Очерк
1.
Вечером иду снимать ежемесячные показания приборов учета электроэнергии. Обхожу всю территорию обувной фабрики.
Первым на пути встречается неприметное строение, притулившееся среди таких же подобных. От двери идет подозрительный, легкий и манящий кондитерский запах. Но на самой двери висит здоровенный амбарный замок. Подергал дверь, погремел сильнее. Без ответа. В помощь рация. Доложил по команде. Путем сложных долгих переговоров через менеджера по размещению рабочих, который, видимо, знает заклинание Али-Бабы «сим-сим, откройся!», вход в колдовскую пещеру с едва уловимыми благовониями и воображаемыми сокровищами для меня все же открыт. Восток — дело тонкое. Неприступная дверь поддается, приоткрывается, оттуда из темноты на меня недоверчиво выглядывает смуглое морщинистое личико. И придирчиво всматривается своими блестящими глазками-маслинами. «Азербайджанец, наверное», — подумалось мне. «Старик Хоттабыч», — почудилось мне. Точно он! Я будто в сказку попал, в свое детство. Старичок-джинн, выдергивая волосок из седенькой бороды, пробормотал что-то вроде «трах-тибидох» и пригласил меня в арабскую пещеру.
Долго ведут какими-то лабиринтами. Неужели «на край земного диска» к «золотоносным муравьям, каждый из которых величиной почти с собаку»? То и дело натыкаюсь на какие-то углы, оскользаюсь, оступаюсь. Надо мной низкий сводчатый потолок, который то и дело задеваю затылком. С него мне за шиворот и на макушку что-то капает. По бокам такие же сырые и шершавые стены, за которые приходится держаться, чтобы ненароком не свернуть себе с выщербленных ступеней шею. Навряд ли кто-то обеспокоится и начнет искать меня здесь. Так и останусь навечно и заживо погребенным лежать в этой кромешной тьме. Ориентироваться и жить здесь могут только кроты или джинны.
Впереди наконец замаячил свет. Все слышнее из подвальных глубин мерное постукивание, бряцание чего-то стеклянного, озабоченное пыхтение компрессора и невнятное бормотание… Я, конечно, не лингвист, но этот язык не похож ни на один из языков бывших братских народов. И я не ошибся. Это оказались сирийцы. В тесной низенькой комнате сидят они друг к другу спиной и колдуют у маленьких станочков, совсем как какие-нибудь подземные гномы. А на станочках разная тара причудливых форм и расцветок. Даже фирменные флаконы «Шанель» присутствуют… Все парфюмерные бренды мира собрались в этой богом забытой собачьей конуре.
«Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице», — вспоминаю слова незабвенного Остапа Бендера. У нас, конечно, не Одесса, а Москва. Но в данном конкретном месте пахнет диковинно, загранично, как в Париже или Нью-Йорке: ароматы шафрана, левкоя, мускатного ореха, шоколада, цитрусовых, благородной розы…
Не стоит обольщаться. Достаточно поглядеть, в каких условиях работает здешний народ. Молодые ребята на цементном полу смешивают в ведрах и флягах разноцветные пахучие жидкости, через воронку заливают их в шприц-дозаторы станков, под которые ставят красивые пузырьки, аккуратно наполняют, закручивают пробкой, упаковывают в яркие коробочки… И все это «вонючее дело» назавтра осядет в столичных бутиках, а затем на тонких, изящных запястьях и холеных белых шейках милых дам.
— Чего дома-то не сидится? — закончив с показаниями, привычно спрашиваю у Хоттабыча, кажется, единственного более или менее понимающего мою речь.
— Э-э, — снова хватается тот за бороду и на ломаном русском объясняет: — а как поедешь домой, если ваши с американцами дерутся за нашу нефть.
— Наши защищают вас от ИГИЛ, — удивляюсь я и пробую заступиться.
— Какой у нас ИГИЛ? — качает тот головой, и на глаза его наворачиваются настоящие слезы. — У нас нефть.
Выбираюсь от сирийцев как из черной ямы, отряхаюсь, долго привыкаю к свету, на ярком закате щурясь, осматриваюсь, отмаргиваюсь, выдыхая из себя все запахи, пропитавшие одежду, кожу и даже засевшие плотно в носу.
Иду дальше.
— Добрый вечер, Саид! — приветствую сидящего на транспортной эстакаде еще одного старика.
— Здравствуй, дорогой, — ласково пропел дедушка Саид, склонив вперед бритую голову в тюбетейке и прижав по-восточному ладонь к груди.
Второй рукой держит пиалу с горячим чаем и расслабленно отпивает из нее. И все это в окружении комнатных цветов и клеток с поющими канарейками. Оазис! Эдем! Еще один осколок, вернее, обрывок восточной сказки, которую читал в детстве. Помню из того же детства, как мама водила меня в «Детский мир» на Дзержинке за школьной формой, за которой нужно было выстоять два пролета в очереди с девочками и мальчиками со всего Союза. Иногда попадались очень редкие и интересные родители: мамы в туркменских халатах, шароварах, усатые папы в огромных кепках… Вокруг них и по всем этажам шумно бегали их непоседливые черноглазые детки. Было жарко, но эти папы свои парадные пиджаки не снимали, а закидывали руки за спину, обнажая неспортивные волосатые животы и обмахиваясь кепками, а их терпеливые жены заглядывали им в глаза. Мне тогда казалось, что таких мам и пап не бывает.
Но оказалось, все бывает. И дедушка Саид только с виду добрый сказочный персонаж. Стариковская ласковость его показушная, временная. На самом деле это суровый, коренастый, закаленный невзгодами бригадир отряда молодых узбеков в мелкооптовой фирме, арендующей склады нашей бывшей обувной фабрики. Его гибкие легкие пацаны-грузчики, как скальные ящерицы, ловко и быстро лазают по ящикам да коробкам, днем и ночью разгружая фуры… От этих вездесущих коробок, громоздящихся друг на друга, деваться некуда. Загораживают электросчетчики, мешают работать.
Поэтому я не просто так здороваюсь с Саидом. Прошу убрать эти коробки. Он с готовностью, вытерев бритую голову платком и отставив в сторону цветастую пиалу, кричит куда-то в глубину склада. Тут же его шустрые ребята раскидывают коробки. И летят они в разные стороны. Вечером эти пацаны ополоснутся, чуть надушатся, наденут свои курточки из кожзама и всегда начищенные до блеска ботиночки. И выйдут в город смотреть на красивые дома и автомобили. Поодиночке они не ходят.
Дедушка Саид рад, что угодил. Значит, в следующий раз, полагает он, я ему помогу. На чужой земле лучше дружить со всеми. Предлагает угостить чаем.
В прошлый раз я сам к ним напросился. Его жена Гузель обещала испечь аппетитные пышные лепешки. И сегодня вечером, когда всё успокоилось и все разошлись, я снова решил заглянуть к ним на огонек.
Узбекский бригадир Саид, а когда-то прапорщик советской армии, живет, как шведский Карлсон, на чердаке. На чердаке технического этажа лабораторного корпуса. Раньше я думал, что к нам едет один сброд, который на своей родине не пригодился. Однако ж в поисках лучшей доли, как когда-то в 1917 году из России в Европу, к нам валит весь цвет нации Востока: учителя, врачи, юристы, офицеры… Те, кто умудрился получить хорошее образование, но при этом не сумел найти работу. Но там революции нет. И не будет. Не знаю, жахнет ли у нас опять… Сидим как на пороховой бочке.
Раньше на чердаке было очень шумно от работающих вентиляторов в громадных стальных улитках. Теперь Саид с женой подмели тут, перегородились ящиками, что-то постелили, и образовалась уютная каморка. Гастеры все дыры на фабрике заняли.
— Заходи, дорогой, — приглашает дедушка Саид и жмет мне крепко руку, — садись.
Я привычно уселся в сломанное офисное кресло. Гузель на фанерном столе расставила узорчатые пиалы. Появился маленький пузатый чайник, конфеты, орехи… И мои лепешки! Целая гора лепешек завернута в чистое полотенце. Я попробовал. Вкусно!
Выхожу от них сытый, довольный. Но тут же портится настроение. Передо мной наша фабричная так называемая улица Горького, Пешков-стрит. Такая же прямая, как стрела. Правда, наша разбита большегрузами — ямы да ухабы. И образована не рядами купеческих и дворянских особняков, а полуразвалившимися фабричными корпусами.
И какая же «улица Горького» без праздной толчеи? Под вечер сюда высыпается местный подпольный народ. Там и сям мелькают узорные тюбетейки, шелковые, в цветочек и полоску, халаты… Румяные хохлушечки внушительных размеров в облегающих легинсах неспешно прогуливаются туда-сюда, как по Крещатику. Представители Поднебесной тоже здесь. Днем они торгуют мелким оптом (удочками), а теплыми вечерами, нащипав одуванчиков на пустыре, отваривают их и заправляют с селедкой. Воняет от их еды жутко! Тут же, неподалеку, настоящие кавказские мужчины жарят шашлык из баранины. Их упитанные женщины на лавках и ящиках громко ведут светские беседы, перебивают друг друга, лузгают семечки и сплевывают себе под ноги… Иногда тарахтят мотоциклы, проносятся мимо меня на огромной скорости.
Рядом с развалинами фонтана под одичавшими яблонями и трухлявыми тополями играет в футбол ребятня всех собранных национальностей. Сотрудники арендующей фирмы «Свадебные платья» соорудили неплохую площадку для родившихся здесь детей. Кто на велосипеде катается, кого еще пока в колясках возят… У Окуджавы — Арбат, у Высоцкого — Большой Каретный, у Пушкина — Лицей. Атмосфера какой улицы или какого места окажет влияние на этих детей?
Лично я в такие вечера стараюсь не выходить из дежурного помещения. И закрываю дверь на широкий засов. А окна, чтобы не проникал дым от многочисленных мангалов с мясом, запираю на шпингалеты, задергиваю занавески… В такие вечера хозяева они! Целый анклав, приютившийся за кирпичной фабричной стеной. Хочется, чтобы всех «вавилонских жителей» унесло ветром.
И моим мыслям сегодня суждено сбыться. По «княжеству» разносится почти морская тревога «Полундра! Свистать всех наверх!». Со стороны въезда без предупреждения, как снег на голову, через поднятый шлагбаум вкатывается пазик. За задернутыми занавесками — отряд ОМОН. Очередной внеплановый рейд, облава миграционной службы. Сотрудники тут же блокируют все входы и выходы. Но «местные» умудряются просочиться как вода сквозь пальцы. Вся «улица Горького» мгновенно пустеет. Народ врассыпную, как мыши и тараканы, забился по своим норам и щелям.
В такие часы наш удельный князь, гендиректор Фарид, носа из кабинета не кажет. Меланхолично наблюдает за происходящим по монитору, куда со всех камер поступает изображение. Или вдруг залезет в свою светлую «камри», запрется в ней и сидит, будто его не касается, будто мимо проходил. Фарид — видный из себя, импозантный, холеный, очень уж похожий на Муслима Магомаева. Он осознает свою похожесть, оттого ведет себя еще вальяжнее и представительнее. Привык думать о себе в превосходной степени.
Глядя на него, такой же значимый вид корчит из себя Азамат, даром что живет возле столовой в неработающей холодильной камере, на массивной двери которой сохранилась советская табличка «Овощи». Азамат вообще бывалый. Раньше много ездил по городам и весям Союза в качестве специалиста по наладке вентиляционных систем. Теперь он смотрящий, «крыша», местный мафиозо. Об этом мне под большим секретом поведал один из трудяг, он тоже ходит к нему решать кадровые вопросы. С барственным видом Азамат по звонку выписывает, трудоустраивает земляков и берет с них процент. В общем, на своих же бедолагах делает маленький, но прибыльный бизнес. Кроме того, разруливает бытовые споры, примиряет, поощряет, наказывает… Он знает всех: кто чем дышит, у кого какая зарплата… И все знают его. И относятся с почтением. Дон Азамат!
Только я иногда подтруниваю над ним, когда прихожу в гости в его холодильник:
— Аза, зачем приехал? Дома жена, а ты здесь. Сосед, наверное, ходит к ней чай пить.
— Чай? Какой чай? — горячится Азамат. — Нет никакого чая! И соседа тоже!
Да уж, про чай и соседа лучше не шутить. Нездоровая для них тема. У нас уже есть один Отелло. Зовут Даврон. Ревнует жену даже к огнетушителю. Как раз возвращаюсь после Азамата в административный корпус. А там по коридору, стуча по паркету берцами, бежит взволнованный чоповец. Я за ним. В конце коридора, у выхода на крышу, сидит на бетонном пороге Зухра в спортивном костюме. Наша лифтерша. Без того кроткая и забитая. Со стороны — будто присела передохнуть. Но левая ее рука неестественно высоко приподнята и чуть вывернута к водопроводной трубе. Вокруг нее толпа сочувствующих и злорадствующих. А ее «мавр» Даврон преспокойно дрыхнет на раскладушке в радиоузле, их семейном гнездышке. Перед этим избил жену и приковал наручниками к трубе.
Кинулись к отцу Даврона, который работает здесь же. Тот в отказ — муж жену учит, это дело семейное, сами разберутся. Тут заголосили женщины-арендаторы, мол, что ж такое делается, что за нравы чужие, средневековые? Ведь Москва! Ведь двадцать первый век! Короче, полицию будут вызывать!
Но полиция здесь не подруга. Быстро растолкали Даврона, отняли связку ключей… Наутро Зухра замазала синяки под глазами, повязала на голову платок и, как ни в чем не бывало, мурлыкая под нос печальную песенку, приступила к работе.
Спрашиваю у нее:
— Почему от мужа не уйдешь?
— Люблю, — стесняется, но послушно отвечает, — он муж. Он все равно хороший.
— Почему домой не едете? Тут же плохо: путем не платят, обманывают, обижают.
— Люблю, — отвечает также, — Москва ведь. Она все равно хорошая…
2.
Но моим «мечтам» суждено сбыться. Поедет скоро домой Зухра. По вине затяжного кризиса все на фабрике дышит на ладан. Все разваливается. Пустеют цеха — предприимчивые арендаторы разбегаются. Фариду нечем платить зарплаты сотрудникам. И нечем платить городу за коммунальные услуги. В один из дней приехал уазик «Водоканала». Угрюмые равнодушные мужики в оранжевых куртках и высоких резиновых сапогах зацементировали фабрике сливной канал в городской канализационный коллектор… Но стоило им с чувством выполненного долга уехать, как тут же местный швец-жнец-на-дуде-игрец Леха Тит, вроде водопроводчика о-очень широкого профиля, под молчаливый кивок Фарида лезет в колодец городской канализации, сплевывает себе на руки перед большой и трудной работой и вручную, то есть одним ломом, чертыхаясь, расковыривает еще не застывшую цементную пробку.
Нет в мире ничего постоянного, и ветер перемен сносит старые постройки, меняет городские пейзажи. Пришли новые хозяева. Выкупили территорию бывшей фабрики и решили полностью вычистить ее под строительство жилого комплекса с красивыми башнями. Что ж, дело прибыльное…
В понедельник появился красный экскаватор. Этот монстр спокойно подкатил к зданию фабрики. Долго присматривался, как бы оценивая, где побольнее ударить, вонзить острые свои клыки и вырвать кусок кирпичной плоти побольше… И наконец огромной металлической рукой вцепился в крышу, и старые деревянные балки перекрытий тут же переломились, как спички, посыпались, обрушились к его ногам-колесам верхние стены…
А ведь фабрику долго строили. И все вручную. Ну что за техника тогда была? Лопаты, лом, кувалда, мастерок каменщика… Думал фабрикант, московский купец, возводивший ее, что строит на века, что строит для себя. И передаст следующему поколению. Но после Революции приносящую прибыль фабрику национализировали, установили современное оборудование, расширили производство. На новых станках стали изготавливать обувь народного потребления, а также обувь для советской армии и флота.
В годы войны фабрика спасала рабочих от голода. Ведь сюда для выделки тонкой кожи для генеральских фасонистых сапог привозили натуральный коньяк, куриные яйца, квасцы… С сырых и свежих, еще кровоточащих свиных и коровьих шкур соскабливали для бульона мездру (драгоценные кусочки сала) и варили похлебку…
Хвойные медленно растут. Такова природа этого дерева. Ели, которые в дни майской Победы посадили за проходной, рядом с обелиском, выросли высокими и стройными. Рабочие, проходя мимо памятника и елей, каждый раз вспоминали про себя тех, кого когда-то знали, кто ушел тогда добровольцем или не имевшим брони. На всех четырех сторонах (я раньше видел только на одной) этого черного гранитного прямоугольника фамилии тех, кто не вернулся.
Последний старожил, ветеран всех собачьих войн — сторожевой пес Кузя. Он за всю свою жизнь не видал такого! Что это? Конец света! Мимо, в нескольких метрах от его маленькой конуры, проносятся громадные трехосные германские МАНы, доверху груженные металлом и битым кирпичом. Искореженные, разрезанные газовой горелкой стальные балки охапками забрасывают в эти огромные самосвалы. Закрученные, словно тетрадные листы, остатки кровельного буро-ржавого железа с оглушительным грохотом опрокидывают туда же, в глубокую яму кузова…
Раньше Кузя выдерживал все. Зимой, сворачиваясь калачиком, закрывал мохнатым бочком вход в конуру, чтобы ветром не заметало снег в его жилище. А летом, в невыносимую жару, залезал на крышу собственной будки и в позе пограничного пса с фарфоровой статуэтки шестидесятых годов, свесив отяжелевшие широкие лапы, осоловело таращился вокруг.
Я дразнил его:
— Кузя, кошка!
Он всегда верил. Мгновенно поднимал уши, вскакивал, угрожающе гремел цепью, выискивал цепким, охотничьим взглядом своих вековых врагов, эти вражьи усатые морды… Ненавистные и непрощенные кошки, ночные звуки и запахи — все, чем жил и дорожил Кузя, к чему привык, вмиг ушло. Ничего не осталось. Все сровнялось с землей. Мир его сровняли с землей. Голая равнина. Пусто и тоскливо.
Половина выживших кошек (тех, кого не передавил стальной красный монстр), цепенея от ужаса, сиротливо жмутся возле шлагбаума. Дожидаются свою негласную хозяюшку Маргариту (или мать Терезу, или мадам Брошкину, как ее называют чоповцы) с доверху наполненными сумками, от которых всегда пахнет вкусной едой. В своей будочке на проходной мадам Брошкина с высокой прической и королевским достоинством принимает подотчетную мзду за въезд автотранспорта на территорию. Она плотно питается, сильно красится, пестро одевается. И в душе ее много человечьей и бабской жалости, особенно к помойным котам и мужикам. По доброте душевной собирает вокруг себя болезных и непригодившихся. Но животные, в отличие от людей, твари благодарные. Эта городская сумасшедшая кормит кошачью братию на свои кровные. Еду готовит дома загодя. И выкладывает в определенных местах. На завтрак, обед и ужин — первое, второе, третье. На десерт свежее молочко в блюдечках. А компот?
Кузю тоже не забывает. Но теперь у Кузи пропал аппетит. Ведь такая жара еще на несколько недель установилась! Кузя ничего не понимает. В ожидании неумолимо страшного свернулся в конуре калачиком. Выходить наотрез отказывается. Изредка жалобно повизгивает. В этом положении, уткнув сухой горячий нос в собственную рыжую шерсть, в один из дней так и затих навсегда. Ушел на вечный собачий покой. Не выдержала живая душа. Единственно настоящая душа этого бывшего фабричного пространства, ее выразительная суть, родившаяся еще щенком. Смерть его, по правде сказать, милосердная, своевременная. Ну, куда бы подевали эту казенную, но, по сути, никому не нужную псину пенсионного возраста после всей этой глобальной зачистки? На такую же помойку, как и строительный мусор. Пошел бы куда-нибудь побираться и через неделю умер бы от голода или чего угодно…
В большом городе и в большом мире запросто пропасть — дело нехитрое.
