15 августа, 10:05. Вокзал Санта Мария Новелла. Флоренция.
На вокзале, казалось, собрался весь город. Люди, бесконечные, разглядывали неудобно висящие табло с мелкими буквами, пытались вслушиваться в объявления, которые чаще всего были только на итальянском, сновали туда-сюда в поисках билетных касс — на разные поезда нужно было покупать билеты в разных частях станции. Но все эти неудобства мне не мешали. Я знала, на какую платформу приходит поезд, который я жду, и все другое казалось мне неважным.
Я не видела мужа три месяца. Опять. Весь этот год после свадьбы мы расставались так часто, что не переставали скучать друг по другу. Нам так не хватало времени, проведенного вдвоем, — будто мы еще только начали встречаться. Когда ты хочешь просто смотреть на того, в кого влюблен. Просто говорить с ним — о чем угодно. Просто произносить его имя. Я все еще находила что-то новое в его лице. В выражении глаз, в улыбках — открытых, задорных, ехидных. Сочетание самоуверенности и того, как легко он смущался и краснел, все еще казалось мне таким необычным! И он все еще рассказывал мне новые истории из своей жизни. Кто знает, может, так было бы всегда? В это трудно поверить. Мои родители устали друг от друга до тошноты, не разговаривали неделями. Я всегда думала, что это хуже смерти. Вот такая привычка. И полное — до отупения, до опустошения — равнодушие. Может, нас ждало то же самое? Нетерпеливая радость в его глазах от того, что он собирается рассказать мне что-то смешное, уже не казалась бы мне такой притягательной. И то, как он смеялся над моими шутками, — таким воодушевляющим. Может быть. Но я этого никогда не узнаю.
Мы могли провести во Флоренции всего два с половиной дня. Потом мне нужно было лететь в Америку, а ему — в Тирану, восстанавливать метрики. Албанец по отцу, муж даже прожил там несколько лет, пока родители не расстались. Язык он забыл, но ему осталось красивое албанское имя — Арлинд, и в его внешности, конечно, было что-то балканское — темные волосы, почти черные глаза. Только черты лица — тонкие, с хорошо заметными скулами — от его русской матери, красивой, хрупкой женщины.
Я успела сходить в местный парфюмерный магазинчик за его любимым одеколоном и сжимала внутри своей большой сумки гладкую черную коробочку. Платформа 12. Я стояла напротив этой платформы под крышей, за стеклянными дверями — на перрон без билетов не пускали. Меня постоянно толкали пассажиры, выходящие к поездам, но я не отходила, вглядываясь в запутывающуюся вереницу людей между составами. Пока не увидела его.
Арлинд вышел из вагона, огляделся. Поправил ремень от портфеля, который висел у него на плече, вытащил телескопическую ручку чемодана. У меня все сжалось внутри от радости. От того, что я просто вижу его. Могу смотреть на него — столько, сколько хватит моего взгляда, сколько продлится день. И ночь. И снова день. Почему это? Почему вообще людям так нужны другие люди? Свои люди. Ведь они могут все в одиночку — преодолеть, совершить, пережить. Теперь я это точно знаю. Но почему самая большая радость, самый большой восторг заключен в этой простой связи? Одного человека с другим.
Арлинд шел по перрону, возвышаясь над большей частью толпы, состоявшей преимущественно из женщин и приземистых мужчин. На его худощавой высокой фигуре все вещи сидели ловко — я даже завидовала ему, моя одежда вечно мялась и цеплялась за что-то. А им можно было любоваться, как манекеном, и это не доставляло ему никакого труда, было таким естественным! Арлинд пытался ни на кого не наткнуться и одновременно смотреть по сторонам в поисках меня за стеклянной оградой. Я видела отчетливо его лицо, когда он встретился со мной взглядом, — как его сосредоточенность сменилась долгожданной улыбкой. Он помахал мне рукой, как ребенку, — нельзя было придумать ничего теплее, чем этот мимолетный жест. И мне, как этому ребенку, хотелось подпрыгнуть от радости. Кажется, мы оттолкнули кого-то, когда двери открылись. Чтобы у нас появилось место для объятий. Мне было важно сперва именно обнять его — прижаться щекой к его шее, обхватить его руками, почувствовать его как можно ближе. Он тоже сжимал меня очень крепко, почти приподнимая над каменным, неровным полом. Потом он снял очки и, держа их в одной руке, а другой бережно придерживая мою голову, поцеловал. Это было счастье.
15 августа, 19:50. Пьяцца делла Синьорья. Флоренция.
Мы весь день гуляли по городу и собирались поужинать. Мне очень нравилось, как площадь Пьяцца делла Синьорья выглядела в сумерках, с включенной подсветкой зданий, мерцающим мрамором статуй, теплым, уютным светом от маленьких ламп на столах. Арлинд одной рукой держал меня за руку, а другой листал в телефоне отзывы об окружающих ресторанах. И вдруг я заметила совсем небольшую афишу на стене Палаццо Веккьо. Там для участников какого-то конгресса сегодня давал концерт Рей Чен — музыкант, которого я обожала. Арлинд, конечно, знал об этой моей страсти. Я ахнула, он поднял глаза от телефона и сразу все понял. Ужин откладывался.
— Я уже видел тут нескольких с бейджиками на шее. Посиди тут, я узнаю. — Он посадил меня за столик маленькой джеллатерии и пошел в центр площади, где кучковались участники конгресса.
Я даже не поняла, когда он успел заказать мне кофе. Пока я следила за его перемещениями по площади, вышел официант с тонкой чашечкой и поставил ее передо мной. Я растерянно посмотрела на него, и он знаком показал в сторону Арлинда — мол, вот, вам заказали. Я подумала, что, наверное, это даже слишком много для меня. Что я не заслуживаю такого человека. Чтобы тот, кого я так сильно люблю, — так заботился обо мне. Не в мимолетном сне, состоящем из глупых детских мечтаний. А наяву.
Кофе был очень вкусным, с мороженым. Впрочем, может быть, я на самом деле не чувствовала его вкуса. И вкусным было просто все вокруг.
Вернувшись, Арлинд выглядел озабоченным. По всей видимости, новости были неутешительными.
— С этими каши не сваришь. У них для своих-то билетов не хватило. — Он присел за столик, поправил рукой отросшие волосы — прядь упала ему на лоб, и вдруг мне показалось, что за последние три месяца седины в ней стало больше.
У меня сжалось сердце от нежности, от которой, кажется, можно было даже умереть прекрасной смертью. Я взяла его за руку, и он легко сжал мои пальцы.
— Ничего страшного. Мы купим билеты на следующий его концерт. — Я пыталась сказать что-то ободряющее, но это звучало неправдоподобно, так как мы и друг с другом виделись слишком редко, не то чтобы это могло совпасть еще и с концертным графиком Чена. Однако совсем не хотелось, чтобы муж огорчался: мне было хорошо с ним и без всяких концертов.
— Так, сейчас я выпью и еще попытаюсь. — Он улыбнулся и пошел в сторону соседнего бара.
Я видела, как он заказал что-то в маленькой рюмке, выпил одним глотком, поморщился и, помахав мне рукой, направился внутрь дворца с концертом. Я знала, что Арлинд от природы человек очень застенчивый и всю жизнь преодолевал себя, иногда так входя в роль, что это даже граничило с наглостью. Но это все было напускное.
Его не было минут пятнадцать, не меньше. И мне уже не так хотелось послушать вживую скрипача, только что выигравшего самый престижный конкурс, как поскорее снова увидеть мужа. И больше его уже никуда не отпускать. Хотя бы еще два дня.
— Так, пойдем. — Арлинд стремительно подошел ко мне со стороны бокового входа во дворец.
В этот раз он уже выглядел совсем иначе, глаза блестели — и, судя по всему, не из-за алкоголя. Оказалось, что он достал нам не только билеты на концерт и бейджики конгрессменов, но и даже каким-то образом два свободных стула почти по центру пятого ряда. Это было невероятно. Я представить не могла, как это ему удалось, — чистое волшебство. Люди вокруг, это оказались кардиологи, с интересом и настороженностью поглядывали на нас.
— Не волнуйся, они тут тоже почти друг друга не знают, — прошептал мне Арлинд и улыбнулся.
Потом он поправил очки и попытался скопировать выражение лица какого-то пожилого доктора, сидящего по соседству. Это показалось мне уморительным, и я с трудом сдерживала смех.
Концерт был замечательным. Чен, как обычно, заигрывал с публикой, изобретая на ходу свои простые и всем понятные шутки, перемежая их с какими-то более замысловатыми заготовками и доступными даже неподготовленным ушам скрипичными произведениями. Места у нас были настолько прекрасные, что я слышала даже, как он вздыхал между музыкальными фразами, с каким тугим приглушенным звуком отрывал порвавшиеся нити конского волоса у косточки и колодки смычка, пока его аккомпаниатор играл на рояле проигрыш. Арлинд видел, в каком я восторге, и довольно улыбался. Он совершенно не был заядлым ценителем классической музыки, а Чен и вовсе казался ему слишком манерным, но я знала, что для него это не имело значения. Главное — все нравилось мне. И это тоже было счастье.
16 августа. Весь день. Флоренция.
Все утро мы не выбирались из постели, дважды пропустив свое время в Уфицци. Арлинд хотел посмотреть Тициана, покупал билеты онлайн, я порывалась вставать, но ничего не получалось. В последний момент, когда я уже спускала ноги с кровати, он проводил рукой по моей спине, слегка касаясь позвонков, я поворачивалась — его лицо без очков вовсе не выглядело, как это обычно говорят, беззащитным. Напротив, очки придавали ему серьезности, спокойствия, а без них он казался моложе и стремительнее. Я наклонялась разглядеть на свету его ресницы, он заправлял за ухо мою растрепавшуюся прядь волос у лица — и все. Сопротивляться было невозможно.
До Уфицци мы добрались только в половине второго дня и ходили по залам три с лишним часа. К тому времени смотровая площадка собора Санта-Мария дель Фьоре уже закрылась, но можно было подняться на колокольню рядом. Тысяча ступенек. Ну ладно, четыреста. Много. Однако это того стоило — увидеть не только город, но и сам необъятный купол собора так близко. Я фотографировала черепичные крыши, храмы вдалеке, по всему городу, Арлинд через мое плечо смотрел, как получаются кадры, — я знала, что ему очень нравятся мои фотографии, я сама жалела, что в юности бросила профессионально заниматься: видимо, у меня был какой-то врожденный дар к этому ремеслу. Сам Арлинд фотографироваться не любил, хотя мне он казался идеальной моделью — высокий, стройный, с четким и пропорциональным профилем. Впрочем, здесь объективности мне явно недоставало. Он нравился мне любым. С колокольни у меня осталась всего одна фотография: Арлинд смотрит прямо в мой кадр, луч заходящего солнца подчеркивает его левую скулу, у него смущенная улыбка и при этом серьезные, совсем не улыбающиеся глаза.
Спускаться с колокольни было почему-то еще тяжелее, чем подниматься, но самое неожиданное ждало меня внизу. Оказалось, что у меня так дрожат от перенапряжения ноги, что я не могу идти. Я пыталась сделать шаг, но только переминалась на месте, мышцы меня не слушались. Боли не было, и Арлинд беззлобно потешался надо мной, убирая в задний карман джинсов телефон. Мне и самой было смешно, но поскольку дрожь не проходила, я начала оглядываться в поисках места, куда можно присесть. И тут он взял меня на руки. Не так, как обычно берут беспомощных, обхватив за бедра, закидывая себе на плечо, а так, как носят женщин мужчины в кино или на картинках из фотобанков. Как все мечтают, чтобы их носили. Удивительно, но я не чувствовала его напряжения. Арлинд бережно держал меня под коленями и вдоль лопаток, а я обнимала его за шею и хотела одновременно, чтобы он скорее меня куда-то донес и чтобы это как можно дольше не заканчивалось.
Все состоит из мгновений. В твоей памяти они могут длиться годами, послушно воспроизводимые мозгом, беспредельно растягиваясь, пока не растворятся в вечности вместе с тобой. Но наяву все хорошее кончается слишком быстро. Остается только набрать в легкие воздуха и медленно выдыхать, пытаясь успокоиться. Чтобы просто дать возможность времени течь по законам природы. Не торопить его. И не пытаться удержать.
Арлинд донес меня до винного бара на Виа дель Кампаниле. Официант, как раз выглянувший на улицу, добродушно распахнул дверь пошире, чтобы мужу легче было войти внутрь со мной на руках. Мы заказали вина, сидели и просто смотрели друг на друга. Не хотелось ничего говорить — слова казались лишними, как вставленные в конец книги страницы «для записей». Для записей, которые никто никогда не делает.
17 августа, 14:50. Виале Филиппо Стоцци. Флоренция.
Мы сидели на лавочке открытой трамвайной остановки. С одной стороны — кирпичные, коричнево-бурые стены Нижней крепости Фортецца да Бассо. С другой — ограда Вилла Витторья, но ее самой не было видно, только верхушки деревьев. Это не самое красивое место в городе. Даже можно сказать — совсем обычное. Здесь не чувствуется великолепного многовекового духа, здесь город похож на множество других итальянских городов. И даже не только итальянских. Но все равно теперь мне кажется, что это было одним из лучших мест в моей жизни. Арлинд сидел спиной к крепости, а я полубоком, поджав одну ногу под себя. Я обнимала его за плечи, сцепив кисти у него на груди, прижавшись щекой к его спине. Я чувствовала ворс его тонкого свитера, а он гладил меня подушечками пальцев по обнаженному предплечью. Эти прикосновения, словно растворенные во времени, как чернила, — их невозможно вытравить. Да я и не пытаюсь. В них было столько нежности, сколько, может быть, нет ни в одном поцелуе. Я чувствовала запах его одеколона, того самого, что я купила ему перед приездом. В нем была упругая свежесть, радость, что-то летнее, терпкое. Он почти выветрился за день, но я чувствовала его, и от этого знакомого запаха внутри разливалось тепло.
Теперь я буду погружаться в эти часы — глубоко, в каждую минуту, каждую секунду. Всегда, когда услышу этот запах. Под его действием, как от волшебного лекарства, настоящее будет переставать существовать, а флорентийский день, почти уже вечер, с закатным солнцем, выглядывающим из-за реки, — появляться из ниоткуда. Голубое однотонное небо, похожее на лист цветной бумаги, неровная мостовая с разновеликими плитками, звонки велосипедов, как из детства. И мой муж, сидящий ко мне спиной. Гладящий мою руку.
Нам скоро нужно было идти на вокзал. Наши чемоданы стояли рядом: темно-синий, ловкий, в гладком чехле, и красный, с потертостями и отметинами неаккуратных грузчиков. Мой самолет вылетал из Милана, а самолет Арлинда — из Рима, не удалось взять более удачных билетов, а из маленького аэропорта Флоренции ни в Нью-Йорк, ни в Тирану прямых рейсов не было. И это значит, нам придется расстаться там же, где мы встретились. Среди поездов.
Мы шли по Виа Фальфонда, вдоль трамвайных путей, колеса чемоданов подпрыгивали на неровностях асфальта, этот мягкий стук сливался с итальянскими словами, обрывками фраз прохожих, которые я с трудом различала. Несмотря на то, что я хорошо знала язык, мои мысли были слишком далеки от этой будничной речи. Я катила чемодан слева, а Арлинд — справа. И мы держались за руки. Я ощущала кончиками пальцев тонкий шрам на тыльной стороне его ладони. Полгода назад, в Будапеште, он оттолкнул какого-то парня, который пытался залезть в рюкзак рассеянному туристу. Поступок весьма неразумный — темно, к вору могли присоединиться напарники, но муж, кажется, сделал это инстинктивно. Слава богу, преступника тогда что-то спугнуло, и он убежал, оставив рюкзак в покое. Я даже не заметила, когда этот парень успел полоснуть мужа ножом по руке, но Арлинд оставался невозмутимым, перетянув руку влажной салфеткой и просто засунув ее в карман. Его спокойствие меня тогда изумило, но с тех пор нечто подобное случалось не раз. И я привыкла. Как будто все люди такие. Наивная. Таких больше никогда и нигде не было. В тот вечер я только в гостинице заметила, что порез был довольно глубокий. Теперь он превратился в шрам под костяшками пальцев. И я гладила этот шрам, не разжимая руки.
Народу на вокзале сегодня было чуть меньше, чем позавчера. Мой поезд: Санта Мария Новелла — Милано Чентрале в 16:40, платформа 9. Его поезд: Санта Мария Новелла — Роме Термини в 16:50, платформа 10. Мы купили билеты в красной будочке и вышли на перрон. До отхода поезда в Милан оставалось всего десять минут. Сколько же было этих вокзальных проводов — в кино и в жизни. В книгах. В песнях. И все равно они не становились ни пресными, ни обыденными. Люди говорят друг другу самое важное, не приукрашенное ничем, поскольку расстояние — как индульгенция для правды. Но иногда они просто молчат. Счастье требует так мало слов. Совсем не требует. Арлинд прижался щекой к моей макушке — он был выше меня почти на двадцать сантиметров. Мое ухо было у его груди, и я слышала стук его сердца.
Почему? Почему опять эти поезда уходят в разные стороны? Почему нельзя все время ехать в одном! Он посмотрел на меня. Я видела, что он пытается казаться спокойным — ведь он сильный, надежный, он должен быть таким. Хотя бы для меня. Пусть паника или уныние охватывают его вдали — со мной он старался изо всех сил излучать уверенность. Хотя я знала, что это трудно ему дается — как я могла не знать! Ведь я любила его. Любила больше всех на свете. Мне кажется, мы целовали друг друга, пока состав не тронулся, и я с трудом успела заскочить в вагон. Арлинд закинул мой чемодан на ступени, когда поезд уже набирал ход. Разлука начала разливаться прямо из-за закрывшейся пыльной двери. Я даже точно не знала, когда мы снова сможем увидеться: все зависело от моих успехов в Нью-Йорке и его — в Тиране.
Я подкатила чемодан к стойке для багажа, села у окна и открыла сумку, чтобы порыться там и найти наушники. Заглушить музыкой накатывающую на меня нестерпимую волну печали. Я разомкнула кнопку на застежке и увидела сверху белую коробочку. Видимо, Арлинд засунул ее туда, пока мы обнимались на платформе. Внутри оказалась маленькая подвеска в виде ириса на тонкой серебряной цепочке. Только Арлинд мог такое придумать. Очень трогательно. Ирис был и символом Флоренции, и символом чистоты, и символом любви и преданности. А еще символом вечности. Но об этом я прочитала потом.
Поезда в Италии безбожно опаздывали. А ведь с наших железнодорожных станций в Милане и Риме нужно было еще добраться до аэропортов за чертой города. Я была на стойке регистрации только в восемь часов вечера, поезд задержался почти на час. Самолет вылетал еще через полтора. Арлинд написал мне из Рима, что у него все в порядке. Его вылет был чуть раньше моего, но поезд пришел вовремя. На перегоне из Болоньи до Милана велись ремонтные работы. На пути до Рима вынужденных остановок не было…
Мне лететь почти девять часов, и мы сможем снова созвониться только завтра.
Но это завтра никогда не наступило.
18 августа, 00:15. Аэропорт Джона Ф. Кеннеди. Нью-Йорк.
Как только я включила телефон, еще на летном поле в аэропорту Кеннеди, все всплывающие окна новостей были заполнены информацией об авиакатастрофе в Тиране. В соседнем кресле пассажир включил какой-то новостной канал со звуком. Металлический голос диктора бесстрастно зачитывал самые страшные слова в моей жизни. И я слушала их, не в силах разделить букву от буквы, слово от слова.
«Макдоннелл-Дуглас MD-82 авиакомпании Белл Эйр, выполняющий рейс Рим — Тирана, и Бритиш Айрспейс 146 авиакомпании Албэниэн Айрлайнс, следующий из Тираны в Анталью, столкнулись на взлетно-посадочной полосе аэропорта имени Матери Терезы в Тиране, Албания. По предварительным данным, авиакатастрофа произошла из-за преждевременного взлета экипажа MD-82, который неверно истолковал информацию от авиадиспетчера о разрешении на взлет. Кроме того, в аэропорту наблюдался сильный туман, значительно ограничивающий видимость. На данный момент известно о ста семнадцати погибших в обоих самолетах, в том числе шестерых членах экипажей».
Я набрала его номер. Телефон был недоступен.
Никто не может ранить нас глубже, чем тот, кого мы не успели разлюбить.
У меня на шее была маленькая подвеска. Ирис. Символ вечности.
В этой вечности останутся наши 54 часа во Флоренции, 54 часа и 25 минут. Мне нужно будет растянуть их на всю оставшуюся жизнь. И поэтому я помню их до самых мельчайших подробностей. Я буду возвращаться в этот город и наблюдать за изменениями в нем, за тем, как усилится преступность, улицы станут грязнее, цены — выше. Но вечные мосты и храмы, статуи и дворцы навсегда останутся прежними. И даже конгресс кардиологов в середине августа. Я буду вспоминать глаза Арлинда и его улыбку. И у меня останется его фотография с колокольни Джотто, на которую сперва мне будет больно смотреть. Но с годами я привыкну и даже смогу держать ее на столике в спальне.
Арлинд смотрит прямо в мой кадр, луч заходящего солнца подчеркивает его левую скулу, у него смущенная улыбка и при этом серьезные, совсем не улыбающиеся глаза. 17 августа. Пьяцца дель Дуомо. Флоренция.
