В рамках проекта «Наша Победа»
Часть четвёртая.
Георгий Георгиевич Зубков
Освобождение. После проследования через Шпек обоза с семьями немцев из Восточной Пруссии других удирающих мы не видели. Наверное, они бежали по другим дорогам. Но наши шпековские немцы что-то часто во время работы стали останавливаться и постоянно что-то обсуждают. С первого марта на работу перестали выводить пленных югославов. На второй день мы узнали, что их перевели куда-то в глубь Германии. 6 марта к нам в коровник пришел мастер раньше обычного. Мы еще только собирались завтракать. Мастер был в весьма возбужденном состоянии и из рыжего стал бурым. Начал кричать, чтобы все мужчины побыстрее одевались и шли за ним. Женщинам приказал оставаться дома.
Причины нарушения заведенного порядка нам были неизвестны, и это нас обеспокоило. Женщины хотели нас покормить, но мастер начал кричать: «Лос, лос! Шнель, шнель!». Повел он нас за поселок в поле. В поле около дороги оказалось стадо коров. Причем коровы не только из стада госимения, но сюда также вели на привязи своих коров частные хозяева. По одной, по две коровы. Когда мы подошли к стаду, оно со всех сторон было окружено немецкими рабочими и хозяевами со своими коровами. Минут пять мы постояли около стада, еще поджидая отдельных хозяев. Затем мастер приказал нам, чтобы совместно с немцами гнали это стадо на запад от Шпека, придерживаясь направления дороги на Гольнов. Многие хозяева одной рукой держали поводок коровы, а другой придерживали велосипед. Потом мастер велел нам по три человека идти по бокам стада. Одного немца пустил на велосипеде по дороге впереди стада, а несколько поляков должны были гнать стадо сзади. Все немцы сели на велосипеды и должны были ехать сзади стада. Перед этим мастер сказал немцам, приведшим своих коров на поводках, чтобы они садились на велосипеды, а своих коров пустили в общее стадо. Надо сказать, что коровы индивидуальных хозяев содержались весь год в стойле, у хозяев не было выпаса. И вот когда хозяева сняли поводки с ошейников и коровы почувствовали свободу, они припустились взапуски в разные стороны. У нас в России это приходится наблюдать весной. Когда, например, после зимы выпускают первый раз на улицу теленка, то он сломя голову пускается бежать сам не зная куда. Нам пришлось бегать за коровами, чтобы их гнать к стаду. Но мы стали делать наоборот. Мы поняли: немцы уже приготовились удирать. Наверное, близко уже фронт, и они хотят наименьшей ценой увезти от русских всё ценное. Скот — это в военное время самое ценное кроме вооружения. Мы стали гнать коров не к стаду, а от стада, и сами задались целью удрать поскорее из-под опеки немцев. Мастер разгадал наши намерения и, выхватив пистолет, выстрелил из него, дав тем самым понять нам, что он не посчитается ни с чем, если мы не будем выполнять его приказания. Кроме пистолета мастера была еще винтовка у одного из хозяев, так что кое-кому из нас мог прийти конец. Но мы учли обстановку: кругом было поле с кустарником, да и мы были не в кучке, а поврозь. Укрытия для нас кое-где были: кусты, бугорки и отдельно стоящие деревца. Причем мы спасали свою жизнь, а они могли убить чужую. Мне кажется, что борьба за свою жизнь всегда сильнее, целеустремленнее, чем желание кого-то убить. Как правило, человек если и убивает, то думает в первую очередь о своей жизни. И если он убивает другого, то боится, что его жизнь тоже подвергается опасности. Этим немцам мы не могли угрожать: у нас не было оружия.
В общем, мы разбегаемся. Немцы начинают стрелять в нас уже прицельно. И вот в этот самый момент откуда ни возьмись вдруг летит самолет и снижается над стадом. Мы почти все, как один, прилегли кто где, а если было возможно, прикрылись или за кустом, или за деревом. Я, например, ждал, что сейчас же раздастся с самолета пулеметная очередь, как это было в первый день войны, когда чуть ли не за каждым человеком, а уж за машиной обязательно, гонялись с пулеметными очередями немецкие машины с черной свастикой. Выстрелов не слышно. Я смотрю на самолет и — о радость! — вижу на его крыльях красные пятиконечные звезды. Самолет с шумом пролетел совсем низко над стадом. Стадо, не сдерживаемое охраняющими, разбегается в разные стороны. Самолет, пролетев над стадом, делает разворот и второй раз пролетает уже над разбегающимся стадом и стоящими под деревьями немцами на велосипедах. Как только самолет улетел, немцы не стали ждать его возвращения, а быстро сели на велосипеды и во всю прыть припустились удирать в сторону Гольнова, забыв про коров. Жали на все педали. Только мы их и видели. А мы в это время тоже без оглядки бежали к своему коровнику, где нас с нетерпением ждали жены и дети.
В этот день мастер к нам не приходил, и мы не видели ни одного немца. Со своей стороны мы тоже никуда не высовывались.
Под вечер, когда уже стало темнеть, к нам как-то украдкой, всё время оглядываясь, зашел пожилой солдат-немец, представился нам как антифашист-коммунист и предупредил нас, чтобы куда-нибудь спрятались, сделали вид, что куда-то убежали, так как сейчас в Шпек заявится отряд эсэсовцев и будет прочесывать весь поселок. Всех обнаруженных будут или угонять отсюда в глубь Германии, или уничтожать на месте. На прощанье немец просалютовал сжатым кулаком и сказал: «Рот Фронт!». Мы, все жители свинарника, спрятались в погребе, находившемся недалеко от нашего жилья, и просидели там в страхе до утра. Всю ночь была слышна отдаленная артиллерийская перестрелка, и несколько раз раздались сильные долго не смолкающие взрывы. Некоторые высказывали предположение, что это, наверное, взрываются подземные военные заводы в лесу за железнодорожной станцией Шпек.
Как только стало рассветать, сперва мужчины вылезли на волю, огляделись — ничего подозрительного не видно, прислушались — тишина. Тогда вылезли все и разбрелись по своим конурам. Стали готовиться к завтраку.
Саша и поляк Янек пошли на скотный двор. Не прошло и получаса, никто еще не сел завтракать, как Саша и Янек вернулись и принесли полный бидон парного молока. Вот тут-то мы все вдоволь напились молока. Саша рассказал нам, что когда они шли на скотный двор, то нигде не видели людей. Коровы ходили по двору без привязи. В свинарнике визжали свиньи, прося корма. Саша и Янек выдоили самых молочных коров.
Мужчины договорились пойти в барский дом посмотреть, не остался ли кто из немцев. Если никого не обнаружим, то решили этот день как следует отпраздновать. Решили зарезать одну свинью и устроить пир. Оглядев всё имение, мы не обнаружили ни одной живой немецкой души. Они, видно, с вечера, а может быть, ночью все бежали. Лошадей и повозок не было. Наверное, удирая, увозили всё самое ценное. В имении мы в одной из комнат обнаружили раскрытые платяные шкафы, раскрытые комоды и чемоданы. На полу валялось всякое тряпье, больше ношеное.
Несколько мужчин пошли в свинарник резать свинью. Остальные зашли в некоторые дома посмотреть, не осталось ли чего-либо из одежды. Кое-что нашли. Когда берешь какую-либо вещь: то ли брюки, то ли носки или еще что, — кажется, всё чистое и целое, но при детальном рассмотрении обнаруживаешь, что, всё это ношеное-переношеное, но очень аккуратно заштопанное. Всё же каждый из нас что-то подобрал, чтобы сменить наше тряпье, которое бессменно висело на нас более трех лет, на более сносное и не рваное, годное еще к носке. Немного нашли и кое-каких продуктов.
На обед мы все ели жареную свинину. Кругом тишина. Где-то вдали, но со всех сторон слышны выстрелы. Мы, наверное, оказались в стороне от основных направолений военных действий. После сытного обеда всех потянуло в сон. Сказалось еще и то, что ночь мы почти не спали. Но и сейчас сон — не сон. Тревожно. Не знаем, где немцы, где наши войска, что нам делать, куда идти.
Самолеты над нами не летают. Иногда раздаются взрывы снарядов — то далеко, то ближе, но ни одного взрыва в пределах Шпека. Что-то война про нас забыла. Всё же на душе у нас тревожно. Мы боимся, вдруг сюда придут отряды СС.
Спят безмятежно только дети. Наконец-то они сыты. Когда был опустошен 30-литровый бидон молока, Саша и Янек сходили подоить еще совсем не доенных коров. Коровы мучились и мычали. У них от молока вымя распирало. Много коров было в коровнике, но много их и гуляло по полю. Кое-где из-под почти сошедшего снега виднелась прошлогодняя трава, и они что-то находили съедобное. Много коров стояло у стога соломы.
Мы все находились в тревожном ожидании. Рассуждали, что же нас ждет. В тревоге мы дождались вечера.
Хотя мы и нашли кое-какую одежду в покинутых домах, но ее никто не надевал. Боялись, вдруг вернутся немцы, и пока все были в своем рванье.
Стемнело. Чтобы не привлекать внимания, мы свет не зажигали. Когда наступила окончательная темнота, мы опять все перешли в погреб. Взрывы попеременно — то далеко, то близко — беспрерывно напоминали, что война идет и где-то гибнут люди, а мы не знаем, что нас ждет.
Опять тревожная ночь. Война над нами и кругом нас. Мы находимся в пространстве безвластия. По какую сторону войны мы будем завтра?
Очень тревожная ночь. Мы всё время прислушиваемся, не подходит ли кто к нашему погребу. Чуть-чуть начинает рассветать. Мы с Корольковым вышли из погреба и пошли за угол…
Мне почудилось, что откуда-то издалека слышится какой-то скрежет и не совсем понятный шум. Корольков тоже стал прислушиваться и тоже слышит шум. Потом мы стали определять, с какой же это стороны. Установили, что звуки эти с юга. Сперва мы слышали просто какой-то непонятный шум, затем нам показалось, что это звук от движущихся автомашин. Я напрягаю слух, и мне кажется, что раздаются вроде бы человеческие голоса. И вдруг мне показалось, что я расслышал слово — мать! Я спрашиваю Королькова: «Ты слышал?». «Да, — говорит, — вроде бы что-то говорят, да и вроде бы какие-то выкрики». И вот я отчетливо слышу, что один голос выделился из других голосов и поминает чью-то мать. Всё становится ясно — это наши. Кто-то кого-то плохо слушает, кто-то кого-то посылает к чьей-то матери. Ну, конечно, это наши! Спазмы от радости подходят к горлу. Хочется смеяться и плакать. Ведь это наши! Наши!!!
Теперь и Корольков окончательно убедился: это ругаются наши, русские.
Обычно неприятно слушать, когда люди ругаются. Но у нас такое радостное чувство от того, что мы слышим русскую речь. Причем до нас уже доходит какое-то интуитивное значение этих выкриков. Чувствуется: вроде бы кто-то застрял и кто-то кого-то подгоняет, как бы просит помочь.
У нас от радости выступают слезы на глазах. Мы в едином порыве открываем дверь в погреб и кричим: «Выходите скорее! Выходите! Наши войска идут!». Все выскакивают, переспрашивают: «Что такое?». Мы говорим: «Слушайте!». Все затихли. Слышим отдаленный приближающийся к нам шум машин и человеческие голоса. Мы говорим, что слышали, как ругались по-русски, и тут услыхали всё отчетливее:
«Эй, Иван, давай сюда!». Все выскочили из погреба и пошли толпой на приближающийся звук.
Вышли на площадь к перекрестку дорог. Толпа очень пестрая. Все в лохмотьях, растрепанные. Впереди идут женщины: Вера с Ниной на руках и Фрося с уже заметно выпяченным животом и с младшей девочкой на руках. Я с Люсей за руку, и рядом со мной Корольков со своими детьми Лизой и Сашей. Сзади нас поляки.
У всех, особенно у нас, русских, радость на лицах. У женщин улыбки и слезы на радостных лицах.
К нам приближается небольшая группа солдат-красноармейцев. Впереди командир. У солдат автоматы на груди. Сзади солдат едет колонна крытых грузовых машин. Увидев приближающихся солдат, мы пошли навстречу им, а затем ускорили шаг и наконец совсем побежали. Видим: с машин соскакивают солдаты и тоже бегут нам навстречу. Мы встретились. Останавливаемся, обнимаем солдат, целуемся, плачем, смеемся. Солдаты берут маленьких детей на руки, целуют их. Солдаты тоже, наверное, вспоминают своих детей, которые остались там где-то в Рязанской или Смоленской области. Начинаются расспросы: «Как вы сюда попали?». Мы спрашиваем, откуда солдаты, нет ли московских. Корольков спрашивает, нет ли белорусов из Чаусс.
Солдаты нам сочувствовали, видели, что мы все изможденные, оборванные. «Да, наверное, — говорят, — вам не сладко было». Солдаты-красноармейцы выглядели хорошо. У всех было приподнятое веселое настроение. Победы придают духа.
Обмундирование, конечно, выглядело не очень опрятно, но всё крепкое, хотя подчас замасленное и со следами грязи. Вид у солдат бодрый. Видно, что по чужой земле наступать веселее. Все уже чувствуют: скоро войне конец. Мы услышали первый раз:
«Скоро Гитлер капут». До этого мы слышали только «Хайль Гитлер».
Это «Хайль Гитлер» у немцев настолько привилось, что вошло в обиход вместо приветствия, заменяющее «Гутен Морген, Гутен Таг и Гутен Абенд» (то есть ‘Доброе утро, Добрый день и Добрый вечер’).
Воинское соединение стало располагаться в поселке на отдых. Задымила походная кухня. Солдаты стали умываться, бриться. У командиров мы в первый раз увидели погоны. Красноармейцы командиров называют офицерами. Нам в первый раз странно было слышать это. Звание «офицер» и погоны введены в войну.
Два офицера пошли с нами посмотреть наше жилье. Они очень удивились, в каких условиях мы живем: «Ведь это не для людей, а для скота». Да это и действительно был свинарник. «Ну теперь кончилось ваше мытарство. Поедете домой». Женщины опять начали плакать от радости. Все стали благодарить Красную Армию за спасение, за освобождение. Нас опять поправили, что теперь не Красная Армия, а Советская Армия, не красноармейцы, а солдаты, не младшие командиры, а сержанты, не командиры, а офицеры. Офицеры имеют звания от младшего лейтенанта до генерала. Да, многого мы не знали. Теперь вроде бы нам надо начинать жизнь заново.
День нашего освобождения пришелся на 8 марта. Для нас этот день действительно праздник, причем праздник не только для женщин, но для всех.
Людмила Георгиевна Зубкова
Вывоз в Германию. Шпек. Везли в битком набитых товарных вагонах, где взрослым приходилось ехать стоя. Так как угоняли нас без предупреждения, не удалось взять ничего из самого необходимого. Поэтому и в вагоне, и позднее в немецком лагере, насколько помнится, Ниночку кормили из поношенной, но еще крепкой фетровой шапки.
Помню Ниночку у мамы на руках при санобработке в «сортировочном» лагере. О лагерях мы были наслышаны уже в Мариамполе и в пути. Знали, что у немцев всё идет в ход: и остриженные волосы, и человеческая кожа, и золотые зубы. Знали, что из трупов варят мыло. Вот почему стрижка и помывка людей ледяной водой воспринимались как подготовка к удушению газом или к кремированию. Точно такой же пытке подвергались, в частности, узники концлагеря Освенцим (Аушвиц).
А у меня к пяти годам отросли волосы, с которыми я никак не хотела расстаться, несмотря на угрозы надсмотрщиков. Мама была в ужасе: меня могли просто пристрелить. Хотя не всё ли равно — умереть в крематории или под пулей. В конце концов, из всего вагона после санобработки (дальше, к счастью, дело не пошло) с волосами осталась я одна. И папа решил, что моего своеволия просто не заметили. Мама же и домой вернулась с едва отросшими волосами, и ей пришлось долго ходить в платочке. Ниночку тоже остригли, насколько позволяла кожа головы, покрытая, видно, от недоедания, какой-то коростой.
После экзекуции с помывкой нас направили в другой лагерь, то ли карантинный, то ли распределительный. Разместили в бараке, отвели нары посередине барака. Здесь нас держали на голодном пайке, так что каждую минуту можно было протянуть ноги. Помню, как я мучилась, что не могу достать из-за колючей проволоки выброшенную свекольную ботву: она казалась такой вкусной. Но как я ни тянулась к ней, достать её не удалось. Только поранилась щекой о колючку. Этот след и сейчас заметен.
Наконец мы оказались в Шпеке в государственном сельскохозяйственном имении, обслуживавшем, как ходили слухи, концлагерь смерти Штуттгоф. Разместили нас в хлеву. На сколоченной папой «кровати» мы спали все вместе валетом. Потом для Ниночки под кроватку папа приспособил прохудившуюся металлическую детскую ванночку, которую он нашел на свалке.
Когда родители уходили на работу, Ниночку оставляли на меня. Самой большой опасностью для нас были в изобилии водившиеся в бывшем хлеву крысы. Они появлялись, как только всё вокруг стихало. Мы спасались от них или на кровати, или на сбитом папой колченогом столике и сидели там до позднего вечера.
Еще одно воспоминание о Шпеке связано с болью. Только она была еще сильнее, а следы от нее гораздо заметнее, чем от колючки. В хлеву, кроме стойл, в которых жили узники, стояла плита. На ней готовили корм скоту, еду для заключенных, кипятили воду. На лавке рядом с плитой разрешали погреться. Однажды я сидела на лавке (хорошо, одна — без Нины). Когда двое мужчин встали на плиту, чтобы снять котел с горячей водой, плита под ними обвалилась. Я не успела вскочить и убежать, как горячей водой мне обварило ноги, особенно левую, и очень сильно.
Недоедание и отсутствие каких бы то ни было условий настолько истощили Ниночку, что она постоянно болела и совсем ослабла. Нужно было, чтобы ее стали наконец лечить. Но вместо врача пришла монахиня. Вся в черном. И это настолько перепугало девочку, что с ней случился нервный припадок.
С тех пор такие припадки происходили на протяжении всей жизни.
Освободила нас Красная армия 8 марта 1945 г. Но против ожидания освобождение пришло не с востока, а с запада. Части Красной армии обошли немецкие войска в районе Померании и неожиданно ударили по ним с запада. И тут мама вспомнила свой недавний сон, оказавшийся вещим. Ей приснилось, будто солнце взошло не на востоке, а на западе. Для нас долгожданное освобождение из неволи можно было сравнить не иначе как с восходом солнца. (Запомнилось, правда, и то, какими обносившимися и грязными, даже завшивевшими выглядели освободившие нас красноармейцы. Особенно поразили вши в бровях одного из солдат.)
После освобождения папу и всех других мужчин тут же — в день освобождения! — направили в поверочно-фильтровочный лагерь, а нас какое-то время еще содержали в Шпеке, поселив в «господский дом», кажется, на втором этаже, и вскоре я залила нижний этаж, не закрыв по незнанию водопроводный кран. Там же, по-видимому, нас накормили свежежареной свининой с настоящим хлебом. Мне казалось тогда, что ничего вкуснее просто не бывает.
