Авдул-визирь
На лбу пузырь
И холит и лелеет;
А Папий сын,
Взяв апельсин, —
уж не помню, что из него делает…
П. Вяземский. Записные книжки (1813–1848)
1.
С этим амфигури (amphigouri — так называет это Вяземский) из дюжины четверостиший Папий сын пожаловал к ректору Московского университета Антонскому — дескать, желает прочесть стихи на публичном заседании «Общества любителей словесности».
«Не должно забывать, — продолжает Вяземский, — что в то время граф Алексей Кириллович Разумовский был попечителем Московского университета или уже министром народного просвещения». Вяземский не указывает дат, но событие имело место где-то между 1810–1816 годами, когда граф занимал указанный пост.
«Можно вообразить себе смущение робкого Антонского. Он, краснея и запинаясь, говорит: “Стишки-то ваши очень-то милы и замысловаты-то; но, кажется, не у места читать их в ученом собрании-то”. Перовский настаивает… уверяя, что в них ничего противуценсурного нет. Объяснения и пререкания продолжались с полчаса. Бедный Антонский бледнел, краснел, изнемогал чуть не до обморока…»
Сейчас бы сказали, что Папий сын (он же Алексей Алексеевич Перовский) — профессиональный «тролль». Тогда это называлось иначе — «шутник и мистификатор».
«Папа» — Алексей Кириллович Разумовский (1748–1822), вельможа, действительный тайный советник, камергер, сенатор, министр народного просвещения. И Папий сын Алексей Алексеевич шутки ради, спекулируя именитым родством, смеется над беднягой-ректором. Как писал автор «Черной курицы» Антоний Погорельский про своего маленького героя, «Алеша сделался страшный шалун».
Еще одна шутка «страшного шалуна» — уже по мотивам переведенной им на немецкий «Бедной Лизы» Карамзина. Тоже вспоминает Вяземский. «Перовский уверил его [отца невесты], что… страстно влюблен в невесту приятеля своего, что он за себя не отвечает и готов на всякую отчаянную проделку. Вотчим, растроганный и перепуганный таким признанием, увещевает его образумиться, одолеть себя. Перовский пуще предается своим сетованиям и страстным разглагольствованиям. Вотчим не отходит от него, сторожит и не спускает его с глаз, чтобы вовремя предупредить какую-нибудь беду. Это продолжается с неделю и более. Раз все семейство гуляет в саду. Вотчим идет рука под руку с Перовским, который продолжает нашептывать ему свои жалобы и отчаянные признания; наконец, вырывается из рук его и бросается в пруд, мимо которого они шли. Перовский знал, что этот пруд был неглубок, и не боялся утонуть…»
«Папий сын», родоначальник куриной темы в русской литературе (или же детской литературы — как кому больше нравится) Алексей Алексеевич Перовский родился в 1787 году. Четверых его братьев и пятеро сестер высший свет благожелательно называет «воспитанниками» Папы Алексея Кирилловича, ибо don’t look — don’t see. Это помимо пятерых законных детей, носивших фамилию Разумовские и титул. Но и бастарды не обделены родительским участием — получили фамилию Перовские по названию вотчины, дворянство, а некоторые и графский титул.
Современники, вспоминая Перовского, по аналогии с героем Алешей из знаменитой «Черной курицы», пытались запихнуть детство автора в такой же пансион, чтоб было как в книжке. Но судя по всему, в пансионе Папий сын не воспитывался (или же самую малость — сбежал). Но доподлинно Алексей Перовский обучался в Московском университете (1805–1807) и по окончании получил степень доктора философских и словесных наук.
В 1812 году Папий сын уходит добровольцем в действующую армию. Воюет, а затем до 1816 года служит в Саксонии. И немецкий знает, видимо, превосходно. «Бедную Лизу» он еще до войны перевел. Наверняка обожал Гофмана и читал в оригинале. Возможно, также на языке оригинала ознакомился с первыми берлинскими изданиями сказок братьев Гримм — как раз 1812–1814 годы.
После смерти вельможного и отставленного от министерства Папы (1822) такой же отставной Алексей Перовский поселяется в своем имении Погорельцы (не оттого ли и будущая курица черна?), где проживает с сестрой и племянником, для которого и будет написана сказка про черную курицу. От названия имения появляется литературный псевдоним — Антоний Погорельский.
Племянник — граф Алексей Константинович Толстой, будущий писатель и поэт. Мать племянника — Анна Алексеевна Перовская, родная сестра и «воспитанница» Разумовского, после рождения сына с мужем не жила. Воспитанием ребенка занимался дядя — Перовский-Погорельский.
Еще одна семейная драма, похожая на сплетню. Или же сплетня, похожая на драму. Все то же don’t look — don’t see. К истории бастардов присовокупляется романтический инцест. Вроде бы отцом Алексея Константиновича Толстого был не Толстой, а родной брат Анны Перовской — Алексей Перовский. Как бы то ни было, племянника он любил как родного сына. Сам Перовский женат не был, формально оставался бездетным, а имение завещал племяннику.
В Погорельцах написана повесть «Лафертовская маковница» (1825). Ее хвалит Пушкин. А Перовский годами ранее приветствует выход «Руслана и Людмилы» (1820). Кукушкин хвалит Петуха, то бишь, будущего Черного Кура. И правильно, что хвалит.
Повесть «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» опубликована в 1828 году. В 1829-м выходит «Черная курица, или Подземные жители». Написана в 1826 году. По общепринятой легенде, для племянника-сына. Герою Алеше одиннадцатый год, как и рожденному в 1817 году Алексею Толстому. Они одногодки с героем «Курицы».
«У Перовского есть презабавная и, по моему мнению, прекрасная детская сказка “Черная курица”. Она у меня. Выпросите ее себе». Так пишет Жуковский Дельвигу, издателю альманаха «Северные цветы».
Сам Жуковский называет историю «детской», жанровой. Если задаться целью, можно отследить отзывы того времени по «Курице». Наверняка еще самая первая критика отмечала оригинальность истории, дидактический пафос — «не зазнавайся, не предавай», автобиографические мотивы: «тут Алеша, там Алеша». Читательское сообщество приняло сказку тепло. Вроде «Курицу» очень любил маленький Лев Толстой — почему бы и нет…
2.
Конец восемнадцатого века, Петербург, Васильевский остров, немецкий пансион. Там проживает мальчик Алеша — «умненький и миленький». Родители его живут настолько «далеко», что Алеша больше напоминает сироту. Из развлечений у него чтение рыцарских романов и волшебных повестей (по моде того времени) да прогулки по двору. У мальчика доброе сердце, он подкармливает курочек. Больше других Алеша любит черную хохлатую курочку Чернушку.
[Окрас курицы, что бы ни говорили, обусловлен никак не намеками на ее «демоническое», хтоническое или колдовское происхождение, притом что курица по факту оказывается непростой, волшебной. «Черный» в данном случае просто цветовой маркер иного, единичного, уникального — в контексте повести сродни русской идиоме «белая ворона» или же английской black sheep — черной овце, паршивой и штучной. На весь курятник черная курица одна. И она реально «паршивая» — «яишка не делать, сыплатка не сижить». Дружба (а на деле — родство) Алеши и Чернушки подчеркивает их сущностную одинаковость. Новый цветовой порядок, созданный в восемнадцатом веке Ньютоном (а ранее Леонардо да Винчи высказывал мысль, что «черный» по сути не цвет), вынес за хроматические скобки пограничные цвета — черный и белый. Но если белый хотя бы основа спектра, то черный просто перестает считаться цветом. «Черный» — цвет изгоя. Поэтому и черная курица, и подземные жители («подземный» выступает тут синонимом черного) — представители мира «иных», «отверженных». На этот аспект и указывает название повести.]
Каникулы, семья учителя готовится к визиту «директора». Черную курицу собираются зарезать к столу. Кухарка-чухонка Трина уж было поймала ее, но Алеша выкупает жизнь любимицы за бешеные деньги — империал, золотую монету достоинством в десять рублей. По тем временам полугодовой доход прислуги.
Автор демонстрирует остроумный прием в описании кухарки: «Ты такая хорошенькая, чистенькая, добренькая…» — так задабривает кухарку Алеша, из чего читатель понимает, что Тринушка некрасива, неряшлива, и нрав у нее злобный.
Кухарка Тринушка кричит сперва на чистейшем русском: «Алеша, Алеша! Помоги мне поймать курицу!», но через пару абзацев вдруг переходит на чухонский и продолжает с ужасающим акцентом: «Руммаль пойсь! — кричала она. — Вот-та я паду кассаину и пашалюсь. Шорна курис нада режить… Он ленива… Он яишка не делать, он сыплатка не сижить». Обретшая вдруг «натуралистичность» чухонка оказывается удивительно прозорлива в понимании тайной сути Чернушки: «Он».
Именно при помощи кухаркиного «Руммаль пойсь!» или же фразы рассказчика «День был прекрасный и необыкновенно теплый, не более трех или четырех градусов мороза» (стало быть, в пансионе и ртутный термометр имелся!), да, наконец, благодаря Шрекку Иоганну Маттиасу и его «Всемирной истории для обучения юношества» [переведена с немецкого языка. Санкт-Петербург: Тип. Вильковскаго и Галченкова, 1787 год (кстати, год рождения Алексея Перовского)] происходит «укрепление» позиций и границ мира обыденного, рядом с которым вскоре откроется мир волшебный.
Ночью Алеша не спит (или же думает, что не спит), и его будит появившаяся из-под кровати Чернушка, чтобы в благодарность за спасение отвести в подземное королевство. Путь туда находится в пределах пансиона, надо лишь пройти через комнаты старушек-голландок, живущих в соседней половине дома, а там тайными коридорами спуститься «под землю». Есть свои преграды и запреты, нельзя ничего трогать, чтобы «не разбудить» старушек. Послушание дается Алеше не сразу, и в первую ночь попасть в подземную страну не удается. Лишь со второй попытки, когда Алеша никак не коммуницирует с пространством старушек, он и Чернушка оказываются в подземной стране. Это волшебное королевство, выглядящее как карликовая европейская монархия, одетая на «испанский манер».
«…Вошло множество маленьких людей, ростом не более как с пол-аршина, в нарядных разноцветных платьях. Вид их был важен: иные по одеянию казались военными, другие — гражданскими чиновниками. На всех были круглые с перьями шляпы, наподобие испанских».
(Мотив фантазийной «Испании» чуть позже будет воспроизведен у Гоголя в «Записках сумасшедшего» 1835 года. Обезумевший Поприщин оказывается испанским королем, а сама Испания — сумасшедшим домом. Вот и алжирский дей-бей с шишкой под носом забавным образом перекликается с «Авдул-визирь на лбу пузырь»).
Алеша оказывается в подземном королевстве, в котором Чернушка — вельможа и министр. Король благодарит Алешу за спасение своего верного слуги и предлагает награду, которую будет в силах выполнить. «Если б дали ему более времени, то он, может быть, и придумал бы что-нибудь хорошенькое; но так как ему казалось неучтивым заставить дожидаться короля, то он поспешил с ответом. — Я бы желал, — сказал он, — чтобы, не учившись, я всегда знал урок свой, какой бы мне ни задали».
Король недоволен, что Алеша «такой ленивец», но выполняет обещание. Мальчик получает «конопляное семечко». (Дар всезнания напрямую связан с ближним присутствием волшебства, и конопляное семечко в этом процессе выполняло роль своеобразного «передатчика», а не «носителя»; народец ушел, семечко бесполезно.) У дара есть условие. Никому и никогда не говорить о королевстве, иначе всему подземному народцу придется покинуть эти места.
(Позже, когда Алеша нарушил клятву, мы узнаем из жалобы министра Чернушки, что народец жил тут очень давно. «Мы несколько столетий жили здесь так счастливо, так покойно!» На дворе 1789 год. Несколько столетий назад тут не было ни пансиона, ни самого Петербурга. Но тут как-то язык не поворачивается говорить об авторской небрежности. Проще вообразить иное летоисчисление подземного народца, параллельную реальность Васильевского острова, где от начала мира стоит немецкий пансион со спящими голландскими старушками, похожими на восковые экспонаты Кунсткамеры.)
Поутру Алеша становится вундеркиндом, и довольно быстро нрав его портится. Из доброго мальчика он превращается в спесивого шалуна. Это и приводит его к предательству. Из-за страха наказания он выдает учителю и классу тайну подземного королевства. Это, разумеется, не спасает от порки. И дара тоже нет. Министр Чернушка ночью приходит проститься с Алешей — тайный народец покидает эти места навсегда. Алеша от осознания своего ужасного поступка впадает в горячку, а когда выздоравливает, никто и ничто не напоминает ему о том, что было.
3.
Актуальные исследования по «Черной курице» (те, что лежат на поверхности интернета) последовательно отмечают: новаторское «двоемирие, на основе особенностей детского мировосприятия» (условно новаторское, ибо «Курица» наследует в этом Гофману); мотив детского грехопадения, совпадающего с взрослением, — со вторжением греха ребенка покидает невинность, а с ней уходят волшебство и детство [тут можно добавить, что вторгается не грех, а «чудо» из параллельного волшебного мира. Оно не плохое и не хорошее, просто нарушает баланс мира реального. Такой же прием воспроизводится в «Незнайке в Солнечном городе» Н. Носова, где отрегулированный техномир коротышек буквально рушится под анархией волшебства); элементы фольклорной сказки, которые как-то по-новому преломляются в сказке авторской — одной из первых (или первой) в отечественной литературе; мифологический мотив сошествия (путешествия) героя в Царство мертвых, где в роли проводника выступает Черная курица, она же министр подземного царства — эквивалент бога Сна или Смерти (при этом подход к тексту, сугубо как к «сновидческому детскому трипу», кажется, повсеместно отсутствует)]. Есть еще спекулятивная «конспирологическая версия» «Черной курицы», интерпретирующая ее как повесть о масонской инициации, когда за фасадом детской волшебной истории воспитания кроется взрослая притча о нерадивом масоне.
Родство сказки литературной с народной сказкой примерно такое же, как у английского и французского бульдогов. То есть никакого, кроме названия и общей экстерьерной приметы: приплюснутой морды, то бишь иррационального механизма «волшебства», чуда, позволяющего двигать историю. При желании в любом «несказочном» тексте можно отследить элементы и приемы фольклорной поэтики: дорога, препятствия, помощники, вредители, испытания, запреты и т. д. Это извечные стройматериалы. В той же «Черной курице» имеются приметы всех типов народных сказок (бытовой, волшебной, о животных), которые наверняка можно провести через «Указатель сказочных типов» и пронумеровать, как в шутке про анекдоты, которые надо уметь рассказывать. Вопрос лишь в том, что дает в понимании текста подобная каталогизация.
Мифолого-этнографическое исследование толкует текст через реконструкцию подходящей мифологемы. Это вполне может создать иллюзию научного «обнаружения», но драма подобного исследования в том, что текст изначально понимается как модернизированный дубликат, идущий в канве какого-то вечного сюжета (мифа). При этом самобытные механизмы исследуемого текста игнорируются или упускаются. Семантика («пружины» древнего сюжета — почему идет так, а не иначе) архаичных мотивов в силу исторических причин утрачена и реконструируется при помощи современных аналитических средств. Но еще чаще реконструкция ограничивается банальной констатацией присутствия в тексте какой-то нарративной «окаменелости», как будто ее наличие что-то проясняет.
По сути, это мало чем отличается от «сравнительного» литературоведения», изучающего «бродячие сюжеты», литературные мемы, формы заимствований и влияний, всевозможные виды контактов между авторами и текстами разных эпох и литератур. Выловленное заимствование не объясняет ничего, кроме самого себя. Так, путешествие Алеши вполне может быть сошествием в «загробный мир», в котором министр Чернушка внезапно Чернобог, Аид или иное хтоническое существо-оборотень. Хотя по факту путешествие-греза и волшебное подпольное королевство (мир лилипутов-«испанцев») построены не на реконструкции орфического мифа, а на амфигури — фантазии и чепухе. Банан иногда просто банан.
1829 год. Уже написан Вертер, но не написана «Курочка Ряба». Возможно, где-то обитает условная «Арина Родионовна», сказительница с историей про «дед бил — не разбил, баба била — не разбила», но до трудов В. И. Даля и «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева еще добрых четверть века. Никто пока не собрал, не обработал, не издал русский фольклор.
Впрочем, уже сочинен пушкинский пролог к «Руслану и Людмиле» с избой на курьих ножках — первые куриные ноги.
Вроде бы ходило в списках «Житие протопопа Аввакума им самим написанное» — там имелась черная курица. «Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робятам на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чудо была: во весь год по два яичка на день давала…» Читал — не читал Перовский «Житие» с его божьей черной курочкой — домыслы. Официально издано только в 1861 году.
На весь корпус сказок братьев Гримм всего одна куриная история: «Von dem Tode des Hühnchens», «О смерти курочки» — курочка подавилась орешком, а сложная система взаимного оказания услуг: «Невеста, дай ты мне красного шелка; я тот шелк снесу колодцу, колодец даст мне водицы, водицу отнесу я курочке», выстроенная петушком, в итоге дала сбой — померла. (В русском варианте, наоборот, давится бобом петушок, и у курочки все получается.)
«Французский анонимный гримуар» конца восемнадцатого — начала девятнадцатого века, на который ссылается автор «масонской» версии «Черной курицы», по стилю напоминает продукт начала двадцатого века. Журналистский развлекательный труд для домохозяек. Вот полное название этой квазиэзотерической ахинеи: «Черная Курочка или Курица, несущая золотые яйца; включает Науку Магических Талисманов и Колец; Искусство Некромантии и Каббалы, для заклинания Воздушных и Адских Духов, Сильфов, Ундин и Гномов; для овладения Секретными Науками, Обнаружения Сокровищ, для получения власти над всеми существами, и для разоблачения всех Наук и Колдовства. Все [знание] следует из Доктрин Сократа, Пифагора, Зороастра, Сына Великого Оромасиса (Oromasis) и других философов, чьи труды в рукописях были спасены от пожара в Библиотеке Птолемея. Переведено с Языка Магов и Иероглифов докторами Mizzaboula-Jabamia, Danhuzerus, Nehmahmiah, Judahim и Eliaeb. Переведено на французский A.J.S.D.R.L.G.F. В Египте».
Словом, кроме пушкинской «избушки», никаких кур поблизости.
Фактически нет работ по древнеславянской мифологии и демонологии, вроде «Поверий, суеверий и предрассудков русского народа» Даля. Возможно, в образе Чернушки и воспето хтоническое божество Чернобог, но в работе того времени «Древняя религия славян» 1804 года Г. А. Глинки о Чернобоге говорится следующее: «Ужасное божество, начало всех злоключений и пагубных случаев, Чернобог изображался облаченным в броню. Имея лицо, исполненное ярости, он держал в руке копье, готовое к поражению, или больше — к нанесению всяких зол. Сему страшному духу приносились в жертву сверх коней, не только пленные, но и нарочно ему предоставленные для сего люди. А как все народные бедствия приписывались ему; то в таковых случаях молились и жертвовали ему для отвращения зла». Много ли в Чернушке от такого Чернобога?
Не изучены мифология Русского Севера и подземные народцы северного фольклора: чудь белоглазая, сииртя. Сам Алеша говорит исключительно о гномах гриммовского формата: «Я теперь вспомнил, что читал в одной книжке о гномах, которые живут под землею… В некотором городе очень разбогател один сапожник в самое короткое время, так что никто не понимал, откуда взято его богатство. Наконец как-то узнали, что он шил сапоги и башмаки для гномов, плативших ему за то очень дорого».
А что же тогда имеется? Шекспир, Кальдерон и Колридж с пониманием сновидческой иллюзорности жизни; Свифт с путешествиями и гротескными проекциями взрослого мира в карликовость или в гигантизм; Гофман с мультиверсом реального-сюрреального: сна и бодрствования, дня и ночи, живого и (оживающего) неживого. Конечно же, дар Алексея Перовского и травма бастарда, синтез которых породил самобытный для русской литературы образ Курицы, грезу-трип и миф детства, как единственно доступный человеку религиозно-мистический опыт брошенности.
4.
В первой четверти девятнадцатого века «Детство» как социокультурная страта только начала формироваться в русском художественном пространстве. За полвека до этого «Детство» обрело самостоятельность в европейских культурах, успешно развиваясь в направлениях «Литература о детях» и «Литература для детей».
До эпохи модерна детства в привычном понимании не существовало. Для общества традиции дети — недосущества, хлипкий расходный материал. Интерес ребенок (а именно мальчик, первенец) представлял только для семей элит как часть «родового тела», в котором заключена идея собственности и наследования.
Воспитательный интерес к ребенку уходит корнями в эпоху просвещения. Либерализм Нового времени основывался на взглядах Локка и Канта. Если в традиционной парадигме человек как субъект и объект был творением Господа, то Новое время рассматривает человека как индивидуума, субъекта, познающего окружающий мир. Реалист Гоббс видит в человеке существо эгоистичное, агрессивное. Его может сдерживать только Закон и Государство-Левиафан. Локк выдвигает в противовес Гоббсу иной тезис: «Человек — Tabula rasa». Отдельный человеческий индивидуум рождается без врожденного или встроенного умственного содержания. Все зависит от воспитания и образования, человек — чистый лист, на котором общество может написать как зло, так и добро. Если мы построим хорошее общество и государство, то воспитываемый в нем ребенок будет хорошим.
Между детьми и взрослыми заключается негласная конвенция — забота и безмятежное (райское) детство в обмен на послушание и прилежание.
Перефразируя советскую поговорку «Курица — не птица, ребенок — не человек», мы вплотную подойдем к пониманию ребенка как субъекта-объекта культуры начала девятнадцатого века.
Курица — птица, поврежденная в главной функциональности, полете; ребенок — существо с полупроявленными признаками пола и духа, недомужчина и недоженщина. «Длинные русые волосы, висевшие у него (Алеши) почти до пояса, хорошенько расчесали, разделили на две ровные части и переложили наперед — по обе стороны груди. Так наряжали тогда детей».
По аналогии с курицей, в ребенке присутствует недостаточность, неполнота. Он в сути и есть «маленькая курица», «цыпленок», «оно», нуждающееся в воспитании и заботе. Благо, «куриность» — не пограничное, а пороговое начальное состояние на пути к полноценной субъектности, в формировании которой взрослое общество обязано поучаствовать.
Повесть — универсум на курьих ножках. Взрослый мир Петербурга и Васильевского острова скукожен до пансиона-инкубатора, «мирового яйца», «курятника», где проживает цыпленок (человеческий курозародыш) Алеша и прочие воспитанники; недаром Алеша охотнее всего и коммуницирует с курами.
Важный гость пансиона, директор, которого с трепетом принимает семья учителей, оценивается Алешей «по куриному счету» — насколько он пернат. Алеша видит «не шлем пернатый, но просто маленькую лысую головку, набело распудренную, единственным украшением которой, как после заметил Алеша, был маленький пучок!».
Волшебный дар всезнания прячется в «яйце» растения — в семечке-зернышке, и само оно при этом — куриная пища.
Образ Чернушки, курицы и одновременно воспитателя детского размера: «Старайся исправиться и будь опять таким же добрым мальчиком, как был прежде» — конципирует реалистическую модель детства, в котором последнее представлено чем-то, нуждающимся в наставлении и поучении. Подземный мир королевства — идеалистическая модель детства, романтический мир волшебства, родительский рай, на короткий срок обретенный и утраченный.
Но в первую очередь Чернушка — суррогатный родитель-гермафродит, «Она и Он», мама-квочка и папа-министр, который приходит, чтобы увести сына в подпольную страну на каникулы.
Название в сжатой форме содержит основную идею художественного произведения, является ключом к его пониманию и представляет собой первую его концентрированную интерпретацию. В двойном названии повести (повсеместная конструкция в текстах того времени, заглавие и пояснение-подсказка) «Черная курица, или Подземные жители» дуплицируется или даже возводится в квадрат детский (он же куриный) размер повествования — те самые «пол-аршина».
«Курицы и Карлики», «Дети или Дети» — это расшифрованное название повести. Поэтому и пространство комнат, где обитают спящие старушки-голландки, не наполнено притянутой за уши эзотерической символикой, как, к примеру, полагает автор масонской интерпретации («попугай в золотой клетке — дух, заключенный в клетку плоти, серая кошка — желание, старушки — умирание, остановка в развитии, фарфоровые куклы — ложные ценности, идолы материального мира, рыцари в латах — стереотипы, преграждающие путь к новому знанию), а представляет собой символическую Детскую со старушечьим (что старый, что малый — в сути одно и то же) игровым набором, прямо как в стихотворении Эммы Мошковской «Наверно, у старушек полным-полно игрушек». Не случайно путь в «детское» королевство пролегает через пространство сонной «старины» (а где старина, там и сказка, волшебство), «сувенирную лавку», инфантильный музей, где игрушки-экспонаты попутно выполняют функцию образчика сновидческой цепочной сигнализации, вроде проволок с колокольчиками. Попугай, кошка, фарфоровые китайские куколки, старушки и рыцари — это все охранители сна: «Не трогай здесь ничего, — сказала она [Чернушка]. — Берегись разбудить старушек!», «Ты, верно, разбудил рыцарей…»
В пьесе «Жизнь есть сон» (1635 год) испанского драматурга Педро Кальдерона король, отославший после рождения наследного принца в темницу (о последнем были неутешительные предсказания), по прошествии лет возвращает его домой. Усыпленного напитком принца перевозят во дворец короля. Здесь он пробуждается и, вскоре осознав себя полноправным владыкой, показывает дремавший в нем жестокий нрав. Король, разочаровавшись, отправляет сына обратно. «Проснешься ты, где просыпался прежде», — и одурманенный принц снова оказывается в своей темнице. Тюремщик объясняет ему, что все, что он видел, пока царствовал, было сном.
Схожие мотивы сна, похожего на явь, возвращения, сверхпреференций, которые не пошли впрок и были отозваны, мы наблюдаем и в «Черной курице». «Наследный сын» Алеша, получив волшебное семечко, быстро портится нравом и в качестве наказания навеки утрачивает связь с волшебным королевством. После горячки (болезненной разновидности сна без сновидений) Алеша «пробуждается» в мир реальный, где не только нет дара всезнания, доброго Чернушки, но и отсутствует даже память об этом.
Мотив пробуждения по-своему отражен у Жуковского. Ночной кошмар Светланы: «Глядь, Светлана… о Творец! Милый друг ее — мертвец! Ах!.. и пробудилась». В «Черной курице», наоборот, счастливый детский трип-греза заканчивается кошмаром наяву — гордыней, предательством, поркой. А поскольку, говоря словами Шопенгауэра, жизнь и сновидение — страница одной и той же книги, и кошмар Алешиной реальности тоже рассеивается, как дурной сон, — ничего не было. «Черная курица» — это dream-road, череда сновидческих трипов о детстве, где грезы и кошмары, реальность и сон в сути неразличимы.
В советском кукольном мультфильме (1975 год), созданном по сказке, министр Чернушка удивительно похож на графа Алексея Кирилловича Разумовского с портрета Людвига Гуттенбрунна. Сходство не случайно. Оно более чем недвусмысленно прослеживается и в тексте повести: Чернушка, министр с конопляным зернышком знаний, — Алексей Кириллович Разумовский, министр народного просвещения.
Это не «вульгарные» издержки устаревшего «персонализма» или такой же немодной «биографической» школы — параллели, «совпадения» с личной жизнью автора.
Формалисты полагали, что единственным предметом изучения может быть прием — художественно-поэтический способ организации словесного материала. Умышленно отсекались все внетекстуальные связи, текст изучался как явление герметическое, взятое в своем единстве и цельности, а обнаруженный прием подменял собой понятие идеи, то есть в приеме, по мнению формальной школы, выражалась сущность текста. Структуралистский апгрейд понимал анализ шире, через семиозис приема и структуру — упорядоченную череду манифестации таких вот приемов (сцепление приемов) на протяжении текста. И в этом заключалась идея.
Насколько корректно и перспективно рассматривать произведение в отрыве от окружающей культурной среды, социально-общественных и культурных реалий? Всякий подобный «герметичный» анализ напрямую зависит от таланта и интеллектуального багажа интерпретатора, а особенность «герменевтического круга» такова, что все, что в него закладывается, то и будет получено на выходе, прямо как с кастрюлей и закинутыми в нее продуктами — никакой алхимии и трансмутации элементов. Если приемом «Черной курицы» станет, условно говоря, детерминированность текста «масонской» символикой, то текст услужливо предложит и такую интерпретацию.
В конце концов, единственной целью литературоведческого анализа всегда было понимание смысла художественного произведения. И исследователь должен пробиваться к смыслу — «сформулированной в пространстве и времени точки зрения на мир» (М. Бахтин) всеми доступными средствами. Художественное произведение — это и структура, и прием, но когда очевидна детерминированность текста личной историей автора, то корректно рассматривать ее как равноправный прием, наравне с поэтикой. Под личной историей «Черной курицы» мы понимаем, конечно же, не гипотетическую травму бастарда Перовского-Погорельского, но художественное мышление автора, его личный мифопоэтический код, который не воспроизводит уже какой-то существующий миф, а предлагает и формирует свой.
Один из мифов детства Нового времени — детство как Эдем, а взросление сродни изгнанию из рая. В чем притягательность этого «детского» мифа, почему к нему раз за разом обращаются авторы? Возможно, потому, что детство — единственный негипотетически доступный нам ностальгический миф. Он часть естественного процесса, в котором онтология детства постепенно превращается в мифологию.
Перовский-Погорельский понимает детство не как рай, а как оставленность, тотальное сиротство, несмотря даже на то, что оно вроде бы окружено формальной заботой и присмотром. «Алеша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучен с родными своими».
Вопросы, которые задает себе оставленный ребенок, по драматическому наполнению такие же, как у взрослого ума в его разбирательстве причин богооставленности: «Зачем я здесь?», «Почему Он покинул меня?», «Как обрести Его снова», — свифтовская проекция «взрослых» вопросов в лилипутское (детское) измерение. У ребенка богооставленность трансформируется в брошенность, Бог понижается до Отца, Родителя, Рай — до Детской. Но детское инфантильное понижение не менее, а может, и более трагично.
Иезуит св. Игнатий Лойола понимает оставленность не как Божье наказание, а как часть высшей педагогики. Не Бог оставляет нас, а мы отдаляемся от Него из-за наших личных качеств — душевной лености. Деистский либерально-религиозный взгляд на Бога говорит, что Бог если и был, то ушел, и Ему нет дела до своего творения. Ребенок у Перовского в своем понимании брошенности, конечно же, «иезуит», а не «деист».
Алеша ради спасения Родителя-Чернушки отдает свою единственную ценность — империал.
(Империал — первоначальное название «имперская российская монета», подарок «доброй бабушки». Империал от «доброй бабушки» — «говорящая» деталь. «Все при мне будет как при бабушке», — скажет Александр I. И мальчик Алеша готов отдать символ империи, отчизны за отца. Но в сути — это символический обмен империи (земной родины) на подземное королевство, потенциальная готовность к «эмиграции» в волшебную страну Отца. Тройное действие: пожертвование как проверка, выкуп отца и согласие на «переезд».)
В брошенности отдельно проясняется и мотив «семечка-зернышка». В тексте повести конопляное «семечко» иногда трансформируется в «зернышко» — случайная-неслучайная неровность текста: «Вот конопляное зерно, которое выронил ты на дворе». «Алеша с восхищением взял любезное свое семечко из лапок курицы». Если «зернышко» больше похоже на символический эквивалент «знания», то «семечко» — это Семя, символ родовой преемственности и права на продолжение рода, на право быть Отцом. Бастарду Алеше в награду выдают право на «семя», а потом забирают, как у «сына», провалившего экзистенциальный экзамен. И никакая порка розгами (в сути, поэтический аналог самобичевания) уже не поможет.
Мальчик! Ты был удостоен чести лицезреть Отца, потому что был готов отдать самое ценное, чтобы спасти его от смерти. Ты не заслужил Его, потому что не просто недостойный человек, «ленивец» и «страшный шалун», а еще и предатель. Ты ничего помнишь, потому что у тебя милостиво стерли память твоих дурных поступков. Но теперь не удивляйся, почему ты один — без Отца.
Таков мифопоэтический код и «личная история» «Черной курицы».
Масонский постскриптум. Трудно искать черную курицу в темной комнате. Особенно если ее там нет
Как тут не вспомнить «Записки» Петра Вяземского: «Он (Перовский) однажды уверил сослуживца своего (который после сделался известен несколькими историческими сочинениями), что он великий мастер какой-то масонской ложи и властью своею сопричисляет его к членам ее. Тут выдумывал он разные смешные испытания, чрез которые новообращенный покорно и охотно проходил. Наконец, заставил он его расписаться в том, что он бобра не убил».
Увы. В «Курице» на весь ее текст нет ни единого символа масонства. Ни отвеса, ни уровня, ни наугольника. Ни циркуля, ни мастерка. Ни молотка, ни зубила. Ни линейки, ни фартука. Нет «Лучезарной дельты» — треугольника с глазом. Ни старых, ни новых символов масонства. Вообще никаких символов, связанных хоть косвенно с орденом иллюминатов, розенкрейцерами и прочими модными интеллектуальными развлечениями европейских элит конца восемнадцатого — начала девятнадцатого века. Нет ни одного описания того, что можно было бы хоть с натяжкой назвать ритуалом. Даже ритуала порки нет.
По Генону инициация — трансмиссия духовного влияния, второе рождение. Поэтому инициируемый и получает новое имя, отличное от его светского. Это не простая формальность. Инициация в корне меняет телесную модальность существа. Эта перемена необратима, как смерть. И главное — инициация является для получившего ее обретением постоянным! Его не выронить на прогулке, как Алешино конопляное семечко.
Единственное, что в тексте с натяжкой можно провести по параграфу «тайных обществ» — «дисциплина тайны». «Молчание» практиковалась, в частности, у пифагорейцев. Практика «тайны» составляла часть воспитательных методов, свойственных эзотерическим организациям. Но на этом все. Алеша остается Алешей, знания ему не принадлежат. Если где-то и была «инициация», то уж очень издевательская, в манере «Бобра не убил».
Но инициации не было, как не было и сказочных иносказательных масонов.
Как ни пытается спекулятивное масонство прорасти корнями в Древний Египет, возникло оно исключительно по запросу капитала в начале восемнадцатого века в Лондоне — безусловно, обратившись к памяти средневековых ремесленных братств, их организационных форм и ритуалов. В философской основе его вольный синтез рационально-механистического ньютоновского-декартовского мировоззрения, деизма, христианства, лишенного догматизма и конфессиональных черт, плюс новейшие идеи космополитизма. Масонство — порождение либерального проекта парадигмы модерна, обращенного не к Богу, но к личности. Парадная сторона масонства говорила о просвещении, стирании классовых, кастовых и прочих границ, о новых формах интеллектуального общения, о намерениях связать «дружбой» людей разных сословий, живущих на удалении, — сетевой элитарный клуб, свободный от надзора властей. Теневая же и главная функция института масонства — в демонтаже устаревших систем феодализма: геополитических, экономических, культурных и экспансии капитала во времени и пространстве.
Когда возник капитализм, никаких наднациональных структур, кроме Церкви, не было. Их создавали из того, что было, — относительно недавнего цехового опыта. Еще в четырнадцатом веке тамплиеры пытались соорудить что-то наподобие единой банковской Европы, но не смогли противостоять Ватикану и французской монархии.
Капитализм — сложная система. В нее вовлечены государства и организации согласования и управления, которые выражают долгосрочные интересы капитала. Масонство стало одной из таких наднациональных структур, в комплексе с Вестфальской системой, сложившейся после Вестфальского мира, завершившего Тридцатилетнюю войну, затем Венской, которая была закреплена Венским конгрессом 1815 года и определяла международные отношения европейских стран после Наполеоновских войн. (Версальской, возникшей после подписания мира 1919 года и завершившей Первую мировую войну — и так аж до Ялтинской и Мальтийской, когда Горбачев сдал американцам то, о чем они даже не смели мечтать.)
Действительно, государство Америка было создано англосаксонскими масонами, которые в основу государства заложили базовые либеральные ценности: свободу предпринимательства, демократию, просвещение, прогресс. При помощи института масонства была сформирована первая транснациональная элита, англосаксонская в своей основе и скрепленная еврейским капиталом, ставшая основой элиты ядра современного капитализма. Это все давало основания премьер-министру Британии Дизраэли утверждать, что государствами управляют не правительства, а «тайные общества».
Метамиф о заговоре возникает как трагедия консервативного ума, ощущающего естественную смену парадигм (то самое ослабление скреп) как конец истории. Поэтому конспирологическое мышление, в основе которого лежит дуалистическое представление о борьбе добра со злом, невольно создает крайне упрощенную картину истории и воспринимает экономику как заговор теневого деструктивного «закулисья».
Современные конспирологи, однако, плохо представляют, что означало выражение «тайное общество» в системе общественного языка конца восемнадцатого века. Это не подпольная организация по типу «каморры», а, скорее, «приватная вечеринка». Абсолютистская власть претендовала на монополию во всей общественной сфере, и «тайное» означало просто нечто необщественное — без ведома и контроля государства, монарха. Но никто не прятался.
Однако первая папская булла против масонства была издана уже в 1738 году. По мере легализации еврейского капитала в список заговорщиков добавились и евреи, укрепив слово «масон» устойчивым префиксом «жидо». «Евреи, распявшие Христа, были масонами; Пилат и Ирод были начальниками одной ложи; Иуда, прежде чем выдать Иисуса, был принят в масоны». Примерно следующее в 1778 году высказал доминиканец Людвиг Грайнеман. То есть первыми весомую лепту в конспирологическое мышление и миф о заговоре внесли католические адепты.
Честь создания систематизированной формы мифа о масонском заговоре принадлежит аббату Огюстену Баррюэлю (1741–1820), французскому иезуиту, воспитателю детей принца Ксаверия Саксонского. В 1792 году аббат эмигрировал в Англию. А в 1797 году в Лондоне вышли «Памятные записки по истории якобинства» в четырех томах. Они придали тезису о заговоре классический облик и принесли автору международную славу. Это был политический бестселлер своего времени, переведенный на множество языков, в том числе и русский. Два последних тома — компиляция сочинений иллюминатов и разоблачительные к ним комментарии. [К примеру, информацию о Вейсгаупте и ордене иллюминатов тот же Пестель получил из «Записок»; то есть Баррюэль, критикуя, невольно становился популяризатором «вредных идей». На заседании «Южного общества» Пестель дал задание перевести на русский все опубликованные высказывания Вейсгаупта (1748–1830)].
На французскую революцию только британская корона выделила 24 млн фунтов стерлингов, чтобы убрать с геополитической арены главного своего экономического конкурента — Францию. Тут и никаких якобинцев с масонами не надо. Но аббат худо-бедно смог предложить некую объяснительную модель тем переменам, которые сотрясли парадигму общества Традиции. Он передал свое ощущение присутствия того самого «глубинного государства», экономических скрытых элит, на фоне реального ослабления формального государства и его институтов.
Созыв Наполеоном в 1806 году глав еврейских финансовых домов дичайше встревожил ортодоксальные христианские круги Европы, решившие, что Наполеон (тайно посещает синагогу) разоблачил себя как Антихрист. Самый ранний документ, где евреи предстают главными организаторами заговора, направленного на мировое господство, по всей вероятности, был сфабрикован французской Охранкой под руководством министра полиции Жозефа Фуше (1759–1820), не одобрявшего политику Наполеона.
Некий капитан Жан-Батист Симонини из Флоренции 1 августа 1806 года пишет письмо аббату Баррюэлю. Поздравляет с выходом «Памятных записок», но сетует, что разоблачая заговор, аббат не разглядел в нем еврейской доминанты. Иллюминаты, якобинцы, масоны — единая еврейская клика для уничтожения христианства. Орден иллюминатов создали два еврея: Вейсгаупт и барон Книгге (барон такой барон). Эту информацию Баррюэль, по его словам, пересылает в Ватикан и получает одобрение папы Пия VII.
А вот циркуляр петербургского Святейшего синода от 1806 года: «К вящему посрамлению Церкви Христовой созвал он (Наполеон) во Франции Иудейские синагоги… установил новый великий сангедрин Еврейский, сей самый богопротивный собор, который некогда дерзнул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, и теперь помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпанных по всему лицу земли, и устремить их на ниспровержение Церкви Христовой и на провозглашение лжемиссии в лице Наполеона».
Созыв «синедриона» Русская православная церковь воспринимает как начало постхристианской эры, которую официально открыл Наполеон. Поэтому-то он и «антихрист». Ирония заключается в том, что постхристианская эра наступила. Модерн отвернулся от Бога и повернулся к человеку. Как раз тот случай, когда параноидальный ход конспирологический мысли совпал с ходом истории. Тем не менее циркуляр Синода — точка отсчета появления на русской почве конспирологического спекулятивного мифа о (жидо)масонском заговоре.
Русское масонство трагично укладывается в печальный размер поговорки «Куды крестьяне, туды и обезьяне». Декоративное, любительское. Оно, что говорится, не состоялось — в силу множества причин. И не важно, кто его продвигал: гуманист, интеллектуал Новиков (1744–1818), попавший под маховик екатерининских репрессий, махровый консерватор-крепостник Поздеев (1742–1820) или человек-остров Елагин (1725–1794), известный, кроме прочего, тем, что бил артиста Калиостро — хотел выучиться делать золото, да понял, что тот плут.
Масонство Европы и Америки было успешным инструментом капитала в построения нового «эффективного» государства. Но Россия была, есть и во все времена пребудет государством «неэффективным». «Экономические» функции европейского масонства в построении раннего капитализма в России взвалило на себя русское мистическое сектантство — скопцы, хлысты. Первые русские миллионеры — сплошь из старообрядцев. Преобразование шло не «сверху», как в Европе, а «снизу», не через консервативные элиты, а через народ. Посредством не капитала, но метафизики (а уж потом и капитала). Скопческими идеями был увлечен Александр I. Он принимал Кондратия Селиванова, основателя скопчества. И чего стоит устойчивый миф, что Александр не умер в Таганроге, а отрекся от престола и ушел в народ под именем старца Федора Кузьмича.
Ни в глобальной русской жизни, ни в русской культуре масоны влияния не обрели — гуманитарная забава столичных и провинциальных бездельников из дворянских семей. Народная же глубинная Россия дышала сектантством, а не масонством. И спустя сотню лет не тщедушное масонство, а русское мистическое сектантство, подготовившее народ к идее нового человека-Христа, вершило Революцию 1917 года. Многомиллионная армия «сектантов», а никак не горстка женевских маргиналов. Как европейский белый конкистадор-захватчик случайно вписывается в миф аборигенов о возвращении богов, так идеи о справедливости, братстве и новом мире нашли живую поддержу в русском народе.
Стоит, впрочем, отметить, что главмасон своего времени Осип Поздеев был духовным наставником Алексея Кирилловича Разумовского, будущего министра народного просвещения — вот и потянулась тонкая масонская ниточка для конспирологического сюжетца по «Черной курице». А с 1814 года Разумовский уже попал под каблук «агента влияния», сардинского посланника в Санкт-Петербурге графа Жозефа де Местра, иезуита.
Граф в четвертой главе своего тайного меморандума, врученного императору Александру в декабре 1811 года, подробно развил тезис о заговоре, включив в него евреев: «Я получил очень тайную и очень важную бумагу о роли евреев в современной революции и об их союзе с иллюминатами». В памятной записке Александру I де Местр настоятельно рекомендовал читать труд аббата Баррюэля: Французская революция — результат заговора философов, масонов, евреев и иллюминатов против алтаря и трона.
«Убережем себя от книг» — тоже совет де Местра русскому императору в тезисе о заговоре. А совет этот доведет до ума уже Алексей Кириллович Разумовский, отец Алексея Перовского.
«По его указанию были выкинуты из первоначальной программы лицея греческий язык, археология, естественная история, астрономия, химия и история философских систем, как «не озаряющая ума полезными истинами, а помрачающая заблуждениями и недоумениями». Зато появился Закон Божий.
Еще один «агент влияния» — граф и князь Меттерних (Гусиное Перо), австрийский дипломат, главный организатор Венского конгресса 1815 года — тот, кто руководил политическим переустройством Европы после Наполеоновских войн. Был известен своими крайне консервативными взглядами и удобный тезис о заговоре поставил на службу своей политики.
Тайные памятные записки Меттерниха Александру I позволяют говорить современнику, что «с конгресса в Троппау… начинается обратное движение всей европейской политики и довольно крутой перелом в политике Александра… Убеждения князя Меттерниха восторжествовали». «После семеновской истории (восстание Семеновского полка 1820 года) император Александр поступил совершенно под влияние Меттерниха… В 22-м году, по возвращении в Петербург, первым распоряжением правительства было закрыть масонские ложи… со всех служащих были взяты расписки, что они не будут принадлежать к тайным обществам…»
1 августа 1822 года выходит высочайший рескрипт Александра I на имя управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея «О уничтожении масонских лож и всяких тайных обществ»: «Все тайные общества, под какими бы они наименованиями ни существовали, как то: масонские ложи или другими — закрыть и учреждения их впредь не дозволять».
До декабристов еще три года. До «Черной курицы» — семь лет.
