Многоуровневая метаморфоза в стихах В. Нацентова
В октябрьском номере журнала «Знамя» вышла подборка Василия Нацентова. Казалось бы, удивляться нечему, очередная публикация хорошего и широко печатаемого автора в свежем «Знамени». Да и название подборки «Крылатый бересклет», открывающаяся «Одой бересклету», — все по-нацентовски: ровное линейное движение с пристальным вниманием геолога к природе.
Когда-то здесь, со стороны другой, по самой кромке, на моей сетчатке, сами с собой, со мной играя в прятки. Зеленый берег. Солнечный прибой. О бересклет крылатый, сахалинский, корейский, горный, склоновый, скалистый, маакский, мой тенистый бересклет, — пульсирующий вереск…
Но вслед за этими строками возникает обрыв уже привычного для нас повествования — тема времени, возраста и далее — тема забывания, пропитанная действительным, вдумчивым осознанием:
…сердце лет. Теперь, когда, Кузнечик, годы, годы, бессмертные, как муравьи, идут, и я смотрю на них — в их муравьиной пади, в моей морщинке — я смотрю на них: я ничего, я ничего не помню…
Подобного рода (само)забвение, оставление прежнего в большинстве случаев необходимо для продуктивного обновления (для яркого примера тут можно вспомнить Авраама, оставившего всё, и все последствия, с этим связанные). И к Нацентову это обновление приходит!
Начинается увлекательное путешествие по богатейшему поэтическому миру.
Сам поэт отмечает новое дыхание — «музыка первая мука крещендо», недаром я озаглавил рецензию именно этой строкой, так как она очень точно описывает подборку в целом.
Обновленное дыхание требует нового воздуха, новый слух — звука, а новое тело просит имени. Мотив безымянности, отсутствия и поиска будет перетекать от текста к тексту:
…дай движенье душе первого ржанья какой-нибудь лошади в этой зловещей кричащей тиши (будто в мгновение казни на площади) вот безымянное тело мое — Твой мусикийский нетронутый шорох… то ли как земля как москва огромен как садовое обручален и бессмысленен, безымянен так… Нет ничего, ни слова нет, ни звука.
Природа теперь не только предмет наблюдений лирического героя, но и хтоническая сила:
…жизнь движется вперед в разъятый рот в распятие оврага… …встать на краю и кричать в темноту: солнце! темно в утробе змеи…
Вместе с этим появляется и другая сила, которая ведет героя и помогает ему подчинить этот ужас и оказаться в центре природы, что больше характерно для мифологии, таким образом лирический герой Нацентова на наших глазах преображается в мифологического:
…Не страшно даже, но холодок такой проходит от копчика до затылка: ведут невидимою рукой, чужой и легкой… …В центре леса поставлен стул: что я вижу, на нем сидящий? Как сетчатка слоится лес, затягиваются овраги и наступает море старое, как барбос, и лижет ноги.
Далее природа будет верным другом, прибежищем от другой силы, не менее страшной для лирического героя, — города-общества:
город — опрокидывался, как дерево, обнажая корни многоэтажек, котлованы страстей и страхов — протяженный тоталитарный гул…
И возвращение, с ребячьим восторгом:
Навстречу миру выгнуться, как ветка: привет тебе, ольховая сережка! пролеска! первый дрозд, привет! Дождь барабанит, палочки изящны…
Обратно к природе возвращается совершенно другой человек, который снова наблюдает лес, но не так, как прежде:
Я разбираю лес, как часовщик, я всматриваюсь в мертвые детали и отпускаю руки: нету сил. Есть страх, и он подобен морю, которому нет смысла и конца. что звезды — кудри две зари — две брови что белый свет — от белого лица Деревья — водоросли, жена — медуза, Друг — рыба. Не видно слез, и глаз, и губ не видно. И только звук, как сердце, светится.
Теперь он деконструирует природу, и страх, как пятая стихия, становится вещественным, превращается в море, сливается с лесом в одну энергию, а в этом все одна константа — звук.
Такие масштабные метаморфозы поэтики, переосмысление взаимодействий в треугольнике «лирический герой — природа — Бог» сопряжены с тонкой работой по встраиванию новых элементов в образную систему, и стоит отметить, что у автора это получается органично.
Новая для Нацентова образность (языковые понятия, метаметафоричные конструкции и проч.) никак не мешает существованию старых, проверенных образов птиц, природы, всему, что с этим связано, а только дополняет, углубляет их.
Здесь он видится мне грамотным садовником, который возделал землю, экспериментировал с рассадой и (о чудо!) теперь взращивает свой сад.
Подборка заканчивается стихотворением с говорящим названием «Автопортрет», где осмысляется все произошедшее и выстраивается окончательная логика повествования. Где кузнечик-хранитель памяти (стихотворение «Но время волн»), у которого до этого поэт спрашивал «где райская мелодия твоя?», теперь выпрыгивает из рук и растворяется в воздухе — он выпал из материи.
В заключение хочу сказать, что эта подборка стала для меня открытием, приятным и удивительным. В ней совмещено эпическое повествование, в котором поэтическое сохраняется на протяжении всего текста, и правило трех «Э» (Ю. Казарин) — энигматичность, эвристичность, экспериментальность, что не оставляет возможности этим стихам считаться проходными или стать скучными. Желаю всем нам больше таких поэтических работ-явлений, а Василия поздравляю с новым (вышним) этапом его поэтического развития.
