Рассказ «Нарь» посвящен жертвам «преступлений, которых не было» — о которых сообщают только 10–30 % пострадавших. Особенно уязвимы дети: часто они сами пытаются «не поверить» в то, что с ними случилось, и одновременно скрыть реально происходившее от своих близких. Ключевое в рассказе — это атмосфера ирреальности, которая возникает при сильной травме у ребенка.
Вода была очень близко к лицу. Если наклониться и подуть на нее, то на поверхности начнет переливаться мелкая рябь. Мне шестнадцать. Синее-синее небо и много солнца. Ветерок баюкает верхушки сосен. Желтые деревья смотрятся в воду пруда и отражаются в ней, как в потемневшем зеркале. От понтона несет сыростью, но на нем приятно сидеть. Я наблюдаю, как листья и палочки плывут по течению вниз к дамбе, как ветер колышет сосны. Водомерки танцуют на воде. От них, как от моего дыхания, тоже идет рябь.
Сзади кто-то зашелестел листьями. Я все никак не привыкну видеть его здесь в своем сером свитере и рубашке, такого городского… Папа, переминаясь с ноги на ногу, стоит у понтона. Его ботинки застучали по растрескавшимся доскам. Водомерка нарисовала сразу два круга, когда папина рука легла мне на плечо. Мне, наверное, следовало повернуть голову и улыбнуться. Я поежилась. Мелкие мурашки на руках. Я попыталась что-то сказать, но в итоге вырвалось только несколько бессвязных звуков.
Пока мы шли, до меня доносились обрывки восклицаний и булькающий смех, но я не могла понять, что папа мне говорит. Фразы сливались в какую-то кашу… Мы идем быстро, слишком быстро. Слепящие блики на воде. Запах сырости и сосновой смолы бьет в нос. Вот папа останавливается и начинает шарить в карманах. Мягкая белая рука теребит связку новеньких ключей, ключи чуть подрагивают в пальцах и жалобно звенят. Большой палец ложится на холодную поверхность одного из ключей, остальные пальцы практически сжимаются в кулак, когда папа вставляет ключ в замочную скважину калитки. Мощенная плиткой дорожка змеится к моим ногам.
Папа хотел, чтобы она была именно такой: чтобы от самой калитки дорожка вела гостя мимо стволов корабельных сосен прямо в его любимую ротонду. Папа работал дипломатом, и в разных городах, где нам приходилось жить, он подмечал удачные решения, которые, как он говорил, «нам надо привезти домой». Ротонду он «привез» из Валенсии, городка на востоке Испании. Мы, бывало, подолгу с ним обсуждали, что и как будет расставлено на нашей даче в России… В нашем настоящем доме — не в этих тесных квартирках в дипгородках. Папа получил повышение и купил дачу, когда мы еще были в Испании. Но въехали мы туда уже без него. Однажды утром я увидела на кухонном столе мой синий чемодан. Мать сидела, опершись подбородком на обе руки, и смотрела перед собой. Ее редкие волосы были забраны в тугой пучок. Она сказала, что, если я не потороплюсь, мы опоздаем на самолет…
Папа стоит на дорожке и тянет меня за руку. Я чувствую холод от калитки на моей щеке: похоже, я, привалившись к ней, простояла так какое-то время. Папа осторожно обнимает меня за плечи и ведет по дорожке. «Папа-па», — говорю я, мне хочется ему рассказать, что, когда мы приехали сюда, я сбегала от матери в ротонду, чтобы позвонить ему. Мать запретила мне общаться с папой. Но, когда я возвращалась домой раньше нее, я бежала в ротонду и звонила ему. Чаще всего папа не брал трубку… Был занят, наверное. Но иногда мне удавалось поймать его между встречами. Тогда в трубке булькал его смех, и мы болтали. Я ходила кругами по ротонде, рисовала указательным пальцем в воздухе высокие сосны, дамбу, моих новых одноклассников — да все подряд… Я думала, папа остановится и будет разглядывать свою ротонду, но он тянет меня мимо нее… Помню телефонные гудки — «абонент недоступен», звуки долетают до меня как сквозь вату — «извини, не могу говорить».
Папа отпер дверь, и мы вошли в тесный тамбур. Дом был тридцать седьмого года постройки, наспех свезенная дорогая мебель расставлена невпопад, кое-где вокруг окон виднелись серебристые вставки утеплителя. Родители хотели реконструировать дом постепенно: сначала утеплитель, потом окна, потом стены, пол и потолок… Но пока руки дошли только до утеплителя. В комнатах, освещенная столбами солнечного света, кружилась пыль. Еле слышные шорохи долетали со второго этажа: то ли скрип половиц, то ли шелест листьев за окном. Вдруг с улицы донесся короткий металлический звук…. Я помню этот дом! Помню его дыхание, помню тихий скрип половиц по ночам. Перед глазами начинают мерцать тысячи огоньков, не хватает воздуха, я чувствую, как тело заваливается набок, потом все сливается в одно черное месиво…
Черное. Коричневое. Серое. Из темноты начинают выплывать контуры: паркет, плинтус, ножка комода. Я поворачиваю голову — на меня смотрит папа. Он говорит, что сейчас откроет окно и принесет мне воды. Под головой мягкая ткань его пальто. Похоже, он подложил мне его под голову, пока я была без сознания… Папа, как загнанный зверек, мечется по прихожей, находит кухню. Слышится хлопанье шкафов, журчание воды и чертыхание. Чувствую, что он берет меня на руки… Он не брал меня на руки с тех пор, как меня исполнилось семь. Я хочу сказать, что я уже взрослая и мне не надо помогать. «Н-н-не…» Папа продолжает пыхтеть, над моей головой проплывает люстра гостиной. «Не-е-е на-на…» Я чувствую затылком кожаный подлокотник дивана. У моего рта блестит вода в стакане. В комнате слышатся только шорохи и неровное дыханье папы. «Надюша, попей. Сейчас окно откроем. Давай попьем водички, хорошо?..»
Занавески на окне в гостиной больше нет. Она сдвинута в самый угол, к стене. По всему телу пробегает дрожь. За окном гостиной стоит Другой Лес.
Вниз от дома шла тропинка к дамбе. Я любила сидеть у пруда, но к дамбе спускалась очень редко. Вода там пахла гнилью. Через дамбу был перекинут маленький мостик, под ним стояла сетка, возле которой скапливались грязь и опавшие листья. Все коряги оставались по одну сторону мостика — по другую вода мутным потоком текла дальше и срывалась с небольшого рукотворного водопада. Летом и осенью вокруг этого водопада была топь. Зимой болото замерзало, а сам водопад обрастал желтоватыми сосульками — тогда только я туда спускалась. У этой дамбы и находился Другой Лес. Деревья… Их даже язык не поворачивается назвать деревьями — для них бы больше подошло слово «полутрупы». Там не было осин и берез, не было даже корабельных сосен. Только облезлые елки. Лапы этих елок начинались в метре от земли и были совершенно лысыми, на следующих уровнях иголки зеленели только на самых концах, а все остальное было сплошной сухой филигранью из мертвых белесых веточек. Между деревьями все было усыпано сухими иголками и побелевшими шишками. Там не росло даже травы. Бабушка говорила, что там нехорошая земля.
Мы переехали в дом в начале февраля, мне тогда только-только исполнилось двенадцать. Но впервые я пришла в Другой Лес в апреле, когда сошел снег. На пригорке среди елок я увидела одинокое деревце, где-то с меня ростом. Ветки с коричневыми почками смотрели в сторону моего дома, на них светились на солнце капельки росы. Я часто гуляла одна. Вот и тогда я была одна и поэтому решила подойти поближе. Деревце как-то скособочилось на правую сторону, и я сняла перчатки, чтобы его поправить. Когда я потянула ствол на себя, из-под земли вдруг вылез совершенно белый кусок корня. Рука отпустила ствол, и деревце упало навзничь на левую сторону. Из зияющей дыры на меня смотрели изъеденные плесенью ошметки корней. Плесень здесь ползла из земли и поедала все. Она была везде: под шишками, под корой на стволах елок… Должно быть, ее грибницы прорастают вширь каждый год, и когда-нибудь она доберется и до дома, и до деревьев на пруду.
Тем же вечером я рассказала бабушке о том, что видела в Другом Лесу. Она задумчиво расчесывала мне волосы. Я помню, как тогда ее морщинистые руки прикоснулись к моей щеке. Она отложила расческу и тяжело опустилась в кресло. «Да, солнышко, жалко деревце… Не в том месте ему выпало расти. Без корней… — бабушка развела перед собой руки, как будто открывая невидимую книгу. — Тебе, Наденька, корни ой как нужны… А то вы с мамой, ей-богу, то здесь, то там…»
Вся в холодном поту, я проснулась оттого, что мать трясла меня за плечо. «Надя, не надо так стонать! Просыпайся!» Я протерла глаза.
— Тебе снился плохой сон?
— Мам, извини, что разбудила… Мне снилось, что нас хочет съесть плесень.
— Ничего страшного, — мать коротко зевнула, прикрывая рот рукой. — Тебе заварить травяной чай или ты уже успокоилась?
— Я уже успокоилась…
***
Мне снова шестнадцать. Я отвернулась к спинке кожаного дивана. На меня пахнуло сыростью и холодом. Папа, похоже, открыл окно. Шорохи и скрипы в гостиной усиливались, становились назойливее. Я не слышала стука поднимающейся рамы. Окна в этом доме открывались на удивление тихо: ручка была в самом низу, ее надо было повернуть налево и поднять раму вверх, тогда стекло бесшумно наезжало на верхнюю часть окна. Тело будто онемело, я с трудом повернула голову к окну. И тут я их увидела. Бабушка сидела в кожаном кресле, ее седые волосы растрепались и реяли серым облаком вокруг полупрозрачного лица. Она положила руки на колени и смотрела в окно, как всегда, в своем необъятном халате и тапочках. Силуэт матери стоял рядом со столиком. С недопитым кофе в одной руке она перебирала бумаги. Она смотрела на дочку поверх своих узких очков. Девочка лет двенадцати с тугими косичками сидела на ковре и чертила что-то в тетради. Я сидела на ковре…
Осень. Ничего не помню из того дня. Только помню дождь, дождь… и туман. Когда я возвращалась из школы, моя мать всегда заставляла меня заниматься, всегда хотела, чтобы я занималась… У меня был кот. Его звали Филимон. Мать не разрешала мне спать с ним, но, когда она не знала, я забирала его к себе в комнату. Мне нравилось, как он мурлыкал и сворачивался в клубочек.
В ту ночь я не могла заснуть и Филя лежал со мной. Вдруг пахнуло сыростью. Я помню, как я открыла глаза, потому что мне показалось, что в комнате еще кто-то есть. Шуршит штора. Тишина. Осторожное поскрипывание половиц где-то в углу комнаты. Справа от моей кровати было окно, и из него на одеяло полосами падал лунный свет. В углу комнаты стояло кресло, на которое я обычно складывала вещи. Но сейчас его совсем не было видно. Его загораживает темная фигура. Я пытаюсь пошевелить рукой и спрятаться под одеяло, но не могу. Пальцы сжимают что-то мягкое. Неожиданно раздались крики, крики моей матери. Ее голова тряслась, как у куклы. Когда свет проник в комнату, я увидела кровь на моих руках. Она кричала как ненормальная. Не знаю, что случилось. Когда я открыла глаза, мои руки были все в крови. Одеяло, простыни, стены, шторы… Голова Фили валялась на полу, и его желтые глаза смотрели на меня… как будто он что-то просил. Потом я заплакала.
Мать потащила меня в ванную. Холодная вода на руки, на лицо… Вкус мыла. Капли воды стекают по белесым волосам. Капли воды на зеркале. Мать прижимает мое лицо к раковине, вода льется на макушку. Она говорит, чтобы я разделась. Я стою в одних трусиках, переминаюсь с ноги на ногу и дрожу, кофточка и пижамные штаны красным комом лежат на холодной плитке. Скрипит дверь, и просовывается заспанное лицо бабушки. Мать роется в ящике под раковиной, выгребает прямо на пол тряпки и моющие средства. Пластиковые бутыли с грохотом ударяются о плитку. Она старается не смотреть на меня. Мать сжимает в руках одну из бутылок с распылителем, пшикает им на тряпку и быстро выходит из ванной. Я продолжаю стоять босыми ногами на кафельном полу.
Бабушка завернула меня в большое банное полотенце. Я прячу от нее глаза. Сижу на кожаном диване в гостиной, обхватив руками колени, и вся трясусь. Мать убирается в моей комнате.
— Ба, это не я… Это Нарь. Че-честно. — Я зарываюсь лицом в полотенце и чувствую, как оно становится мокрым у моего лица.
Бабушка ничего не отвечает. Она сидит на кресле, отвернувшись к окну.
— Тебе снился плохой сон?
— Не-нет. Это был не сон. Это Нарь пришел. Он стоял у моей кровати. Я слышала, ка-как он пришел, под ним скрипел по-пол…
Я не могла дальше говорить. Мать отдала меня к логопеду, когда моя учительница сказала, что я иногда заикаюсь. Она водила меня на занятия по вечерам каждый понедельник и среду. К девяти годам я уже больше не заикалась. Почти.
Ночник горел на столе теплым оранжевым светом. От дивана и кресел на ковер падали мягкие тени. Окна были прикрыты шторами. Я услышала, как бабушка усаживается рядом со мной на диван. Она гладит меня по мокрым волосам. Я прижимаюсь к ее груди. От нее пахнет валокордином и старостью…
— Ба, мама меня все еще любит?.. Она простит меня?
— Простит… — голос матери совсем тихий, она почти шепчет. Она забралась с ногами на кресло. Правая рука у рта. Мокрые костяшки пальцев почти сжаты в кулак. — Надя, что такое Нарь?
Я боюсь, что начну при ней заикаться. К горлу подкатывает ком, я снова прячусь в полотенце.
— Оля, это я виновата… Не надо было мне Наденьке рассказывать все эти страшилки…
— Что такое Нарь? — голос матери отдает металлом. — Можешь тогда ты мне объяснить?
— Нарь… Нарь — это такой упырь, он живет на кладбищах и питается мертвечиной… Ну как леший или Баба-яга, — бабушка помедлила. — Но, Наденька, Нари тут никак не могут жить. Даже в Другом Лесу. Они ни за что не заявятся к нам в дом…
— Мама, бога ради, хватит, — голос матери прервался. — И без тебя тошно, — мокрый кулак сжимается у ее лица. — Дожили… Мы с тобой завтра еще поговорим. А сейчас я отведу Надю спать.
***
Мятная зубная паста. От настенного зеркальца слышится жалобное дребезжание. Держатель зеркальца прижат слишком близко к стене — стена вибрирует из-за того, что на первом этаже работает стиральная машинка. В правой руке у меня зубная щетка, а левой я отодвигаю зеркальце от стены. На меня смотрит серое опухшее лицо. Я отворачиваюсь.
Наверное, все преступники думают, что они особенные. Что именно в их случае все по-другому. Они, должно быть, стараются убедить себя, что лично они ни в чем не виноваты, что это всё обстоятельства… или какая-то мистическая сила. Вчера мы с матерью… с мамой ходили гулять на пруд. Мама устала после работы, но шутила со мной, трепала за волосы. А потом поцеловала меня в макушку… Я не знаю, как она это делает. Как находит в себе силы не бояться меня… После того, что я сделала.
«Бояться надо не мертвых. Бояться надо живых» — папа любил так шутить, когда я начинала пересказывать ему бабушкины страшилки. Смеется. Ведь и правда, верить во все это смешно. Это как верить в Деда Мороза… Интересно, взрослых людей, которые верят в Деда Мороза, могут закрыть в психушке?..
Мама всегда была самой рассудительной в нашей семье. Каждый вечер она заваривает мне чай с ромашкой и говорит, что я уже взрослая, чтобы бояться бабок-ежек и леших. Я киваю и пытаюсь улыбаться ей в ответ. Простыни и стены. Все в крови из-за меня. И я не понимаю, почему я могла сделать такое… Или… Нет. Не бывает ходячих мертвецов. Мама и бабушка не выдержат этого еще раз. Я не могу им сказать. Не должна. Я не хочу больше пугать их. «Его нет, его нет, — повторяю я и скребу у себя за ухом. — Нет…» Сегодня бабушка наконец-то согласилась дать мне свое снотворное.
На следующее утро после смерти Фили я проснулась от холода. Что-то легонько стукнуло по окну. Скрип половиц. У моей кровати. Нарь стоял в тени кресла и не двигался. У меня начинает кружиться голова. Черные глазницы. Его лицо почти все в тени, из темноты выступают только очертания большой лысой головы. В руках у него блестит что-то металлическое. Я лежу на спине и не могу пошевелиться, рука сжимает краешек одеяла. Ногти впились в ладонь. Я открываю рот, чтобы закричать, и не могу. Рука на лицо, чтобы не видеть. Закрываю глаза. Дыхание. Его дыхание. Шуршит штора…
Позавчера я открыла глаза и больше не могла их закрыть. Нарь склонился над моей подушкой. Я не могла ничего делать. Слезы катятся по лицу. Он смотрит на меня в упор и скалится. Мои ногти впились в мясо ладони. Серая кожа. Шрам на его левой щеке. Полоса через всю щеку до самых губ. Я не знаю, сколько он простоял так. Он наклоняется ближе. Его ноздри расширяются, доносится тихий свист. Запах гнили. Его нижняя губа подрагивает. С-с-с-с. Я зажмуриваюсь и начинаю считать до десяти. «Один. Два. Три… — тень ложится мне на лицо. — Семь. Восемь…» Перед глазами начинают мерцать тысячи огоньков…
Вчера я тайком пробралась в гостиную, чтобы спать там. Бабушка читала в кресле. Ночник горел на столе. Когда я стала засыпать, бабушка собралась уходить. Я попросила ее побыть со мной еще немного. Но я все никак не могла заснуть. В гостиной мне не нравилось. За окном был Другой Лес.
— Наденька, солнышко, пойдем я тебя уложу в нормальную кровать. Здесь, на диване ты не уснешь.
Я мотаю головой.
— Ничего, Наденька, ничего, — я вижу, как она отводит взгляд. — Плохо тебе, да?
— В-все но-нормально…
— Хочешь… Хочешь, поспишь со мной сегодня?
Я чувствую, как мое лицо перекашивает. Я засыпаю с Филей. Голова на полу. Желтые глаза. Я пытаюсь выдавить из себя что-то внятное. Внезапно я слышу голос моей мамы: «Давно здесь? Вы уже давно здесь? Надя, давай пойдем в кровать».
Мама склонилась надо мной — так же, как и он… По всему телу пробегает дрожь. Я отворачиваюсь. Она целует меня в ухо и щекочет за шею.
— Мам, можно мне ночник из гостиной?
Она ставит ночник на тумбочку у моей кровати.
— Надя, в глаза не светит?
Мама ложится на вторую половину кровати. Теплый свет золотит ее волосы.
— Тебе всё снятся кошмары? — она гладит меня по щеке. — Если вдруг тебе будет страшно, приходи ко мне, и будем бояться вместе, хорошо?..
Я просыпаюсь от холода. Ночник все еще горит. Щелчок выключателя. Темнота. Я лежу на левом боку, отвернувшись от окна. Что-то мокрое… Мокрое у меня за ухом. Язык. С-с-с-с. Я не могу закричать. Он зажал мне рот. От его руки разит гнилью. С-с-с-с. Не хватает воздуха. Я начинаю вырываться. Ногти впиваются в его руку. Шипение. Не хватает воздуха…
***
Мама и бабушка вертят в руках инструкцию от снотворного. Я стою у кухонного стола и переминаюсь с ноги на ногу.
— Наденька, что это у тебя за ухом? — спрашивает бабушка.
— За-за ухом?
Мама поворачивается ко мне.
— Опять заикаешься, вроде же разобрались уже…
Мать продолжает вглядываться в инструкцию.
— Наденька, подойди-ка?
— Надя, пей таблетку… — мать подает мне стакан воды. — Мама, не начинай, пожалуйста. Завтра вот и посмотришь.
Что-то действительно чесалось за ухом с самого утра… Мать ведет меня в спальню. Одеяло. Она говорит, что откроет окно. Пахнуло холодом. Шелест шторы.
— Ма-ма-мама, за-за-крой! — мне становится страшно.
Мать не двигается. Она смотрит куда-то вниз.
— Ма-мама?
— Да, сейчас…
Мать закрывает дверь в мою комнату. Холод одеяла. Ночник. От снотворного немного кружится голова. «Да, сейчас…» Я, запинаясь, иду к окну. На подоконнике лежит какой-то ком… Покрывало? Я осторожно скидываю на пол золотистую ткань. Наверное, мать положила его туда. Узкая щель между окном и подоконником. Из нее тянет холодным воздухом, но совсем не сильно. Если положить покрывало на место, то из щели почти не будет дуть. Глаза слипаются. Трещины. Я тогда подумала, что это были трещины. Нет… сколы. На нижней части рамы. Я тру подбородок. Чувствую, как голова тяжелеет.
Тень на лице. Холодно. Я пытаюсь отвернуться от окна. Треск выключателя. Бесформенное, черное… Он берет меня за подбородок. С-с-с-с. В голове все отдается каким-то гулким эхом. Гладит по щеке. «Тихо. Тебе понравится». Я открываю глаза, но ничего не вижу. Он прижимает мне что-то к носу. Какую-то тряпку. Приторно сладкий запах…
Раннее утро. Кровь на простынях. Когда я проснулась, одеяло валялось на полу. Ночнушка поднята почти к самой груди. Холодно. Что-то тянет внизу живота. Я вижу приоткрытое окно. Пытаюсь подняться, чтобы задвинуть раму вниз. Ноги дрожат. Кровь на белой ночнушке. Я не могу идти от боли… Очень болит внизу живота.
Помню, что я прижала колени к лицу. Сижу на полу, опершись спиной о тумбочку. Что-то красное между ногами. Не могу перестать плакать. Я не знаю, что случилось.
Солнце ложится полосами на подоконник. Подоконник грязный. Там куски земли. Земля белесоватыми комками лежит на полу у окна. Пахнет гнилью. Земля из Другого Леса…
Все становится каким-то далеким и безразличным. Я поднимаюсь с пола и стягиваю покрывало с кровати. Ванная. Комок вещей на полу. Я кладу вещи в стиральную машинку. Наверное, на втором этаже зеркальце у стены опять будет дребезжать. Включается душ. Теплая вода стекает по волосам… Голос у меня в голове: «Это только понарошку…» Теплая вода струится по коленям… «Все преступники думают, что они особенные…» Желтые глаза Фили… Вода у слива становится красноватой.
— А взрослых людей, которые верят в Деда Мороза, могут закрыть в психушке?
— Нет, Надя, — отвечает бабушка.
— А всяких там убийц, воров, их могут закрыть в психушке?
— Нет, их скорее закроют в тюрьме. Вот помнишь, в новостях про насильника рассказывали? Его отправят в тюрьму.
— Насильника? Это кто?..
— Ну… Мы, помнишь, вместе эту передачу смотрели… Ну, лысый такой еще, — бабушка замялась, — он еще по ночам… Неважно.
Я одеваюсь и бреду в свою комнату. Ноги не слушаются. Больно внизу живота. Земля с плесенью на подоконнике. Высовываюсь из окна. Коричнево-черная жижа у дорожки. И след. Большой след от мужского ботинка. Я пытаюсь сгрести землю в ладошку и высыпать ее в окно. От моих рук пахнет гнилью. Земля рассыпается. У меня не получается ее собрать. Я скребу ногтями о пол. Земля на полу.
Я не помню, как разбила ночник и окно. Бабушка сказала, что они снова проснулись от криков. Помню только осколки стекла у босых ног. Я смотрю на осколки, а мать тащит меня в ванную. Пытаюсь ей что-то сказать. Губы шевелятся, но звука нет.
Всем немым жертвам насилия посвящается.
