Рядовой Ципруш получил из дома посылку. Он шел уверенным командирским шагом по центральному проходу и почти торжественно нес коробку, намертво обтянутую скотчем. Накинулись без разрешения. Разорвали в клочья, достали все, что можно и нельзя: дезодорант, вареную колбасу, зефир в шоколаде.
— Да подождите вы, — просил Ципруш, но ждать никто не собирался.
Делили поровну, каждому по две. Ели быстро, чтобы не спалиться.
— А это чего? — не сразу понял Бреус, обнаружив на дне пачку презервативов.
Ципруш выхватил и спрятал в наружный карман хэбэшки. Весь красный и зеленый.
— Ты кого тут собрался? — хохотали солдаты. — Тебе зачем?
— Это, брат, — оправдывался Ципруш, — шуточки за двести.
Колбаса без хлеба улетела быстро, и ничего не осталось от домашнего подгона за каких-то полчаса.
Дневальный дал команду строиться. Повылетали на взлетку, запах гражданской еды кинулся вслед.
Сержант Горбенко от нечего делать проверял внешний вид. Смотрел чистоту подшивы, черноту берцев.
— Кантик почему не бритый?
Рядовой Манвелян бросил виновато, что не успел. И плечами дернул, подтвердив собственную беспомощность.
— А пожрать ты успел? — накинулся Горбенко. — Колбаса где?
С сержантом не поделились, не вспомнили даже. Захавали, как суки, честное слово. А того не проведешь — всевидящий и всезнающий. Настоящий, короче.
Наказать — святое дело. Форма одежды номер четыре. Пять километров по лесополосе. Бежали строем, дышали через одного. Бреус отставал, Манвелян говорил, что сдохнет.
— До блевоты будем! — не шутил Горбенко. — Чтобы знали!
Халявная жрачка не спешила выходить.
На третьем километре Ципруш сдался. Он встал, хватился за какой-то тополь и харкнул кровью.
— На месте! — скомандовал Горбенко.
Кровь живая и розовая, Ципруш — тоже живой, но бледный. Кое-как добежали, сержант не умел прощать, но верил в справедливость.
— Это жадность ваша! — говорил он. — Отравились вы, сучата! Вот теперь дохните.
Но никто, кроме Ципруша, не умирал. На вечерней поверке признался, что кружится голова и температура, кажется, и опять закашлял, оставив в сухой крохотной ладони смачную кровяную жижу.
В лазарете дали таблетку от всего, пенталгин или вроде. В госпитале подтвердили, что пневмония. Двусторонняя.
— Ничего, — провожали с завистью солдаты, — отдохнешь.
— Там телевизор, — рассказывал Бреус, — и медсестры.
Кровь розовая, а медсестра — белая. Одна медсестра. В халате.
Утром она говорила «Мальчики, подъем!», и нежно включала в палате свет, и не требовала ничего, кроме «поскорее, пожалуйста», «проходите, пожалуйста», и все такое. Ничего, кроме долгих провожающих взглядов.
— А как вас зовут? — спросил кто-то.
— Людмила, — сказала медсестра и улыбнулась по-человечески.
Ципруш, кажется, выздоровел сразу. Точнее, заболел. Под сердцем что-то сжималось и разжималось, как только. И полы сверкали, чистые-чистые. Мыл с удовольствием, лишь бы рядом покрутиться да подольше.
— Спорим, она мне даст?
— По морде разве что, — гоготали пацаны.
— Ну, спорим? Спорим?
Ципруш — не самый красивый, но добрый. Длинный какой-то, худой и несуразный. Обожал спорить и не любил проигрывать. Забили на две сигареты.
До темноты подмывался в туалете, нюхал подмышки. Дезодорант запрещен и остался в располаге, а тут лишь стиральный порошок. Натерся кристалликами «Мифа» или чего-то там, подышал в руку, убедился, что свежо. Молодой и счастливый, рядовой рядовой.
На вечерние процедуры пришел, как новенький. Черепушка бритая блестит, глаза горят духанские.
— Раздевайся, — сказала медсестра.
Не сказала даже — потребовала. Ципруш топтался на месте, не решаясь. Он как-то иначе представлял, не так вот сразу, по крайней мере. Но все равно потянул за края белуги, запутался в рукавах.
— Верх не обязательно, — заметила Людмила, — штаны снимай.
Ципруш кивнул и лег на кушетку. Перевернись, не бойся, опусти. Лежать на животе, когда такой — готовый к бою — тяжело и неправильно. Скрючился, ногу поджал. Неудобно, одним словом. Говорила — не слышал. Дышала — дышал.
Обожгло, кольнуло, защипало. И нога отнялась моментально.
— Вот и все, — хохотнула, — а ты боялся.
— Все? — не понял Ципруш.
Шприц одиноко лежал в урне и требовал уйти. Стоял, не решаясь. И нечего было стоять. Он ляпнул что-то очевидное, получил однозначное «нет». Прошло и отпустило. Один халат мелькнул на прощание, и закрылась дверь.
Телевизор показывал только Первый канал. Других не знали все равно, смотрели новости. Ципруш протянул пачку синего «Бонда» и проследил, чтобы взяли именно две.
— Не дала? — спросили.
— Не дала, — ответил и позвал на перекур.
В сортире привычно пахло, и коробка с порошком по-прежнему стояла за дверью. Ципруш пнул со всей дури, стало белым-бело. Чихать бы тут на все, да не можется.
— Как думаешь, почему жизнь так несправедлива? — загнался Ципруш и сам не понял, как докатился до этой абсолютной и безупречной истины.
— Потому что мы душары, — справедливо объяснили пацаны.
Открылась дверь, и в туалет зашла медсестра. Туалет мужской, но все равно зашла, как будто имела право.
— Мальчики, здесь нельзя.
Не мальчики, а дурачки. По крайней мере, один дурак, как минимум. Кто-то бросил сигарету в унитаз, кто-то успел стрельнуть в окно. Ципруш продолжил, не замечая. Он стоял, и пыхтел, и, гордо подняв голову, наблюдал, как Люда разводит руками, пробираясь сквозь плотную дымовую завесу.
— Я доложу в роту! — пыталась она. — Я буду вынуждена.
— Правильно говорить «во рту», — обидой заливался Ципруш и курил уже следующую.
На третьей перестал. Закашлял сухо и тяжело. Опять харкнул и, хватив кого-то за плечо, рухнул на холодный плиточный пол.
Принесли нашатырь, дотащили в палату. Молоденькая Люда, сама два дня как служит, смотрела растерянно и не знала, что. Она могла только делать уколы, ставить капельницы и не давать, когда по-настоящему просят.
В ленкомнате крутили кино с Джулией Робертс. Солдаты смотрели и не догадывались, насколько правильно устроена жизнь, как вовремя приходит то, чего не ждешь, но заканчивается, едва-едва. Любви хотелось до ужаса, сильнее только пельменей хотелось каких-нибудь и спать до обеда.
В условный отбой вернулись в палату. Люда по-прежнему сидела напротив Ципруша. Она гладила его по лбу, рукой водила по колючему ежику головы. Ципруш уверенно дышал, но изображал, что умирает.
«Голодный, наверное, — думала, — ну, ничего, ничего».
Мешать не стали. Вернулись к телевизору и молчали каждый о своем. Изредка пытались подслушать, хоть краешком глаза подсмотреть, что у них там, идут дела или не очень.
Только утром спросили:
— Ну как?
Ципруш махнул — отвяжитесь, что ли. Он улыбался и неторопливо собирал вещи: зубную щетку, бритвенный станок. В казарму шел живым и невредимым. Только ноги ватные, подошвой по асфальту, и непростительно жарко в законные тридцать шесть и шесть.
Попал на утренний развод. Попросил разрешения встать в строй.
— Чего это? — указал Горбенко, и Ципруш безо всяких протянул пакет, набитый по самое не хочу.
— Берите, товарищ сержант, угощайтесь.
Горбенко, рассмотрев колбасу и всякие там банки, одобрительно кивнул, но все равно потребовал приготовить к осмотру содержимое карманов.
Ципруш занял место, поздоровался со вторым и первым, поправил воротник и достал из хэбэшки все, что нужно для простой армейской службы: носовой платок, расческу, блокнот для записей. Нетронутая пачка презервативов сверкала в ладони, и вот-вот предстояло что-то объяснять.
