ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Как я напугал немцев. 1939 – 1956. – Клязьма, 3–й Белорусский, Берлин –
В школе я учился хорошо. Но в седьмом классе увлекся радио: покупал дешевые подержанные детали и делал радиоприемник. В те времена эта вещь была редкой и дорогой. Был в моем распоряжении небольшой стол. На нем лежали – как казалось моим домашним, в беспорядке – трансформаторы, конденсаторы, сопротивления и прочее, соединенное проводами. Этот натюрморт ловил, с хорошей громкостью, передачи радиостанции Москвы. Сестры и бабушка обходили стол стороной, ничего не касаясь, – знали, что и меня, его хозяина не однажды било током. Думаю, понятно будет, почему у меня стали появляться тройки. Особенно запустил я немецкий.
Мой радиоприемник совершенствовался. Отец поверил в него и однажды принес от столяра красивый ящик. Однако упаковать в него все, бывшее на столе, я не смог – началась война, иметь радиоприемники было запрещено.
Как попал на войну, известно. Известно также, что в Белоруссии летом 1944 года было окружено множество немецких войск. Одни сопротивлялись до последнего, другие выжидали, надеясь на помощь. Третьи, сохраняя жизнь, сдавались в плен.
Как–то ребятам из соседнего дивизиона сдались полтора десятка немцев. Фрицы были не в лучшем виде: обтрепанные, небритые, явно голодные. Стали искать переводчика. Выдвинули, за неимением лучшего, меня. Конечно, я мог спросить имена, место жительства, род войск. На это знаний моих хватало. Этого и ждали от меня мои товарищи. Но я сказал следующее:
«Ди дейтшен зольдатен шреклих ви вульф.
Во ист дейтше дорт фойер унд блют»
Пленные всполошились. Послышалось: «Гитлер капут! Вир шноссен нихт! Вир зинд арбайтер!»
Мои товарищи недоумевали: «Что ты им сказал? Что они ответили?»
А я сказал:
«Немецкий солдат ужасен как волк.
Где немец – там огонь и кровь»
Вероятно, пленные после таких слов ждали расправы и потому закричали: «Гитлер капут! Мы не стреляли! Мы рабочие!»…
Немцев отвели на допрос в штаб бригады. Дальше их путь в числе многих тысяч лежал в лагеря военнопленных. Вполне возможно, что напуганные мною фрицы летом 1944 года были среди 60 тысяч взятых в Белоруссии и проконвоированных по главным улицам Москвы. По 20 человек в шеренге со своими генералами и офицерами три часа шла огромная колонна – напоказ москвичам.
Вернемся к моему немецкому. После войны я намеревался поправиться в этом предмете. Запасся словарями, книгами с несложными немецкими текстами – читал с удовольствием, накапливал слова. Но на самостоятельное постижение грамматики меня не хватило.
По журналистским делам несколько раз ездил я в Германскую Демократическую Республику. Там давали мне переводчика. Но каждый раз получалось, что переводчики были слабые. И я, поскольку знал множество немецких слов, помогал им найти нужное.
Что из моей помощи вышло? Немцы, с которыми общался, посчитали, что я их язык прекрасно знаю, но не признаюсь в этом, скрываю – возможно, чтобы выведать их истинное отношение ко мне или ко всему Советскому Союзу!
Однажды за торжественным обедом нам подали мороженое в высоких и вычурных бокалах.
«Их хабе айн турм,
Их бее нах штурм»
«У меня башня, я ее штурмую»
Этот стишок, получившийся сам собой, окончательно уверил моих хозяев, что я «подглядывал» за ними. Не сразу я догадался об этом, догадавшись, не стал страдать – всякое бывает. Главный же итог – в том, что любое дело, за которое взялся, (к примеру, изучение немецкого) надо делать хорошо. Тогда все и будет в порядке.
Горький хлеб. 1944. – Белорусский фронт
Самый горький хлеб я не ел, но видел, как его добывают. Было это опять же на войне, в местности, только что освобожденной от фашистов.
В поле около сгоревшей деревни работали женщины и дети. У них был плуг. К плугу были привязаны лямки: две побольше, три поменьше. В большие впряглись две женщины, в маленькие – трое ребятишек. Они тащили плуг по полю. Еще одна женщина держала плуг за ручки, вела его в борозде.
Нам, солдатам, нельзя было остановиться, чтобы помочь в этой нечеловеческой работе. За грядой бугров гремел бой, и мы торопились туда.
Много ли они вспашут? Потом, после плуга, тащить им по комкам сырой земли борону. Потом посеют руками зерно. И вырастет – только к осени – хлебушек. Сладкий–сладкий. И самый горький.
Горячее желание. 1944. – 3–й Белорусский фронт –
Во время отступления германских войск по обочинам дорог валялось много всякого добра: сожженные танки, смятые мотоциклы, разбитые грузовики. В памяти запечатлелась опрокинутая повозка и рядом с ней рассыпанные по сухой траве тысячи портретов Гитлера – размером в открытку. Черный клин волос на лбу, усики под крысиным носом.
Фашистского фюрера до этого я видел только на карикатурах и удивился сходству карикатур с портретом. А удивившись, подумал, как человек с такой вот дурашливой физиономией смог затеять такую страшную войну! Помню, от этой мысли стало очень обидно.
И в который уж раз возникло горячее желание каким–либо фантастическим способом попасть в кабинет Гитлера (во сне я уже почти дотягивался до него кулаком!) и рассчитаться с первовиновником человеческих бед.
Наивность моего желания заключалась не только в его неисполнимости. Позже пришло прозрение, что виновником человеческих страданий был отнюдь не только Гитлер, его генералы и его окружение. Гитлер был лишь ядовитым зубом смрадного и жирного чудовища по имени мировой империализм!
Сны мои, по мере продвижения на запад, становились спокойнее…
О мастерах–плотниках и бревне. 1944 – 3–й Белорусский фронт
Много лет прошло, как окончилась война, но я, когда слышу слова «второй фронт», неизменно вспоминаю опушку леса у деревни Назия – на Волховском фронте. Летом 1942 года там, среди желтых песочных воронок и избитых осколками деревьев, стоял наш дивизион. С самого рассвета до самой темноты в небе кружили фашистские самолеты, свистели и взрывались бомбы. Недалеко был голодающий Ленинград. Из газет мы знали, что тяжелейшие бои идут и под Сталинградом. Настроение у нас, восемнадцатилетних, и у пожилых солдат было тревожное. В перерывах тяжелой боевой работы собирались под высокой сосной, сидели на сухой земле, поросшей брусничником, курили сладковатую гнилую махорку. Разговаривали. О чем бы ни заходил разговор, обязательно поминали Второй фронт. Союзники обещали высадиться в Западной Европе в 1942 году. Лето было на исходе. Осенью, мы понимали это, на море начнутся штормы, высаживаться с кораблей будет трудно. Значит, рассуждали мы, вот–вот наступит обещанный день, и нам станет полегче.
В 1942 году союзники Второй фронт не открыли. Обещали в 1943–м. И тоже не открыли. Высадка англо–американских войск в Северной Франции началась лишь летом 1944 года –_ 6 июня, на 1083–й день Великой Отечественной войны. Нормандская операция – её кодовое наименование «Оверлорд» – положила начало открытию Второго фронта в Европе. Несмотря на то, что союзники создали огромные силы для вторжения, захват стратегического плацдарма шел медленно, борьба за его расширение продолжалась до 24 июля, до дня войны 1131–го. К этому времени англо–американские войска захватили участок побережья в 100 километров по фронту и до 50 километров в глубину.
Радовались ли мы этому событию? Радовались.
Дивизионы нашей 9–й гвардейской минометной бригады в те дни мчались по белорусским дорогам. Остался позади освобожденный Минск. Фашисты бежали. Мы гнались за ними. Били залпами эрэсов по тем, кто пытался остановиться, на них кидались танки, на грузовиках пехота, а с воздуха – штурмовики. Мы, солдаты, еще не знали, что окружаем, уничтожаем огромную массу немецко–фашистских войск, что пленённые здесь враги пройдут по Москве = на показ народу. Но настроение все равно было отличное. И мы радовались вступлению в Европу американцев и англичан – тому, что и они могут присоединиться к нашему делу, к нашей суровой работе. Дело–то какое! Работа какая! Разгром фашизма!
Похожая радость бывает у плотников, которым сосед помог втащить бревно на верхушку сруба. Сами втащили бы. Но человек помог – спасибо ему… А в 42–м мы радовались бы по–иному – как если бы сосед подставил свое плечо под бревно, когда оно готово было придавить мастеров.
Факты для рассказа. 1944. – 3–й Белорусский фронт
Немцы, отступавшие в Белоруссии, пытались зацепиться за какую–либо высоту, за берег реки и окапывались там. По ним и били наши эрэсы. В рассказе «Опасный суп» обстановка того времени описана. Добавлю то, что немцы, отступая, разрушили железную дорогу. Нам, гвардейцам, пришлось самим возить за собой запасы снарядов, перемещать их за уходившим на запад фронтом.
В одну из таких перевозок мне приказали сопровождать грузовик, у которого была поломка. Его прицепили к исправному, в который положен груз снарядов – 20 штук, да у задней стенки кузова ящик взрывателей. Было раннее утро прекрасного летнего дня – июнь 1944 года. Дорога – хорошее шоссе к Минску. Немцы метались в огромном кольце окружения. На рощицу в стороне от дороги наши самолеты сбросили бомбы, к ней в телегах с пулеметами спешили по полю партизаны. Понятное дело – обнаружены немцы. Через десяток километров видим наших артиллеристов, устанавливающих на обочине пушку – тоже, значит, замечен противник. А мы едем дальше, у нас свое дело.
Шоссе круто пошло вниз, чтобы круто подняться вверх. Мы были у самой нижней точки, когда со стороны пшеничного поля послышались выстрелы. Я подумал: «Партизаны гоняют в пшенице немцев». Вспыхнула ракета над краем поля. Оттуда, с высокого откоса к шоссе побежали немцы. Их было очень много. Какая–то часть, укрывшись в пшенице, дождалась момента, когда можно было незамеченными перебраться через дорогу и укрыться по другую сторону в лесу.
Мне показалось, что на передней машине немцев не видят. Я выскочил из машины, подбежал к передней. Нет, видели. Шофер Саша Малик, не зная, что произойдет через минуту, бережно выводил свою машину на подъем – тяжелый груз, на прицепе неисправный грузовик. Этот момент немцы, видимо, приняли за остановку машин и перестали стрелять. Но машины двигались все быстрее. Выстрелы возобновились. Из двери передней машины помощник командира нашего взвода сержант Гриша Гонтаренко ответил автоматной очередью. Я влез на капот первой машины, расставил ноги, чтобы не загораживать шоферу дорогу, поставил локти на крыше кабины – приладился стрелять. Мне все было видно сверху. Моей целью стал немец, отделившийся от бежавших через дорогу. Он лег на шоссе, начал раздвигать сошки ручного пулемета, намереваясь стрелять вдогонку. Мои выстрелы заставили пулеметчика откатиться в кусты на обочине. Через какое–то время мы преодолели подъем и оказались в безопасности.
Снаряды были доставлены на место. Попадание пули не могло взорвать эрэс. Страшный взрыв мог произойти, если бы пули попали в ящик с взрывателями, от взорвавшегося взрывателя сдетонировали бы все двадцать эрэсов. Обошлось. За спасение снарядов Гонтаренко получил орден Красной Звезды, Малик и Митяев – медали «За отвагу».
Тактические занятия на командирском ящике.(Из «Книги будущих командиров».1970) – Омск
Я вспоминаю капитана Сыровайского, который преподавал в нашем училище – ГМАУ №2 – тактику. После доклада дежурного он произносил свою обычную фразу: «Ну–с, сегодня мы проведем занятия на командирском ящике».
Капитан придирчиво осматривал стоявший в середине класса ящик, речку, выложенную в нем из стекляшек, леса из зелёной ваты на спичках, песчаные холмики, церквушку, деревянные брусочки домиков с окошками, с красными крышами. И продолжал: «Итак, на северном скате высоты «Огурец», а по–немецки «Гуркен», сосредоточилась рота танков противника. Дивизион гвардейских миномётов движется из Новосёлок, а вернее из Нойесдорфа… Вы, гвардии курсант (тут называлась фамилия) – командир дивизиона. Мне же придётся быть командиром немецкой танковой роты, Противно быть фашистом, но чего не сделаешь, чтобы научить вас бить этих самых фашистов»…
И начиналась игра. Только курсант подводил свои игрушечные «катюши» на удобную огневую позицию, как Сыровайский сдвигал танки в другое место. Капитан лучше нас знал местность, воспроизведенную в командирском ящике, и частенько своими маневрами заводил «катюши» в болото. «Катюши» долго выбирались оттуда – учитывалась скорость автомашин на вязком грунте. Пользуясь этой задержкой, Сыровайский проскакивал в наш тыл и говорил с укоризной: «Пропустил фашиста! И грудь не в крестах и голова в кустах. Пока отметку не ставлю. Обхитрите меня – будет пятерка, а на фронте – орден».
Ещё был в училище миниатюр–полигон. Там курсанты учились стрелять из орудий. Квадратная площадка (200х200 метров) тоже изображала участок пересечённой местности. Сделанные нашими руками горушки, речки, лески, деревни, танки, доты, окопы были побольше, чем на командирском ящике. А самое интересное – перед площадкой стояла пушка. Наводилась она в цель, как самая настоящая, но стреляла пулей: в пушку был вделан винтовочный ствол. Не скрою, нам, посланным в училище с фронта, доставляло удовольствие разбить пулей игрушечную цель.
С командирского ящика, с миниатюр–полигона начиналось наше обучение, продолжалось оно на стрельбище, заканчивалось тактическими занятиями, учениями или военной игрой. Военная игра – верный способ научиться воевать. Ведь не будешь для обучения устраивать настоящую войну. А когда на настоящей войне учатся, то наука обходится слишком дорого…
Добро с кулаками .1946г. – Читинская обл.
Было это ранней весной 1946 года. Поезд шел по Сибири на Дальний Восток. В теплушках, в товарных вагонах с чугунными печками ехали молодые солдаты. Им предстояло сменить на Сахалине, Камчатке, на Курилах солдат пожилых, подлежащих послевоенной демобилизации.
У меня за плечами была война с немцами, а на плечах погоны старшего сержанта, и потому начальство эшелона наделило должностью «старшего по вагону». Я отвечал за имущество – нары, печку, бачок с водой и за два десятка жизней.
Подчиненное мне воинство ничем не блистало. Им было по восемнадцати, но казались они подростками. Годы войны своей самой горькой жертвой сделали именно это поколение – заморили голодом, лишили родительской ласки и вольных занятий. Будь они одеты получше, может быть, и не выглядели бы такими жалкими. Но в учебных ротах их одели в солдатские обноски – ветхие, не по росту, кому коротко, кому длинно. И хотя был я старше всего на три–четыре года, проникся к ним неведомой до того дня жалостью.
Эшелон наш сутками стоял на разъездах, зато с ходу проскакивал города и тем избавлял комендатуры и горожан от анархии будущих дальневосточников. Степи, тайга, горы, сменявшие друг друга – все было вновь, обещало лучшую жизнь по прибытии на место – посытнее, в новых шинелях, с ясными обязанностями. В разговорах о таких надеждах протекали недели.
Шустрые воины научились ловко влезать в вагон, отставших не было. Мое начальствование проходило без особых хлопот. Но однажды, где–то уже за Байкалом, вдруг началась потасовка. Почти всевагонная. С верхних нар я увидел нечто похожее на игру в регби. Все были в сцеплении друг с другом. В полной, потому неестественной тишине поднимались десятки рук и опускались куда попало.
Надо сказать, что двери с обеих сторон вагона были отодвинуты. На последней остановке против нашего вагона оказалась платформа, груженая серой. Один любитель тепла запасся куском размером с бутылку и незадолго перед дракой сунул его в печку. Кусок удалось выгрести кочергой на совок и выкинуть из вагона. Но сера успела оплавиться, капала из печки. На полу желтые лужицы горели синим огнем. Чтобы не задохнуться в ядовитом дыму, пришлось отодвинуть обе двери. Теперь спасительная вентиляция грозила страшной бедой. Остерегаясь раскаленной печки, людская куча перемещалась к открытому провалу. Мне привиделось, как, цепляясь друг за друга, ребята вываливаются из вагона, ударяются о щебенку насыпи, отлетают кто под откос, кто под колеса набравшего скорость состава…
Что есть мочи я заорал: «Смирно!» и прыгнул с нар на спины дерущихся. Удивительно быстро драка прекратилась. То ли испугавшись моей ярости, то ли уже насытившись потасовкой, драчуны расползлись по своим местам на нарах. Задвинув наглухо обе двери, я тоже забрался на свое место. Все кончилось благополучно, никто даже о печку не обжегся, но на душе было скверновато – из–за синяка, который я устроил под глазом одному пареньку. До сих пор помню фамилию – Колодяжный. Оказалось, он прежде меня бросился гасить драку.
В моем обличие «добро с кулаками» рассеяло зло и предотвратило беду. Но при этом сотворилось новое зло. Да не в этом суть размышления. «Можно ли, употребляя силу, удержаться в рамках добра?» – вот вопрос вопросов…
Пояснение к снимку конца 1945 года. – Биробиджан
Осенью того года, когда мы уже были у границы Восточной Пруссии, меня направили в артиллерийское училище. Не соглашался – война на 3–м Белорусском фронте шла успешная. Сказали, что училище в Москве, и я соблазнился. Как же не повидать маму, сестёр, бабушку…
Училище оказалось в Омске, оно под вторым номером («номер один» действительно было в Москве). По военным правилам, с окончанием войны второе автоматически ликвидируется. Выпустить нас лейтенантами не успели. С мая 1945 года началось мое перемещение по разным частям. Оказался я в Биробиджане, в 5–м запасном стрелковом полку, где и был сделан снимок. На войну с японцами, хотя просился, не успел: все быстро кончилось. Через этот полк шла демобилизация старших возрастов, их замещали мы, молодые. Таким образом в конце концов, я и попал на Сахалин. А уж с острова демобилизовался весной 1947 года…
Наш полк занимал обширную территорию у подножия сопки, километрах в трех от города. Была она огорожена высоким забором из колючей проволоки. Естественным препятствием с одной стороны была сопка, круто обрывавшаяся к реке Бире. Особых дел у солдат не было – жди, когда тебя отправят куда–нибудь. От безделья, естественно, у некоторых возникало желание побывать в «еврейской столице». Потому и ограждения. Я был командиром отделения – 130 человек. Я должен следить, чтобы через проволоку мои не лезли. Бог знает, где они бродили?.. У кухни все собирались.
Однажды приятель Сашка позвал меня прогуляться на вершину сопки. С фронта у него был немецкий пистолет и мешочек патронов. За пистолет могли серьезно наказать, потому решили напоследок пострелять и выбросить его в реку. Залезли высоко на гору. Под нами бурная река. Видим с верхушки пологий скат сопки и низкий берег. Там купаются мальчишки. Вдруг крик: «Мишка тонет!» Видим красные трусики, маленькое тельце. Несёт течение несчастного. Скоро будет прямо под нами. Два здоровых парня, сильные, войну прошли. И жуткая тоска на душе: прыгнуть нельзя – горы, до воды не долетишь, разобьёшься о камни. Спускаться по круче? Не успеть. Всё это до сих пор у меня перед глазами… И вдруг облегчение. Появился на низком берегу какой–то незнакомый солдат, быстро скинул сапоги, бросился в реку. Догнал Мишку. Вытащил. Ну, счастье – и Мишкино, и наше… А самовольщику слава!..
Стрелять расхотелось. Пистолет полетел в Биру. За ним, отводя душу и успокаиваясь, по штуке кидали мы патроны.
У могилы героя боев за Сахалин А.Баю/клы. 1946. – Южно–Сахалинск
Здесь обелиска нет. Лежит кусок гранита,
Тайга угрюмая шумит со всех сторон.
Но это место славою повито.
Здесь пал в сраженье Баюклы Антон.
Когда на штурм Котона вышла рота
И смерть бойцов ловила на бегу,
Друзей он заслонил от пулемета –
И те смогли ударить по врагу.
Земля таежная дала бойцу отвагу,
В полях колхозных силу он обрел
И вместе с русскими героями «Варяга»,
Как в сердце к нам, в бессмертие вошел.
Над тропами навис ветвей косматый полог,
На склонах сопок – клочья сизой мглы.
Лишь горка гильз и в дереве осколок
Покажут путь к могиле Баюклы.
И слышен голос нашего героя
В былинном шуме сосен вековых,
Как будто встал Антон под сопкою крутою –
Добить врагов зовет бойцов своих.
Случай в журналистике, или
как я стал журналистом. 1947 – 1950. – Пушкино Московской обл.–
Весной 47–го года, после фронта и еще двух лет армии, демобилизовался. Никакой профессии у меня не было, собирался делать где–нибудь что–нибудь и учиться заочно в институте.
Еще на фронте я начал писать стихи и заметки в армейскую газету «Тревога». А перед войной в пушкинской газете (называлась она «Сталинская правда») было литературное объединение: местные поэты читали свои стихи, нас, школьников тоже принимали. По старой памяти решил заглянуть туда. Меня встретила разгневанная женщина, ответственный секретарь газеты. Оказалось, часом ранее был уволен литературный сотрудник. – Как вам это нравится? Ждали его с материалом о ткачихе из Ивантеевки, место оставлено на полосе, а он явился с пустыми руками! Видите ли, до фабрики не дошел, наблюдал, как кошка на скворцов охотится!.. Литсотрудником был профессиональный писатель. Если бы по дороге в Ивантеевку скворцы не прилетели на травку, а в это время не вышла из дома кошка и если бы писателю не опостылели короткие заметки (за грошовую зарплату)… Короче, меня взяли на освободившееся место. Когда стала свободна должность ответственного секретаря, получил повышение.
Редактором был Василий Александрович Краскин, писавший хорошие стихи. В литсотрудники пришел студент–заочник Саша Глушановский. Работали втроем дружно, спокойно, без надрывной спешки. Это шло от редактора, от свойств его характера. Так, видимо, он работал и на войне – остался жив, получил орден Красной Звезды. А был командиром саперного взвода – сапер, как известно, ошибается только раз. Редактор принимал на себя и все неудовольствия районного начальства – за «излишне резкие» выступления газеты. Жизнь в то время была трудная, но радостная. Люди отходили, отогревались от войны. Хотелось, чтобы после Победы и в быту было почище, посветлее. Возможно, в молодом азарте где–то мы и перехлестывали…
Газета была одной из лучших в Подмосковье, тираж около 5 тысяч. У нас были редакционные велосипеды, на них–то мы и путешествовали в разные концы района. В нем были представлены и сельское хозяйство и промышленность, в редакции жили заботами тружеников полей и фабрик, старались как можно живее и полнее освещать жизнь района. Газету любили, в том числе и за мои фельетоны – старался делать их острыми и злободневными.
На четвертом году работы в «Сталинской правде» снова стеклись обстоятельства, изменившие мое бытие. И снова – случай. Ехал мимо редакции на велосипеде известный московский фельетонист Б. Протопопов, прежде тоже работавший в нашей газете. Вез из питомника саженец яблони. Попросил заказать разговор с его редакцией. Телефонистка долго не давала Москву, и мы, листая подшивку, разговорились. Я–то как раз учился писать фельетоны. Посетовал, что тесновата газета – всего раз в неделю и один листок. Через некоторое время оказался я в «Пионерской правде» – порекомендовал меня тот фельетонист. Но случай не в этом. Человек не поехал бы за саженцем, если бы на его даче за зиму не погибла хорошая яблоня. А она не погибла бы, если бы не погрызли мыши. Вот ведь в чем случай…
+ Александр Михайлович Колчин. О встрече с другом. 1950 – Клязьма Московской обл.
В первый же год учёбы в Москве, в Центральной Комсомольской Школе, как только пообвык к школьным и городским порядкам, поехал в Клязьму навестить армейского друга Анатолия Митяева. Сел в электричку и прилип к окну. Мелькают берёзки, стучат на стыках колёса, о чём–то спорят в купе две женщины, а я ничего не слышу, а вижу далеко внизу под лучами солнца город Биробиджан, золотую излучину реки и слушаю стихи Толи:
Мы встретились с тобой
Не пьяною весною,
Когда слепит сердца
Цветеньем белый сад,
Нас вместе обожгло
Военною грозою,
Нам вместо соловья
Свистел про смерть снаряд.
Может быть, эти строчки придумал он сейчас, когда мы карабкались на самую высокую сопку через высокие кусты и нагромождения камней.
Вернувшись с фронта живым, с руками и ногами, Толя бурлил радостью жизни, любви, творчества.
– Эх, Сашка, жизнь прекрасна и удивительна! Давай сегодня, приблизившись к голубому небу, дадим друг другу торжественное обещание:
Никогда не хандрить и не терять веры в себя.
Быть верными рыцарями добра, красоты и справедливости.
Постигать и творить прекрасное. Ни дня без строчки! Аминь.
Мы крепко пожали руки. Наши души породнились, сердца запылали, в голове зрели грандиозные планы. Но я от Анатолия всё время отставал: он работал в районной газете, опубликовал много стихов и несколько рассказов, а я научился стряпать стенгазеты и только через два года стану журналистом. Поэтому шёл к Анатолию как младший брат к старшему, сознавая родство и существенную разницу.
Нашёл улицу, дом. Открываю калитку палисадника и вижу Толю сидящим на скамейке с удочкой в руках. Он вскинул голову, отбросил удочку и зашагал мне навстречу.
– Сашка! Наконец–то изволил появиться! – восклицал он, хлопая гостя по спине. – А я ждал тебя, – продолжал Толя, когда уселись на скамейку. – Написал: “Еду учиться в Москву”, а тебя всё нет и нет. Ну, думаю, не приняли сволочи. Жду письмо. А ты явился, как с неба свалился!..
Помолчал, огляделся, поднял с земли длинное удилище.
– Посмотри, какую удобную смастерил удочку. – И стал разъединять и соединять удилище. – А спиннинг купил – загляденье, с японской леской…
Потом, когда успокоились, он показал мне дюжину пейзажей, написанных масляными и акварельными красками, самодельную книжку для детей с рисунками и стихами, а потом притащил подшивку районной газеты, которую я долго перелистывал, внимательно читая его фельетоны, очерки, зарисовки и стихи.
– Обрати внимание: вот эти карикатуры вырезал своими руками на линолеуме…
Когда я с восхищением отозвался о фельетоне “Шумел камыш…”, он рассказал о двухмесячной нервотрёпке, пережитой им в борьбе с взяточниками:
– Но нисколько не раскаиваюсь в том, что заварил эту кашу. Буду готовить подобные блюда и впредь по мере сил и способностей.
Потом читали друг другу новые стихи. После ужина, тайком поглядывая на часы, (боясь моего опоздания на последнюю электричку) с улыбкой сказал на прощанье:
– Приезжай, Сашок, почаще.
В другой раз поехал и не застал его дома. Повидаться ещё раз в Москве так и не пришлось.
