слабовыраженная лейкодерма и воздушно-ломаные волосы), но человека художественного взгляда — поразит.

«Чудом, я чудом до тебя доехала, — продолжила Клима, отрезав пергамент по размеру противня. — Сначала автобусом до Рыбинска, потом из него на поезде в Ярославилль. Там ждала скоростного экспресса до Москоу-сити, и уже из нее в Тулин и сюда в Клуц».

«А самолета не было?»

«Уже как десять лет нет, так папа говорит. А если и был, то билет слишком дорогой вышел бы».

Роза измельчила шоколадную плитку, высыпала крошку в миску и объемной ложкой зачерпнула тестовую массу.

«Меньше делай, чуть меньше. — Клима отняла ложку и облизнула ее. — Вот так, немного совсем. Печенье аккуратным должно выйти, а то так корж получится или батон», — и показала пример.

«Надо нам с тобой пока ты в Клуце ночью погулять», — предложила Роза, когда они отправили печенье в духовку.

«Погоди, ты серьезно? — Клима растерялась и рукой (пальцы в муке) заправила волосы. — Это правда Роза говорит? Ты же и днем гуляешь редко, и то с разрешения».

«Мне шестнадцать, сколько можно спрашивать разрешения? В конце концов, пусть меня отругают за мое решение, но оно будем моим».

«Кто тебя такому научил? — Клима сдерживала дружеский смех. — Из твоих подруг только я смелая и авантюрная, но я не учила тебя».

«Есть здесь один человек». — Роза провела пальцами по шее и засмотрелась в потолок.

«И я сомневаюсь, что это твой Севастьян. Он, конечно, душка, но слишком правильный. Я знакома с этим человеком?»

«Я сама с ним познакомилась пару недель назад».

«Тогда жду встречи! — Клима проверила печенье. — Как я вовремя приехала! Такое намечается!»

«Что же именно намечается? — сказал Тин (он вошел как через стену), и Роза с Климой поспешили спрятать руки за спиной.

«Большой проект. — Клима вмиг сделалась уверенной. — Папа недавно ездил в Пошехонье, чтобы с местной администрацией создать новый еврорегион и сделать более комфортным инвестиционный климат для предпринимателей из Ярославилля. Там высокие леса, реки, которые, как трещины, лежат в них, заболоченные участки. Папе там рассказали, что для этого места есть особое слово — ланьполе. Лань — это на северном диалекте вроде нашей клубники или земляники, буквально то и значит — ягодная поляна, но для северных жителей у слова другое значение. Он говорил, что так сложилось, что в местах, которые южнее Москвы, всегда были трудности — то погром, то голод. А на севере — тишина, промыслы, рыбалка, ягоды. И когда кто-то из Кинешмы или Пошехонья ходил на юга́ торговать и затем возвращался в родные места, то плакал от боли и счастья. Блестит река, по ней плывет купеческая лодка или круизный корабль, они причаливают у нового пирса, из двух- и трехэтажных домов выходят высокие, упитанные люди. И тогда придумали это слово, ланьполе, чтобы сказать — это место мое, я в нем живу, на него умиляюсь и о нем забочусь, и другого мне надо».

«Хорошо сказала!» — Роза подумала, что после своих слов Тину недоставало погладить толстый живот под рубашкой и жилеткой, растянутой его объемом (если бы он имел толстый живот и рубашку с жилетом). Она заметила, что сегодня он не мыл волосы, и они слиплись в червеобразные локоны.

«Мы с Яном закончили. — Тин посмотрел на Розу без заботы или ожидания похвалы, а как на коллегу с соседней кафедры, которому он сообщает о новой публикации в журнале The life of feathered. — Имеете что-нибудь перекусить? Я услышал вкусный запах!»

Он наклонился к духовке и Клима шепнула Розе:

«Если человек говорит слышу запах вместо чувствую, я с ним прощаюсь и избегаю встреч».

«Пахнет действительно хорошо». — Ян вошел в кухню (руки в карманы, сонная поступь, приветственный кивок таксиста) вместе с Иваном Федоровичем. Клима опустилась к Крузенштерну чесать его живот.

«Я могу тебе с собой отложить», — предложила Роза.

«Лучше их взять горячими». — Ян наклонился, поднял с пола Ивана Федоровича, зарылся носом в его шею и проговорил какойхорошийпесчтозасобака.

Клима переглянулась в Розой (так обветшалый парус подпирает ветер, и лодка падает, как в игре на доверие, в прозрачную волну) и отошла с разговором к Тину.

— Ты насколько сюда приехал?

— До конца лета, но, вероятно, придется съездить на практику. Хотя мой преподаватель помог с отчетами, нужно присутствовать на месте.

— И куда же поедешь?

— Не могу сказать, но начало августа обещает быть суетным.

— Тебе повезло, что ты почти все лето проведешь дома.

— Я поправлю: Клуц не мой родной город, я из Тулина.

— Это не важно. Меня под Рыбинском тоска тосканская берет. Вас, моих друзей, нет, а новыми я обзаводиться не хочу там…

Окно над столешницей скрывается занавеской с тем же усердием, что и глаза восточной княжны — тканью. Однако ветерок, этот климатический конек-горбунок, вздымает ее, и Роза замечает сад. Время полудня угадывается по кремовым и малахитовым пятнам света, которые ссыплены на гравиевые дорожки в игре ветвей дубов и буков. Под их стволами (запах сырой коры, блеск мокрого камня, слетевшая с него капустница, теплая резины сапог Умара, садовника) неприметный мраморный мыльный пузырь — купол беседки. Роза подошла к окну и разглядела там старушку: аквамариновое платье, рукодельная шляпка с красной лентой, сигарета.

«Кто это?» — спросил Ян, подойдя сзади Розы.

«В первый раз ее вижу».

«Одеваться так могли либо в далеком прошлом, либо в отдаленном будущем. Мода на аристократизм — цикличное веяние, а сегодня мы находимся примерно в той же точке умиления народом, что и современники Александра Толкина».

«Возможно, дядя Жорж назначил ей встречу там».

«Разве то место предназначено для переговоров?»

«Если бы, Ян». — Роза повернулась к нему лицом.

Он провел по ее ногтю подушечкой указательного пальца, наклонил к ней лоб и тихо, пока Клима и Тин смеялись и раскладывали печенье на тарелку, сказал:

«Я не хочу совершать ошибку. — Повернувшись на носках, он радостно отчеканил: — First — tablecloth and glass! And bowl of golden wine!»

16

Пока в доме стоят предрассветные сумерки июля и издали ворожит ласточка, я покажу вам и другие комнаты и умилительные детали, рассеянные по полкам, углам и выдвижным шкафчикам этой баграмяновской шкатулки. В гостевой комнате первого этажа — массивная, синяя мебель на небоскребных ножках, апарт-отельные одеяла — мы будем ступать с великой осторожностью, ведь концерт зевков половиц может разбудить самых юных обитателей дома. Сами поднимаясь на носочки (вспомнив, как родители проверяли, спишь ли ты, поглаживанием головы, без шороха покидали тебя и оставляли спасительную щелку двери), мы в комоде под папками и гербариями найдем обувную коробку. Вмятины по бокам и картонные раны выдают, что она претерпела с десяток переездов и должна бы за столько лет давно стать макулатурой, но почему-то хозяин с усердием отстаивает право коробки просуществовать чуть дольше — еще час, еще день. Под измятым пергаментным листом загерметизированы с математической изящностью [архивная перепись детских рисунков — бараны с зеленой шерстью, мама-папа-я-дом, — лоскутков, расколотых пластиковых игрушек, привозимых из командировок, камней из дополнения к научно-познавательному журналу].

Мы пробираемся к другой комнате. Матовые отражения окна выдают обложки именитых мужских журналов на стене, напоминающих графическую живопись Жоржа Барбье. У стола в холле по прихоти кого-то из нас задерживаемся, чтобы рассмотреть исхудавший, но тем притягательный букет из ветви сирени, лавандового стебля и острой травы. Непременно шепотом послышится утверждение, что нежная ночь, что мгновенное утро, что утомленный день, что страстные сумерки — все вынуждены оставить на задворках повествования. Но обнадежу тебя, мой спутник: terra incognita сегодня станет terra nota в будущем — наша робеющая Роза объедет многие поселения, а следом за ней и Ян. В конце концов и меня, и тебя интересуют созерцательные окраины и бессобытийные пригороды, и, будем честны, ради них и задумывалась эта повесть.

Мы же пойдем дальше, уважительно кивнем членам Общества таинственных читателей и ступим в комнату с ласточкой. Диван, ткань которого запоминает прикосновения пальцев, со стеклянным кофейным столом составляют буферное пространство между столовой и застекленной террасой со ступенью в сад. Однако мы застали то из многих утр, когда на диване взъерошен плед и покрывало, а на столике обложкой вверх развернут учебник по географии, разбросана карандашная стружка и пепел ластика. По всей видимости, мои спутники, ночью в доме Баграмянов гостил Ян. Вам пока не известно, но открою вам сюжетную перипетию первых июльских дней: Тин начал подготавливаться к практике, из-за чего дневное время не мог посвятить занятиям с Яном, потому они сошлись, что вечерняя учеба — это win-win solution. Они выносили в комнату, уже прозванную Учебной, телескоп и считали расстояния по звездам, однако вскоре, по рассказам, сбивались на обсуждения завязавшихся яблок на соседнем дереве или торопливого вечернего экспресса. За такими беседами Ян и Тин забывали, что муниципальный транспорт более не ходит, и нашего героя оставляли ночевать. В его защиту скажу, что он не нарушал своего обещания — не совершать ошибку — и ответственно спал всю ночь. Вот и он, посмотрите, с округлым стаканом воды, в бирюзовых пижамных штанах! Доброе утро, Вергилий!

Несколько новых недель меня не было в Клуце, и о том, что происходило между Яном и Розой, узнал лишь по возвращении от Климы Гедеминовой. Она разыскала несколько фотографий, описать которые мне представилась честь.

Ph #1. Качество фотобумаги выдает голландское производство. На столе, покрытом наискосок глаженой скатертью с тесьмой, друг за другом, на манер эпизодов, расположены: антикварные настольные часы в окружении крошечных брюссельских роз, маковые зерна на медной тарелке, разбросанные под колосьями пшеницы в богемской вазе, стопка атласов, увенчанная связкой ключей и поврежденной курительной трубкой, сахарная груша и наливное яблоко. Над этой пестротой предметов суетится рука с циннией, сорванной минутой ранее, — натюрморт не готов, и фотограф торопится сделать кадр. Горизонт фотографии смещен вправо, использована вспышка, делающая задний фон темным. Край фотографии замят, не исключено, что ее спешили показать кому-то и бежали в дальнюю комнату.

Ph #2. Кипарисовая аллея — клуцкая редкость, которая из-за качества местных почв не всегда приживается в городе. Вытянутые, словно пластилиновые, и острые вершины растений под полуденным ветром клонятся в сторону. Размытое голубое пятно — вероятно, это спешащая горлица. Облака малы и невзрачны, но обещают ливень. В нижней половине фотографии, у самой границы, взъерошенные волосы и развеселые глаза, под которыми измазано сажей. В двух местах бумага вспухла от капель — сложно сказать, были ли это слезы или капли дождя.

Ph #3. Полустанок в искусственной низине, обрамленный склоненными под тяжестью листвы ясенями. Бетонная платформа размечена размытыми цветами федеральной пассажирской компании. Крошки и камушки пришедшего в негодность строительного материала. У бывшей кассы, а ныне информационного табло спиной стоит девушка. Она замирает в ходьбе и придерживает на голове панамку. На ее другой руке браслет. От лица смотрящего протянута ладонь вверх — она стремится коснуться браслета, но условия фотографии статичны и не позволяют состояться желанию. Над железнодорожными путями пролетает птичья стая, согнанная с насестов приближающимся экспрессом. Скорее всего, герои фотографии на нем и вернутся в Клуц — солнце позади камеры вот-вот зайдет за горизонт.

Ph #4. Окна террасы баграмяновского дома, вниз по ним сползают стебли ипомеи. Через стекло фотограф подсматривает за собравшимися в вишневой роще: спеют плоды, тень ветвей составляет образный купол. В ней же стоит стол с приготовлениями. Чесночные батоны, соусницы с медом и оливковым маслом, тарелка крупных помидоров с солью и базиликом, нарезка колбас с перечной крошкой, менажница с сырами и орехами, графин домашнего лимонада. За столом сидит знакомое девичье лицо, недовольно спорит с тем, чьего лица не видно. Юношеское лицо стоит спиной и общается со старшим ровесником. Другие фигуры нам неизвестны. Все персонажи стоят в тени, и заметить их в окружении солнечного сада непросто. Присмотревшись внимательнее, можно увидеть скамью с оставленной книгой. Обложка выдает классическое издание повести Толкина «Евгений Онегин».

Ph #5. Сторона дома, выходящая в сад. Стены, кроны кажутся выше, чем есть; в кадр попадает трава, размытые ромашки и клевер. Из оконной рамы Учебной комнаты с влажной тряпкой в руке выглядывает юноша и машет фотографу. Рабочая одежда ему не по размеру и напоминает балахон. Он не заметил, что ветер выдул тюль и через мгновение запутает его. Кадр не вместил человека, в деловой позе стоящего на крыше, — видны его ноги по колени. Сзади прилагается подпись: «summertime sadness». В черную краску опустили дубовый лист и приложили его печатью у подписи.

Ph #6. Свитер со значком цапли. В руках, как младенец, разместилась такса. Пасть открыта, размышляющий взгляд подсказывает, что собака рада позировать. Фото сделано на цыпочках — автор хотел запечатлеть мимику человека, но она ускользнула и уместился лишь подбородок. Позади стоит много людей, около них сумки и чемоданы. Один замер обособленно в дверях.

Ph #7. Кадр сверху. Кухонный стол. Стеклянная банка с цветами. На голубой скатерти пятно гранатного сока и несколько бордовых зерен, перекатившихся с тарелки. Сам плод раскрыт грубо, на неравные доли. Девичьи пальцы с фиолетовыми отпечатками сока на подушечках. С завтрака, прикрытые марлей, в миске лежат мандарины, абрикосы и персики. На них квадратик света, сбивающий с толка: вечер ли, утро? Раскрытая рядом тетрадь с незаконченной игрой в прямоугольники, на ней — разряженные телефоны.

17

Яну в офисе строительной компании Самвела Баграмяна, ставшего его благотворителем, отвели с первого рабочего дня подсобное помещение. В нем стояли пыльные стеллажи оцифрованных документов, с уютом обжились голодные до бумаги и клея мыши, а окно с незапамятных дней замазано грязной желтой краской. Своими силами и при редкой помощи охранника Ян облагородил место трудового обитания офисным столом и тумбочкой, ловко вытребованными у соседнего отдела; переклеил обои и постелил ламинат цвета дорожного льда; отмыл окно. Охранник, толстокожий и лысый человек в форме будто со страниц народолюбивой повести Большого, не упускал случая, чтобы прокомментировать всякое действие Яна. Эта особенность озадачила нашего героя: в попытках высказаться о том, как он держит отвертку или дрель, какая погода или какой Самвел глупый менеджер, словом, высказаться обо всем мире, — было что-то медлительное и печальное. Поначалу, проникнувшись почти интеллигентским сочувствием и умилением перед охранником, Ян отвечал ему, но вскоре, когда он в одиночку перенес в свой кабинет тяжелые детали стола, перестал и вовсе стал раздражаться на пустые вопросы.

В офисе — сплетении отражений, дверей и лестниц — Ян не думал обзаводиться соратниками и включаться в тайную сетку корпоративного управления. Его деловое общение ограничивалось приветствием мамы, приходящей раньше него на свое секретарское место, Самвелом и россыпью рядовых менеджеров, у которых он брал поручения, обращения, договоры или образцы материалов. Он жил на внешнем контуре работы компании, где пересекались интересы и чаяния клуцких чиновников, столичных инвесторов и местных бизнесменов, университетского технического сообщества преподавателей и студентов и, конечно, ловких конкурентов. До начала репетиторских занятий Ян выполнял поручения в первой половине дня и, бывало, к полднику освобождался. Когда он взялся быть прилежным учеником и решать домашние задания от Тина, рабочий день пришлось начинать раньше или позднее, из-за чего он стал мишенью возмущений о пропущенных сроках на многих ярусах корпоративного управления и окружения. Он принял робкое усилие нанять в штат второго курьера, что Самвел воспринял это как слабость и несколько дней задерживал Яна в дверях.

Изменение графика, однако, сделало Яна более частым посетителем офиса. Он заметил, как около полудня менеджеры управления развитием идут туда-обратно с папками в руках и без пиджаков, чтобы составить эффект работы при ее отсутствии. После из пещеры бухгалтерии выбиралась Шошанна Коробочкина, обнимала кулер и незаметно собирала пластиковые стаканчики в карманы парусного платья. Когда в офис наведывались бизнес-партнеры, уборщица с особой нежностью протирала широколистный куст. Среди прочего появилась Елена Баграмян, известная нам по неловкой встрече в баре «Поль-Поль», в матовом сиреневом пиджаке и брюках, с серьгами в форме цаплевой головы. Она ходила стремительно, иногда вслед за ней хлопала дверь.

Ян ожидал встречи с ней. Полуночный разговор в парке с месяц назад обещал продолжение — своеобразную аудиторскую проверку, смог ли Ян, рискующий юнец, оспаривающий право литературы задавать тон жизни и поступкам, развеять туман семейных преданий над Розой. Он не сразу бросился в попытки выяснить суть слов Елены о поисках красоты и до поры забыл о негласном обещании самвеловой сестре, ведь не всякая интеллектуальная забота увлекает так же, как велосипедная прогулка и отдых под ивой. Однако первый пожелтевший лист уже упал на ротонду, вилки и ножи то и дело промывали и раскладывали на полотенце просохнуть, шашки и перестукивание синего домино звучали чаще, что указывало на похолодание ночей и смену садовых развлечений домашними. Реплика, пронесшаяся, как платок по ветру, несколько выданных секретов, объяснения знающих людей составили Яну представление о словах Елены. Однако его знание покажется недостаточным, узким: на средневековых картах мир изображали состоящим из Европы, северной Африки и Ближнего Востока, хотя современный исследователь знает и о других континентах. Только догадками, предположениями и вопросами без ответа Ян мог расширить mappa mundi.

Делом юности Самвела было сокрытие своей любви к Дарине, но вместе с его усилиями пропорционально возрастал список имен, посвященных в тайну. Клуц относится к тем городам, где знакомства не менее важны, чем дороги или электричество, и в одном из магазинов для художников Эмма Ромашкина, готовясь ко вступительным экзаменам в институт, вспоминала с приятельницей Яной Лавровой о любовных сплетениях их общих знакомых. Яна удивилась, что Эмма знакома с Самвелом. Удивляться же было нечему: Эммин отец, проректор KPI по инфраструктурным вопросам, отправил ее как дизайнера со своим заместителем в баграмяновскую компанию: институт увеличил ежегодный прием студентов, и руководство задумало строительство нового общежития. В приемной Эмма встретилась с Самвелом. Он забыл о привычке бриться и лицом походил на испуганного филина. Их small talk — пример дружелюбия и непосредственности. Затем история Эммы и Самвела вызывала у Яновых рассказчиков сонливое спокойствие и негу, и в подобном состоянии событий прошлого не сыскать. Ян отметил, что с наступлением лета не видел Баграмянов-старших вместе, и ему высказали несколько предположений о причинах. Первое: Самвел завел глупую любовницу, что стало причиной его поздних возвращений в дом, но оппоненты этой идеи указывали на список строек, которые он ведет. Второе: он и Эмма обоюдно устали, они, по наблюдениям, и прежде не отличались чувственностью и упоением друг другом. Третье предположение появилось позже других, когда источник Яна вспоминал с ним юбилей Самвела и разбитую пиалу йогурта. Он утверждал, что гостья выронила сервиз из-за столкновения с Эммой, которая торопилась в оранжерею; в руках у нее были конверты — с письмами или другим, догадаться нельзя. Вскоре по дому обитатели и гости стали находить фотографии — юного и взрослого Самвела с рыжеволосой девушкой, его ровесницей. Многие не ожидали, что улыбка Самвела вновь появится в доме, впрочем, в столь печальных обстоятельствах измены.

Ян продолжал ожидать встречи с Еленой. Между делом они пересекались на лестницах и в отделах, но их самым выразительным приветствием был кивок или поднятые брови. Он мог ожидать встречи с Самвелом в то же время, что и она, сидящая за миниатюрным диваном и скрывающая лицо журналом с ароматным вкладышем. Их встреча могла состояться во входных стеклянных дверях, когда Ян нес до того много коробок, что не видел Елену, в спину которой он попал.

Словом, он дождался встречи. Елена пришла в кабинет к Яну, осмотрела помещение в поисках мышей и пауков, прежних обитателей бывшей каморки, и присела на край свободного стула.

«На диване, где ты обычно ночуешь, — сказала Елена, — по традиции спят гости. Ты не помнишь, но в ночь, когда мы отмечали юбилей Самвела, здесь спал кто-то из длиннопутейской родни. В прошлом году, и это я хорошо помню, на диване спали мои родители. Они родственники, но в этом доме гости».

«Вы клоните к тому, чтобы мне переехать в Учебную комнату?»

«Это было бы преждевременно. — Елена протянула руку по столу. — Я не наблюдала за тобой все те несколько недель, что ты особенно долго проводил с Розой. Меня это утомило бы и смотрелось бы крайне нелепо».

«Значит, я заработал кредит доверия?»

Елена промолчала. Она разгладила складку пиджака и продолжила.

«Не могу тебе сказать. Но Персефона (кажется, так ты ее называешь?) с тобой выглядит живой. Она неговорлива, и это не беда: время, когда она будет рассказчиком, наступит позже. Ее взгляд и одежда поменялись».

«Значок с цаплей».

«До начала лета она терпеть его не могла и надевала по указке. Подростковый бунт, но любовное переживание побуждает остепениться, Вергилий, и осмотреться по сторонам».

«Вы хотите сказать, что она осмотрелась?»

«И ждет решения. Не ожидай кинематографичного завершения лета. Вероятно, чувства азарта и адреналина ты не испытываешь, что, впрочем, к лучшему. Дуэли Онегина и Волжского я не могу прогнозировать. Севастьян обаятельный и медлительный, ты и без меня заметил».

«Нам стало не хватать скучных, неинтересных историй. И если мне, — Ян патетически хотел повысить голос и отложил попытку под скучающим взглядом Елены, — если выйдет сделать так, что в Клуце появится непримечательная история, то для меня будет честью стать ее героем».

«Ты говоришь слишком много, и твоя болтливость вернется тебе бумерангом в затылок. And he is push on live, and he is push on feel, как писал один поэт».

«Вы подготовились к встрече, я смотрю».

«Не думай, что у меня так много времени, чтобы учить английскую поэзию. В детстве нас с Самвелом родители натаскивали на учебу филологами, но, к счастью, не сложилось».

«У меня достаточно времени, чтобы все успеть. До конца лета еще месяц, а за свое поступление я не волнуюсь».

«Не забывай: Севастьян скоро приедет с практики».

Ночь Ян провел в томительном плутании. Он встретился с Валей Неаполитанским в барном квартале, взял свыше своей нормы и просил совета друга. После ливня в переулках и на парковках распласталась духота, и Ян брел к дому, испуганный, встревоженный возможностью любви, от которой сердца не находилось ни в груди, ни в животе. Оно было в лужах и отражениях, и оттого Ян не понимал, что перемены случаются с ним.

18

Клуц в первые дни августа выглядит покинутым. Не с каждой витрины убрали бумажные и пластиковые фигурки волшебных зверей. На площадях и в скверах подметают конфетти и складывают торговые палатки, где продавали узвар и карамельные яблоки. На перилах многих подъездов мотаются от ветра разноцветные флажки, гирлянды и фонарики, а на газонах у частных домов без спешки пакуют в пузырчатую пленку фигурки покровителей и святых и их спутников-животных. Туристам, опоздавшим на поезд и приехавшим в Клуц днем, город покажется пустой бутылкой сидра на асфальте под парковой скамейкой. Но не стоит пугаться — после Велночи, праздника почивших, которые, по поверью, после полуночи вместе с покровителями навещают живущих, горожане отсыпаются в хрустящих постелях и выйдут на уборку не ранее полдника.

В канун праздника на кухнях принято оставлять ведерки для записок от почивших, после чего ночь проводить в веселой гонке за сладостями: родители, старшие друзья, гости и соседи прячут шоколадные яйца, мармеладные ягоды друг у друга, а дети с хохотом их разыскивают — Велесом, своего рода королем праздника, именуют того, кто нашел больше всего конфет. Затем до рассветных сумерек семьями собираются в парках, где на столах в зоне барбекю расставляют пирог с брокколи и красной сливочной рыбой на песочном тесте и виноградный сок. Считается доброй вестью, если во время трапезы на стол сядет дрозд и прихватит с собой дольку колбасы или помидора.

Роза, Клима Гедеминова, Стива Стефанов, Федя Гаршин вместе с родителями и неизвестными нам гостями и обитателями дома отмечали Велночь в Синебородовском парке. Самвел бронировал белую беседку у пруда заранее, и шумная, разновозрастная толпа пришла на место позже других празднующих. В парковых чащах мелькали белые и желтые светлячки — дети с фонариками уже открыли поиски сладостей, а по аллеям проходились пожилые знакомые: бывшие коллеги, одноклассники или возлюбленные, поминая прошлое и прошлых людей, о которых нам, увы, ничего не известно. Небо нависало неизменным куполом темно-голубой эмали. Кто-то из многоюродных братьев Розы спросонья сказал, что звезды — это дырки в обувной коробке, через которые большие существа смотрят за жителями мира; свет звезд — это свет иных измерений, скованных трехмерной физикой. Этого мальчугана накрыли теплой рыбачьей курткой, и он засопел.

Роза стояла на пирсе вместе с Климой, когда к ним подошел Стива с рыбьим пирогом на бумажной тарелке и Федя. Крошки теста, белые кроссовки около тарелок, резинка для волос — все говорит о том, что юные герои свесили ноги в воду. Сиреневые вены, всплывшие под кожей стоп из-за нагрузок, вызвали смех, а затем кто-то (с расстояния сложно различить кто) вскочил и заворожил, что провел пальцем по чешуе или черепашьему панцирю. Их еще не окликнули из беседки, и, вероятно, разговор привел к тому, что и жить, и целоваться — это упоительно, что в лицах родителей наметились признаки старения, что порой не хватает всего объема сердца, чтобы сделать чуть больше, сказать чуть точнее, что желания авантюр смешаны с робостью, что романтики становятся реалистами и каких усилий стоит поступать по уму и душе и что все еще впереди. Изменения пространства сами подсказали мгновение для печали, и Стива с подвернутыми по колени брюками подскочил с пирса и сказал, что пора им выпить за старую дружбу. До дна, никак не меньше.

Роза сказала, что не спала последние день и ночь и лучше ей не ехать с семьей и друзьями праздновать в чужой дом. Стива вызвался проводить ее. Они шли дальними аллеями, куда не добрался праздник. Стива говорил, что через несколько дней будет собирать вещи и вернется в Москоу-сити: перед началом осеннего семестра ему нужно пообщаться с несколькими людьми по его карьерной траектории. Он отшутился на напоминание, что вместе с тетей Еленой ходил в бар, однако после этих слов разговор остановился. Позднее Роза сказала, что завидует ему: он лишь уезжает, чтобы потом вернуться, а ей приходится ожидать друзей одной. Подойдя к дому, они обнялись, и Стива передал Розе игрушечный спорткар — напоминание о лете, Дубино и детстве, не имеющем с настоящим днем ничего общего. Стива — человек, с которым она познакомилась до того, как научилась пользоваться телефоном, — ушел, и до январских морозов они не виделись: Роза опоздала к нему на поезд, и попрощаться удалось только по видеосвязи.

Роза проснулась в полдень от жары. Она пропотела, пижама неприятно липла к телу, а обычные будильники на раннее утро не помогли. В душевой комнате пятки приятно холодила крупная аквамариновая плитка, а огуречная зубная паста и шампунь из монгольского дуба помогли восстановить дыхание и успокоиться. Тишина дома соответствовала августовскому настроению неторопливости и наблюдательности. Эхо ее шагов болталось по комнатам, как шарик в пинболе. В комнате с ласточкой она собрала тарелки, стаканы и миски, оставленные вчера гостями, и отправилась на кухню. Завтрак вышел аскетичным, но вкупе с деталями стола — цветы, фрукты, корзинка, стопка книг — составлял приятный натюрморт. Роза сделала омлет на оливковом масле из перепелиных яиц с розмарином и ложкой меда, к нему мелко нарезала вердепомовых перьев лука и болгарского перца. На хлеб, звонко выпрыгнувший из тостера, намазала сливочного масла и земляничного варенья.

Затем пришел Ян. В тряпичном рюкзаке он принес, помимо карамельных яблок, в пергаменте книжицу — сборник стихотворений русских поэтов. Роза спросила у него, как прошел вступительный экзамен, и Ян сказал, что надеется на успех и что через пару недель он будет хвастаться перед ней студенческим билетом Института земли. Пока они проходили холл, кухню, завтракали, он интересовался у нее деталями праздника, и Роза с увлечением отвечала. На обеденный запах прибежал с сонным лаем Иван Федорович, которого Роза посадила на стул рядом с собой. Они пили крупнолистовой чай с макаронами, невинными заветренными десертами из сырой коробки. Роза спросила, думал ли Ян о других университетах, если не пройдет в Клуцкий, и он предположил, что будет писать вступительные в один-другой южный институт.

Роза видела, как неосторожно Ян капнул вареньем на скатерть и как он допил уже остывший чай, потому что засмотрелся на нее. Он не мог утолить очарование, и аляповатая попытка смотреть на нее на мгновение дольше умиляла Розу. Ян понял, что она поняла, и сказал, разведя плечами, что он обескуражен ей и перед ней его руки, его колени — ее. Роза пробовала пошутить, что в его словах много литературы и кино, но, помолчав, будто согласилась, что она только что отобрала у искусственного слова́ нежности и признаний и вернула их жизни. Другого языка, заключила она, и быть не может.

Они завершили послеполуденный завтрак, выпустили Ивана Федоровича в сад (запах скошенной травы и горячего кирпича разбавил прохладу дома) и отправились в Учебную комнату. Ее переделали: обои скрыты за шкафами, на стенах висит несколько картин Журавлева, стол вынесен, а у окна на треноге стоит телескоп. Дом, сказала Роза, меняется быстрее, чем мы сами это замечаем. В гимназию, где она учится, скоро поступит ее двоюродный брат, и для него сделали такую комнату. Роза предложила Яну пройти в ее комнату, и он удивился — она сделала это впервые со дня их знакомства.

Ее комната с косым потолком упиралась в крону высокого дуба, и от этого по темному полу скользили блики. Сначала ей хотелось промолчать, сказала Роза, доставая из тумбочки под столом бумажный конверт, но потом она подумала, что честность и ясность не могут быть лишними между ними. Он и так понимает, что́ в этом небольшом и эмоциональном письме, продолжала Роза, но ей по-особому смело и хочется быть с ним в этой смелости дольше. Ян спросил, позволит ли Персефона приблизиться к ней на шаг и на еще один, пока их носы не соприкоснулись.

«Это не будет ошибкой?» — спросил Ян.

«Это не может быть ошибкой», — ответила Роза.

Здесь мы ненадолго покинем наших героев, ведь то, что происходит между двумя возлюбленными впервые, должно оставаться великой тайной. Можно утверждать, что упасть в любовь для них будет согреванием руки над костром, всплеском озерной воды, ладонью, полной мокрой земли с пробившимися семенами, ветром в тополях, сбивающим пух и листву. В окно стучали неспелые желуди и ветки, а блики на полу смещались к стене и розовели. Последнее, что мы видим, — это дрожащие рдяные груди, согнутые в локтях руки, взбитые, как сливки, подушки, простыни и одежды.

«Он был прав, — сказал Ян, — мы живем в лучшем из возможных миров».

«Кто?» — тихо, из сна спросила Роза, но Ян уже задремал. Роза поправила подушку, осмотрела комнату и закрыла глаза.

* * *

«Больше мне нечего тебе рассказывать. Факты раскрыты, а несложные и милые сердцу сюжеты почти столетней давности записаны. Резон рассказать тебе о моей молодости, дорогой исследователь, во многом обусловлен старческой говорливостью. С возрастом зрение теряет зоркость, язык — ощущение вкусов, а слух — чуткость к шуму, и речь остается последним инструментом жизни. Но в перерывах наших бесед, пока ты проводил, я уверена, дивные вечера с Марией, мне подумалось, что в моих словах была не одна инерция увядающего тела. История о началах, о генезисе генезиса — вот что нас обоих в конечном счете интересовало. Может быть, ты ожидал от меня рассказов о моей общественной жизни, в свое время привлекавшей журналистов и расследователей. Прости меня за неоправданные надежды и позволь сказать последнее. Пару дней назад мне снился сон (ты пока не представляешь, какая это радость для пожилого человека). Там были знакомые мне места, о которых мы так долго и с таким упоением говорили. Трамваи, парки, пруды, фотографии, настольный теннис, поворот улицы — это множество деталей я не могла узнать, будто смотрела на нечто иное, на Клуц другого мира. Может, в нем нет таких чудаковатых фамилий, как Цинделиани, а индус никогда не занимал мэрской должности. После сна мне захотелось поверить, что и в других мирах, более жестоких и несправедливых, случайность свела бы меня с теми людьми, что мне дороги. Вероятно, это уже назовешь не случайностью, — Роза улыбнулась, — но закономерностью».

С возвышения исследователю и Розе виднелся Сириус — белые фары на дорогах и петарды во дворах, утихающий рынок, тренировка гоночных болидов, прибрежные соревнования студентов на парусных досках. На скамейке под платанами дендропарка холодало. Посетители поднимали вверх головы, вглядывались в вершины ветвей, где угасал старый день.

Исследователь поднялся, застегнул жакет и помог Розе встать со скамьи. Он вел ее под руку, подолгу задерживаясь на гранитных ступенях. Роза засматривалась в тени секвой и порой не слышала слова исследователя или не придавала им внимания, что дендропарк скоро закроется.

Месту, которое они покидают, осталось быть прибежищем не так долго — соччинская администрация посчитала, что земли парка растительных культур будут более практичными и прибыльными во владении строительной компании, которая намеревается возвести стеклобетонный небоскреб. Директора парка, его верного и последнего опекуна, Татьяну Клаусовну Линдеман, уволили за ненадобностью — дендрарием давно руководил совет попечителей. В местном издании Татьяна Клаусовна выпустила колонку «Такой живой и настоящий» об истории парка. На излете царского правления — времени атлантического масштаба, связей с которым нет с двести лет, — императором в Браварию был назначен губернатор Христофор Францевич Иванов. В летние дни Ростов ему был неприятен, и он стремился на прибрежном экспрессе добраться до укромного Адлера. В этом городе он выкупил поместье Милое и в подарок жене задумал развести в нем лучший земной сад. С тем он обратился к недавнему приятелю, Кириллу Борисовичу Дайбороде, лысому молодому человеку с геологического факультета, чтобы тот создал дендрарий. Около двух лет, которые Кирилл Борисович подготавливал чертежи парка, он болел в Жене-и-Вьеве и не мог предложить Иванову план лучшего земного сада. Недовольный заказчик обязал Дайбороду работать с ним и приехать на побережье. Здесь труд падкого на кашель и температуру геолога вызвал исключительное одобрение яйцелицего Христофора Францевича: на одну его правку Кирилл Борисович предлагал два более совершенных проекта, а на предложение высадить сосны — заказать из Северо-американских Штатов дюжину саженцев секвой. Жена губернатора не соглашалась с мужем, что на работу геолога благотворно влияет черноморский климат, и узнала причину: в Адлере, где Кирилл Борисович снимал квартиру, он встретился с учительницей, бежавшей от деспотичного мужа-учителя из Ялты. Он встречал ее в арендованном автомобиле у гостиницы, она выходила к нему из эвкалиптовых зарослей, и они ехали при сумерках в молочное кафе. Они казались сродни двум уголькам, сгоревшим когда-то от любви и вновь разгорающимся. В одну из встреч он подарил ей гербарий с латиноамериканскими листьями, а она — подписанный сборник рассказов ее близкого друга, Энтони Чекоффа. Год Кирилл Борисович не покидал лучшего земного сада (разве что ради своей новой радости) — он руководил строительством водопровода и садоводством. Христофор Францевич пригласил его как почетного гостя на ужин в честь завершения работ, на котором Дайборода со шляпой у груди объявил, что намерен жениться и поселиться у дендропарка. Ивановы предоставили ему субсидию на празднество, но за несколько дней до венчания Кирилл Борисович лег в лихорадке и скончался. Доктор, бывший с ним, констатировал, что причина смерти — сердечная избыточность, хотя, конечно, он оговорился. На этом Татьяна Клаусовна закончила свою колонку. Ее удалили с сайта через минуту-другую после публикации, но исследователь успел ее прочесть.

Он с Розой стояли в основании лестницы у каменной стены, сдерживающей земляную насыпь. Мимо проходили последние гости дендропарка. На серпантиновой улице светил один фонарь, и тишина света совпадала с тишиной города. Роза попросила присесть для отдыха: она закурила сигарету и попыталась вглядеться в небо, но свечной апарт-отель закрывал звезды.

«Неба все меньше и меньше, — сказала она себе. — От города не сбежишь».

Исследователь завел машину и прихватил из бардачка записную книжку на резинке: прежнюю он исписал.

«Оставь это, — заметила Роза, когда он присел рядом. — Больше рассказывать нечего».

«Мне бы хотелось узнать, что было дальше. Про поступление, учебу, про Севастьяна — все осталось в стороне».

«Милый исследователь, ты, считай, видел меня голой, — Роза в повороте улыбнулась, — в первые дни моей любви. Разве остальное имеет значение?»

«Для полноты…»

«…все это пустое. Севастьян вернулся с практики, и я ему обо всем рассказала. — Роза говорила речитативом, сбиваясь на хрип. — Он был добрым и сдерживался, но по ночам плакал. Однако он позвал Яна на новое занятие, они поговорили, как я понимаю, и на том разошлись. Севастьян собрал вещи и больше не появлялся у нас, хотя куда бы я ни приезжала потом, я всегда встречала его следы. Мы с Яном с отрадой проводили последние дни августа и мечтали о зиме, но пришла новость, что он не поступил в Институт земли, и в спешке он подал документы в южный университет недалеко отсюда. В тот день все уезжали на учебу, но успела я только к Яну. То, что было дальше — терпение, гонки, расследования, — меня не интересует много лет, уж прости пожилой женщине ее слабость».

Мимо исследователя и Розы пролетело несколько бражников. Из-под забора выбрался кот для охоты на сонного выползня — птичку, похожую на зимородка.

«Пойдем, — Роза сжала ладонь исследователя, — нам давно пора домой. И надо бы заглянуть к моей знакомой, у ее дочери сегодня свадьба».

Следующим утром исследователь проснулся от лестничного шума: кто-то из гостей собирался в отъезд, и делал это без уважения к чужому сну. В его продолговатой спальне с одноместной кроватью стояла светотень старинных картин.

Он вышел из комнаты часом позднее, когда ночевавшие гости умылись, а некоторые даже вернулись с пляжа. В гостиной кок Коля, Маша составили меню завтрака — заветренные остатки застолья. Окна гостиной были дверями на внутренний двор, и, пока утро прохладно и сыро, туда-сюда бродил Аким Соролья, дискутировавший с Оливером Неаполитанским о художниках и философах. За дальним от исследователя краем стола сидел Ян и, опираясь на трость, выслушивал секреты от младшего из сыновей Лавровых. Завтрак был таким: между нарезкой дынь, арбузов, ананасов и персиков мелькали пиалы с конопляным и оливковым маслом, брусничным и клубничным джемом, икрой и сметаной; соседство им составили нарезки из говядины гриль, бараньих ребер с луком, болгарским перцем и картофелем, две тарелки блинов; встречалось мороженое с шоколадной и арахисовой крошкой, твердое брауни и марципан; в стаканы и бокалы наливали сладкую воду, морковно-яблочный сок и сидр, а в рюмки — настойки и коньяк.

Полуденное время исследователь провел за чтением вчерашних записей на шезлонге в тени. Раз его хотел отвлечь Илья Янович — тот с Акимом и Оливером намерились на рынок закупиться к вечернему перекусу, а он, Илья Янович, уже наслышан о гурманстве исследователя. Он отказался. Исследователь то и дело посматривал в сторону — на газоне Маша и Тильда играли с детьми Лавровых в петанк.

В полдник исследователь искал на кухне лимоны и мед для чая, чтобы вынести его со льдом Маше, дремавшей в гамаке. К нему подошла Роза и попросила пройти с ней. Он помог подняться ей на второй этаж, и она повела его в свою спальню. Исследователь стоял в дверях, наблюдая, как Роза заглядывает то в один, то в другой шкаф и бережно ищет что-то, приговаривая про себя спутанные слова. Под стопкой блокнотов она отыскала желаемое — свернутую вчетверо бумагу — и передала исследователю.

«Когда Ян уехал, ему показалось забавным прислать мне письмо по типу того, что я передала ему дома. Конечно, мы общались по телефону, но первое — это письмо, — сказала Роза и передала бумагу. — Можешь прочитать его».

После полуночной прогулки с Машей исследователь взялся за чтение записей и вспомнил о письме. Летучим почерком юный Ян писал:

«Я не в Ростове-на-Рейне, а в Доброветрове, близь него. В ожидании учебы я посещаю местные минеральные термы, пью артезианские воды, дышу воздухом предгорий, а вечерами прогуливаюсь по виноградным аллеям городского парка при веянии турецкого ветра и, что лучше всего, наслаждаюсь одним из творений человека. Передо мной в отдалении нескольких десятков километров Соччи и его пригороды, которому, уверен, предстоит стать моей колыбелью. Там — горный экспресс, следующий в недра Эльбруса, который по ночам, кажется, виден и из моего кампуса и отдает огнями горнолыжных трасс и дач. В предместьях Соччи Жан Бунин писал о южном отдыхе под звездами и купании в бухтах, Андрей Евреинов во время путешествия из Франции в Страну Советов удивлялся красоте и достоинству курортов и санаториев, Павел Нерудов, латиноамериканский посол и поэт, удивлялся местному солнцу, а американец Джозеф Бродски, как предстоит и мне, бродил по улочкам под шестьдесят градусов после морского путешествия. Из окна общежития мне виден новый мост-акведук — продолжение скоростной трассы, — который проходит мимо памятника Прометею и джигитской Смотровой башни. Чем далее на юг, тем гуще ночь; прав был Александр Толкин, что «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (P. S. Перевод на русский, вольный и с потерей ритма, мой).

Ночью, однако, уже холодает и небо покрывается удивительным сиянием. Млечный Путь здесь несравнимо ярче. Под вязолистной ежевикой можно найти много заброшенных гнезд изподкустовых выползней — южных птичек, готовящихся к зимовке. Со стороны Ростова мчится третий день комета. От всей великой красоты стыжусь, до чего я мелочно живу, Персефона. Природа — один из величайших художников и поэтов, и мне так радостно, что в моем сердце находится место для наблюдения чудес. Как жалко бывает, когда порой сидишь на просторном подоконнике, разглядываешь узоры пространства и не можешь подобрать верного слова. Для этого нужен твой талант, не меньше.

В этом отдыхе, красоте и чудесах я хочу поделиться переменой, которая делается во мне. Я перестал баловаться стихами. Валя Неополитанский, мой друг, говорит, что пубертатный этап жизни заканчивается, а с ним и характерные увлечения. Что же, правда, как обычно, на его стороне, потому что теперь я стал до смешного прилежен: необходимые учебники я заказал в библиотеке и по тем, что пришли, готовлю некоторые конспекты. Самочувствие мое здесь будто бы крепнет. Легкие — одна из причин, почему мы с родителями бросили балтийские берега — под влиянием тепла и доступных фруктов набираются сил, и на предучебном медицинском осмотре доктор сказал, что к концу пятого курса я буду здоровым, как местный житель. Бравария мне помогает. Но что же в Клуце, на севере? Об одном и думаю.

Сейчас я готовлю конспекты о древностях окраин Ростова, Доброветрова и Соччи, которые мы когда-нибудь почитаем вместе в вишневой роще. Для этой работы я ограничил себя от студенческих развлечений — от тенниса, бассейна, баскетбола и недорогих клубов. Всю критику, теоретические изыскания оставляю в стороне, но время от времени читаю. Иногда для подтверждения одного факта нужно пробежать целую книгу, часто скучную и пустую. Впрочем, тебе это не интересно. Может, и этот труд послужит мне добром, потому что всякая честная работа не теряется.

Здесь, на чужбине, я учусь новой душевной силе, чтобы не унывать в полном одиночестве. Приятелями в кампусе я обзавелся, но друзей дает время, дает случай. Таких, как у меня на севере, я не найду здесь, не смогу нажить. Впрочем, это и радостно. Просыпаясь каждое утро, я думаю, что на севере есть люди, которых я люблю и которые, робко предположу, любят меня, и под доброветровскими пальмами мне не надо тратить своего сердца на новых людей. Я ни за кого не страдаю.

Твою тетю Елену обнимаю от всей души. Мне кажется, она любит во мне все, даже мое безрассудство, хотя она и скрывает это. Стиве скажи, что я помню его и благодарен ему; он — одно из счастий моей жизни. Все вы, клуцкие, и в особенности ты, Персефона, часть моего сердца. Будь здорова, мое сокровище! Не забывай меня хотя бы вечерами в стране льдов, снегов и добрых людей. Я помню тебя разной, во время землетрясений и цветений. Моему новому приятелю с экономического факультета и соседу по комнате, Ване Валлеру, сказал: я ему завидую, потому что он впервые увидит мое отечество и тебя. С южным приветом!

Твой Ян.

P. P. S. Последний стих, который я смог написать перед вступлением в студенческую жизнь.

 Однажды встав, 
 Растерянный в постели, 
 Где складка — нежность всех миров, 
 Объятая простуженной рукою, 
 Мне виделись чудесные края. 
 Фата-моргана, верно скажет физик.
  
 Пришло мне время рассказать о многой
 Работе, совершенной специалистом
 В картинных складах галерей: там пылью
 Делится знаток, любовницу скрывая ширмой. 
 Он призывает кавалькадой Персефону 
 И рушит лабиринты ада, 
 И остается виден потолок. 
 Там росписью застыла ласточка. 
  
 Полету следует закончиться, а путь 
 Есть избавление от круга».