На улице такой-то условного города, по не столь важному адресу, в безымянном и совершенно заурядном, без всяких намеков хоть на какую-то маленькую причуду доме проходило собрание одного весьма странного, если и вовсе не чудаковатого литературного Клуба.
Члены Клуба заварили чай, кофе и даже умудрились заварить кое-что покрепче; уже как раз рассаживались по креслам, расставленным в круг так, словно кто-то собирался призывать демона или, на крайний случай, обсуждать очередные коварные планы мировой закулисы.
Последним устроился поудобнее упитанный мужчина средних лет, слегка не дотягивающий фигурой до полноценной бочки, — он с наслаждением плюхнулся в кресло, держа в руках стакан не чая, и даже не кофе, а того самого покрепче. Потом мужчина неуверенно забегал глазками, прикидывая, что же прямо сейчас, в этот самый момент, пошло не так, — опомнившись, человек-бочонок вновь встал.
Мужчина откашлялся — да так, что комнату заштормило вибрацией.
— Двадцать шестое собрание Клуба Не Анонимных Литературных Героев я объявляю открытым! Итак, начнем с переклички. — Он залез под пиджак, вытащив стопку листов, и продолжил. Можно было подумать, что в его живот вмонтирована пара-тройка ящиков — отличный вариант для любого офисного работника. — Джейн Эйр?
— Здесь! — воскликнула дама, которая скорее походила на мисс Марпл, но прикладывала все усилия, чтобы повернуть время вспять, хотя бы визуально. С таким же успехом маленькие девочки мажутся маминой косметикой, думая, что теперь они выглядят как настоящие леди.
— Замечательно. Гамлет?
— Здесь!
К Гамлету вопросов с точки зрения внешности не возникало.
— Прекрасно! Мерлин?
— Как обычно, опаздывает, — заметил Гамлет.
— Но он никогда не опаздывает и не приходит слишком рано… — попыталась вставить свои пять копеек Джейн Эйр.
— Нет, дорогая Джейн, это вы не о Мерлине уже говорите, — поправил ее Гамлет.
Председатель назвал еще несколько имен, среди которых оказались доктор Джекил (в отсутствие мистера Хайда, по крайней мере сегодня), Том Сойер (сегодня он забыл набить карманы всякой всячиной — соответствующая пометка была сделана), капитан Немо и священник Фролло (сегодня он не выглядел так возбужденно, как обычно).
— Ну и наконец, — закончил председатель, поставив последнюю галочку, — второй Толстяк из всех трех Толстяков, то бишь я.
Джейн Эйр неспокойно ерзала в кресле, все никак не находя удобного положения. Предприняв очередную попытку устроиться покомфортнее, она уточнила:
— Мы не будем ждать Мерлина?
— Если бы мы каждый раз ждали его, — вздохнул Фролло, изучив Джейн своим мраморным, слегка отсутствующим взглядом и подперев голову рукой, — то ничего бы не успевали.
Джейн Эйр, не желая спорить со священником и опасаясь, чтобы тот ненароком не распознал в ней очередную Эсмеральду, просто пожала плечами и наконец-то смогла расслабиться. Она посмотрела на металлически блестящую седину Фролло и обрадовалась, что ей приходится делать все наоборот — прятать белые волосы под слоями краски, а не выставлять на показ. Но все знали, что священник не красится и не пользуется той противной (Джейн скорчилась) театральной пудрой — ему даже морщины не нужно было дорисовывать. Возраст, все возраст…
Клуб Не Анонимных Литературных Героев считали в городке верхом абсурда, выше которого уже просто не прыгнуть, голова упрется в потолок, нет, даже пробьет его — а там, еще выше, уже шизофрения. Поэтому самый заурядный дом, своим видом никак не намекающий на творившиеся внутри чудачества высшего сорта, обходили стороной в любое время суток, даже если никаких собраний там не было.
Члены Клуба такого отношения решительно не понимали — ну что такого, скажите на милость, в том, чтобы собираться и обсуждать книжки, примеряя роль любимого героя? Значит, говорили члены Клуба, актерам такое вытворять каждый день можно, а нам — нет; ну ведем мы себя в точности как наши любимые герои, да, но разве у других нет кумиров, которым они так или иначе подражают? Просто мы подходим к этому более основательно, с чувством, толком, расстановкой — и лишь в рамках собраний, не более!
Фролло прочистил горло.
— Ладно с ним, с этим нашим неблагочестивым и грязным магом… — Тут он скорчил такую недовольную гримасу, что любое зеркало не выдержало бы. — Мерлином. Но куда сегодня запропастился Фауст? Этому господину не свойственно опаздывать, и я вижу в этом…
— Святой отец, — нахмурился Джекил в отсутствие (ясно дело, временном) Хайда. — Ваша придирчивость сегодня выходит за все рамки!
— Вот-вот! — добавила Джейн Эйр, хрустнув костями. — В моей семье не потерпели бы такого… нахальства. Вы же человек церкви, святой отец!
— И поэтому я избавляюсь от ереси. — Фраза прозвучала как-то слишком реалистично. — И вообще, настаиваю на исключении колдунов, алхимиков и куртизанок из нашего Клуба. Начать предлагаю с последних…
Он засверлил взглядом собеседницу. Джейн Эйр разинула беззубый рот.
— Святой отец! Да как вы…
В этот момент на первом этаже лязгнула дверь.
* * *
Перед тем как войти, запыхавшийся Фауст подумал: «Надо постучать ради приличия». Но тут же метлой погнал эту мысль прочь, потому что настоящий доктор Фауст поступил бы совсем по-другому — вошел бы, не церемонясь.
Поэтому дверь лязгнула так стремительно, что сама, поди, не успела опомниться, как открылась, скрипнув петлями.
Доктор Фауст — звали его, конечно же, не так, но он и сам не хотел помнить как, — шагнул за порог Клуба Не Анонимных Литературных Героев.
Вошедший прищурился от бьющего в глаза и обволакивающего зрачки желтого света, укрывающего взгляд одеялом, — коридор мерцал сепией. Прежде всего Фауст повернулся к зеркалу, поправил головной убор — что-то среднее между шляпой волшебника и ночным колпаком — и почесал бороду, которая выглядела уж как-то слишком… неестественно.
Вошедший рассматривал мерцающие желтым — наверное, думал он, из-за ламп, — глаза, слишком заспанные, со здоровенными синяками. Нет, это все неправильно — синяки могут быть у него, неидеального него, у Фауста их быть просто не может. Доктор должен выглядеть устало, но не настолько же — тем более игра уже началась. Сразу, как он шагнул за порог.
Говоря откровенно, игра не кончалась никогда.
С самого детства доктор Фауст был очень боязливым, но, в отличие от других детей, пугали его не те обыденные вещи, которые пулеметной очередью рождают страх в детских сердцах: темные комнаты, пауки, старые подвалы, фарфоровые куклы на бабушкиной антресоли… Фауст боялся чего-то неуловимого, странного, будто бы прячущегося в самих его поступках, решениях, — и только когда подрос, понял, что же это было за фантомное ощущение.
Фауст боялся прожить не такую жизнь, какую мог бы, а потому с ужасом принимал каждое решение, опасаясь, что по своей глупости сделает все не так и не этак. Когда доктор открыл для себя местную библиотеку, этот лабиринт из шкафов, в которых чудовище с головой быка всегда заменяла сварливая библиотекарь — пусть голова у нее и была самая обычная, но с морщинистыми веками и гнилыми зубами, — Фауст стал пропадать там днями напролет, и его не то что за уши, буксиром оттуда вытянуть не получалось. Тут он глушил призрачный ужас на краю сознания: в книгах он находил героев, героев, жизнь которых казалась ему такой насыщенной и правильной, — читая, не надо было принимать колючие пугающие решения; достаточно просто наблюдать, как эти самые решения принимают персонажи, кусочки слов и букв на пожелтевшей бумаге — наблюдать, анализировать и, как ни парадоксально, бояться еще больше, понимая, что сам так точно не сможешь.
А потом Фауст, дойдя до одного из дальних шкафов, стоящих словно на границе с вражеским государством или, того пуще, с голодной преисподней, нашел там потертый томик «Фауста».
И влюбился.
Доктор Фауст нашел для себя доктора Фауста, поняв: вот оно, вот так хочу и я, тоже хочу, чтобы моя собственная жизнь была моей собственной, такой же, как у Фауста. Получи все, отдав ничего — и, когда все кажется потерянным, сохрани свою душу. Фаусту, кстати, как читателю никогда не нравилась концовка — выходит, что за спиной у каждого летает ангел с дробовиком, готовый в нужный момент дать жару даже самому́ Князю Тьмы.
В те дни, зачитываясь Гете в пыльном зале библиотеки, за скрипящим столиком в свете слабой, болезненно моргающей лампы, Фауст наконец-то понял, как ему поступать, чтобы прожить именно свою жизнь, именно ту, которую хочется.
Спустя несколько лет в городе очень удачно появился Клуб Не Анонимных Литературных Героев, свалившись, как бидон воды в жаркой пустыне, — совершенно неожиданно, но очень к месту.
Режущий голову кривой мелодией скрипки скрип половиц отвлек Фауста от зеркала — доктор поправил бороду и повернулся в сторону лестницы.
— В следующий раз, — забасил спускающийся Толстяк, шагающий, словно ожившая статуя, ну, весу в нем было точно не меньше, — попробуй найти бороду еще получше. Она до сих пор не выглядит натуральной. И прекращай опаздывать. Это выбивается из образа…
— Ты говоришь мне это каждый раз, и каждая новая борода тебя все еще не устраивает, — пробубнил Фауст, потерев острый нос, которым хоть дырки в бумаге делай. — И вообще, кхм, «волшебник не приходит рано, и не…».
— Это Гэндальф, а не Мерлин или Фауст, когда же вы все это уже запомните. Давно пора начислить вам штрафные баллы. — Второй Толстяк из трех задумчиво почесал щеку, размерами походящую на спутник газового гиганта. — И вообще, с каких пор ты начал выходить из роли? Уж кто-кто, а ты такого себе никогда не позволял.
Фауст внезапно сделался серьезным — по лбу, как по столетнему дереву, поползли глубокие морщины.
— Я цитировал, уважаемый председатель. Я даже пытался сделать так, чтобы мои кавычки, — он сделал характерный знак пальцами, — можно было отчетливо услышать. Вы правильно говорите, я не позволяю себе…
— Ладно-ладно, пойдем наверх, все уже заждались — Фролло вообще из тебя скоро будет бесов изгонять.
Доктор Фауст выдохнул — самым трудным всегда было становиться напористым и непоколебимым, когда под слоем всего маскарада жил мягкий комок, мечтающий о пледе, горячем чае и теплых батареях.
Они поднялись на второй этаж, где Фауст галантно скинул шляпу, обнажив лысину, обклеенную искусственными волосами, уселся, и очередное заседание Клуба Не Анонимных Литературных Героев продолжилось. Мерлина — со слов капитана Немо, «старого опоздуна» — дожидаться уже не стали.
— Я требую штрафных баллов доктору Фаусту, — заговорил первым Фролло, с серьезным видом изучая доктора. — Прежде всего, за опоздание и за слишком недостоверную бороду…
— Ваше святейшество, — отозвался Фауст. — Моя работа не терпит задержек и недоделок, поэтому я пришел, как только смог.
Священник фыркнул.
— Ваша работа! Да, именно работа, конечно же…
— Да правда, какая муха вас сегодня укусила! — отозвался, как всегда, добродушный доктор Джекил (пока еще без мистера Хайда), и, как всегда, на «вы» — из него эту привычку битой было не выбить. — Ворчите больше обычного. Неужто опять цыгане?..
Фролло тяжело вздохнул, закатил глаза и сказал, обращаясь словно к небесам:
— Я встретил ее.
— Боже! — Джейн Эйр, та самая, которая давно уже мисс Марпл, перекрестилась. Второй раз за день у нее как камень с души упал — хорошо, что это не она, при ее-то привлекательности… легко жить, когда считаешь себя юной леди, разящей мужчин наповал, — какая разница, что там думают остальные, если у них мозги не на месте? — И что же это за бедняжка?
— Ее глаза… и волосы… — Фролло словно уже ушел в астрал, давно разговаривая с ангелами.
Джейн Эйр еще раз тяжело выдохнула — да, такого Рочестера она никогда бы не ждала; женщина… точнее, эм, чтобы без обид, девушка, поправила нашейный платочек — движение получилось как у мумии, да и та наверняка двигалась бодрее. Джейн ждала жениха, даже не догадываясь, что ее уже давно заждался только мавзолей или кунсткамера — на выбор.
— Прелестно! — рассмеялся капитан Немо. — Ты же наш старый ловелас. И как у тебя сил хватает? Помню, я как-то раз…
— Так, так, хватит господа, хватит! — Второй Толстяк из трех вскочил из кресла — окружающее пространство второй раз за день затряслось, как желе. — Очень рад, что его святейшество отлично вжился в роль, это замечательно… Давайте к другим темам. Уважаемый Фауст…
Доктор вздрогнул — главное, все сделать правильно, главное, все сделать правильно…
— Как ваши успехи? — Толстяк сел.
— О, — откашлялся доктор. — Давеча, дня два назад, я завел себе пуделя…
— Надеюсь, черного? — хихикнула Джейн Эйр.
— Чернее, чем уголь моих глаз, — кивнул Фауст.
— Но… — Доктор Джекил (явно не ждавший сегодня в гости мистера Хайда) поправил круглые очки в тонкой оправе. — Если меня не подводят память, вы терпеть не могли собак? Я помню, когда Джейн Эйр привела…
Фауст всегда любил кошек и только кошек, мог часами гладить их и терпел все их наглые кошачьи выходки, а вот с собаками у него всю жизнь особо не клеилось: иной раз ему даже страшно было проходить мимо, безобидные песики почему-то казались концентрацией вселенского зла, которая оттяпает ногу в любой момент. Особенно те маленькие и бесконечно лающие на таких высоких тонах, что соседние стекла просто чудом не начинали трескаться, разлетаясь на осколки. Но недавно Фауст подумал, что… что он, Фауст, завел бы именно пса, уж для полной гармонии — большого смольно-черного пуделя.
В питомнике у доктора чуть не случился инфаркт, но он все же сделал это. Два дня каждая утренняя прогулка с новым питомцем превращалась словно в променад по старому подвесному мосту над жерлом проснувшегося вулкана.
— Что за доктор Фауст без черного пуделя? — улыбнулся доктор, еле заметно вздрогнув и подумав при этом: «И что за я без доктора Фауста?..»
— Смотрите! — крикнул вдруг молчавший Гамлет. — За окном уж тучи набежали! Ох, не к добру все это. Помню, мой дядя, что нечестных правил…
— Успокойтесь, — подхватил Том Сойер, крутя в руках соломенную шляпу, сделанную мастером так, что она не налезала ни на чью другую голову. — Дождь — это просто дождь, вот если бы тут была река, на которую мы с Геком…
Тут Фролло, все это время молчавший и задумчиво смотревший в окно, где серые тучи смыкали свою пасть над небом, сказал, не отводя взгляд от окна:
— Я перестал принадлежать себе. Другой конец нити, которую дьявол привязал к моим крыльям, он прикрепил к твоей ножке… — Вновь затих и добавил: — И кофе твоих волос…
Все члены Клуба, особенно те, кто любили перечитывать французскую классику до посинения, разом замолчали.
Фаусту показалось, что в самом углу его зрачка мелькнуло что-то яростно-фиолетовое — уж не гроза ли?
— Эм… я думаю, время выпить! Всем освежающего, наваристого пива! — хлопнул в ладоши Толстяк-председатель.
Фауста накрыла волна блаженства — он душу дьяволу был готов продать за кружку холодного, освежающего и любимого темного пива и уже было открыл рот, чтобы выразить солидарность, но только вот… Фауст пива бы никогда не пил.
Доктор нахмурился, «спокойно, ты поступаешь так, как правильно; то, чего ты хочешь — не так, неверно, а вот то, что сделал бы Фауст… другое дело».
— Вина, — вскинул руку Фауст. — Хорошего красного вина…
— Проследите, чтобы оно чудесным образом потекло из неподходящего для этого бочонка! — рассмеялся Том Сойер.
— А мне тогда… — задумалась Джейн Эйр. — Чаю!
Она знала — благородные леди пьют крепкие напитки только после шести вечера. На часах было без пяти шесть.
Толстяк вздохнул. Ну почему никогда нельзя обойтись просто пивом?
— Еще пожелания?
Фролло все молчал, серым взглядом смотря в окно: мелкий дождь, бусинами сыплясь из набухших туч, падал на брусчатку, и капли его со звоном отскакивали от окна, постепенно застилая не то обзор, не то взгляд мутной пеленой. Священник прошептал так тихо, что услышать его могли только клочья пыли и клопы, и то вооружившись слуховым аппаратом:
— Дитя мое, мучь меня одной рукой, но только ласкай другою…
Фауст отвлекся от шумного обсуждения выбора напитков, где каждый упрекал другого, что коньяк, видите ли, слишком крепок, а чай — вообще грудничковый напиток, истина в вине, зато в пиве счастье, и так далее. Доктор посмотрел на Фролло, гипнотически глядящего на мостовые, — Фаусту почудилось, что он увидел витающие вокруг обрывки слов и букв, словно их чернилами написали в воздухе, пустили в свободный полет, выдрав со страниц, — они собирались, как рой мух над лакомым кусочком.
Внутри у доктора Фауста щелкнуло — и это было не просто переключение внутреннего рубильника, а звук отпирающегося засова, выпускающего наружу старый детский страх, призрак холодного белого ужаса прожить жизнь не так, неправильно, не на полную катушку.
Фауст вздрогнул и отогнал это оскалившееся ощущение, как осу. Даром что не прибил — газеты под рукой не оказалось.
* * *
Вечер зажимал свои холодные объятья, ухмыляясь во весь беззубый рот ночного мрака, который уже маячил где-то на горизонте, шля первые приветы.
Вечера в городе обычно стояли бархатные и нежные, словно щадящие людей, — они порхали бабочками с темно-синими, фиолетовыми, голубыми, серыми крыльями. Такие вечера опускались плавно, не спеша, от них веяло мягким осенним пледом и бабушкиным вязанием, которое кажется таким бесполезным летом, зато зимой излучает спокойствие, тепло и свет, без которых жизнь превращается в осколок льда, такой же одинокий, холодный и безнадежный.
Этот же вечер был… пугающим.
Девушка уже сто раз прокляла себя за то, что надела платье — подолы его из кремово-зеленых стали серыми, грязь пропитала ткань так сильно, что, казалось, стала с ней единой; платье словно покрасили ядом. Нижняя часть девушки будто постепенно становилась призраком или каменела, увидев в зеркале отражение разящего взгляда Василиска.
Дождь лил водопадом, стремительными потоками стекал вниз, закручивался и несся по улицам, размывая дороги и собираясь в такие глубокие лужи, что каждая была похожа на миниатюрное море, только кораблей и портов не хватало. Под серой матовой стеной падающих с неба капель не выдерживали даже зонты.
Девушка взмокла с головы до пят, так сильно, будто бы дождь шел внутри нее, а не снаружи; она уже даже не пыталась прятаться под зонтиком — лишь бы добежать до дома. Там она высушит черные, как крепкий кофе, кудри, просохнет, снимет грязное платье, нальет чашку чая и упадет в мягкую кровать, чтобы заснуть и поскорее забыть этот день.
А ведь раньше, в такие особо понурые вечера, они сидели, смеялись и пили кофе, и в воздухе пахло приторно-сладким — то ли из-за сигаретного дыма, плывущего от соседнего столика, то ли от счастья и смеха, которые согревали сами по себе, лучше любого свитера, даже присланного далекой тетушкой в подарок на день рождения, который обязательно выпадал на весну, но далеких тетушек такие вещи обычно не волнуют.
Вселенная, великая шутница, подслушала все эти мысли — дождь полил еще сильнее.
Девушка увидела впереди освещенное фонарем крыльцо под навесом. Рядом висела табличка, но девушка даже не стала читать ее — главное, что крыльцо было сухим, там можно переждать пик ливня.
Когда вода оказалась где-то там, за крыльцом, девушка кинула зонтик в сторону и выдохнула. На улице ни единого дурака не было, даже психи, наверное, смирно сидели в своих белых шестых палатах — конечно, это только ее угораздило нестись домой побыстрее, потому что день и так выдался не ахти, все валилось из рук, разговоры не клеились, а теперь еще вот это все, небольшой апокалипсис специально для нее — ха, конечно! Как обычно: хочешь, чтобы побыстрее наступило завтра, но вчера, которое пока еще сегодня, решает растянуться мерзкой лакрицей.
«Надо было слушать все эти дурацкие гороскопы, — подумала девушка, вглядываясь в дождь и не видя там ничего, кроме, собственно, дождя. — Ладно, главное — ждать. Хуже уже не будет».
Уж сколько раз твердили миру, что вслух эту фразу говорить не стоит, — уши есть не только у стен, но и у всего мироздания в целом; если подумать, то все вокруг — это какое-никакое, а ухо вселенной, ну или хотя бы ушко.
Мир, вселенная, судьба — у нее много имен — всегда была той еще манерной мадам, и, когда по ней ударяли молотом, как по листу железа, который нужно выпрямить, она вздрагивала в ответ.
Вибрация ее могла перевернуть все с ног на голову.
Фонарь поблизости — путеводная звезда во всем этом великом потопе — замерцал. Девушка вгляделась в дождь — на этот раз там было что-то еще, кроме воды.
Это что-то двигалось.
— Эй! — крикнула девушка. — Эй, вы не промокли? Вам нужен зонт?
Вопрос получился абсолютно типичным и глупым, но ничего умнее девушка не придумала.
Ответа не было. Фонарь снова моргнул. Потом из-за серой пелены дождя, будто бы кто-то приложил влажные губы стеклу и зашептал, раздался голос:
— Именно плоть всегда губит душу…
— Простите?
— Я плюнул в лицо своему богу! Все для тебя, чаровница! Чтобы быть достойным твоего ада!
Все-таки прав был Гамлет — не стоит ждать ничего хорошего от дождя.
* * *
Прикрытая ширмой из дождя, на город глазела полная луна, широко раскрыв свой мистический зрачок. Приглушенной желтой кляксой висев в черном дождливом небе, она пускала свет по узким улочкам, прикрывая то, что должно быть прикрыто, и обнажая то, что должно быть обнажено. Ее матовое свечение туманом кралось по сонному городу, неся с собой безмолвные тайны.
Город засыпал — не разом, не целиком, а, как и любой другой, постепенно, не спеша, от одного погасшего света в окне к другому, и сон, жидкий, душистый, скользил от сознания к сознанию, вытворяя там все, что душе угодно.
О сознание Фауста он споткнулся — доктор не спал.
Фауст сидел за письменным столом и работал, исписывал листы бумаги карандашом, хотя в верхнем ящике лежала целая стая ручек. В углу мирно дремал черный пудель, и доктор периодически вздрагивал — ему казалось, что собака проснулась и, чего доброго, сейчас откусит ему ногу.
«Нет, все-таки надо было завести кошку… — подумал будто кто-то другой внутри Фауста, тут же получив пощечину от самого себя. — Нет, все правильно…»
Доктор зевнул. Ему стало не по себе от выпитого вина, которое он — точнее, не он, а тот, кем ему не подобало быть, — на дух не переносил. После вина мир становился похож на шаткий мыльный пузырь: один неверный шаг — и он лопнет, а ты полетишь в глубокую бездну без конца и края, а если дно все-таки есть, то там ждет невыносимая головная боль и густой мрак обморока.
Фауст помотал головой. Он должен работать…
Конечно, ночью он всегда предпочитал спать, как все нормальные люди, — закрывать глаза, как только в дремоту начинало стремительно утягивать. Но доктор Фауст… доктор Фауст так никогда бы не сделал. Он бы сидел и трудился всю ночь, пока организм сам бы не выключился, — и, проснувшись за столом, доктор проморгался и продолжил бы работу, карандашом по желтой бумаге…
Когда-то давно Фауст окончил химический институт, хотя никогда не планировал туда поступать — трудная дорога, почти что босиком по колючему шиповнику, с терновым — нет, стальным — венком на голове. Доктор проклинал бо́льшую половину предметов и преподавателей и, откровенно, ничего не понимал — в душе горел лишь маленький шарик облегчения, напевающий: «хорошо, что не медицинский». Но это был важный шаг на пути к правильной, к его идеальной жизни, но…
«Но ведь химия, — думал он, — почти то же самое, что алхимия. Значит, я должен… да, так будет лучше для меня».
И теперь, в вихрем налетающей ночи, вычерчивал формулы.
Сегодня доктора трясло. Он пытался взять себя в руки, но не мог, да что там, не мог даже понять, с чего это он так разнервничался: не то от вина, не то от особо мрачного Фролло, то ли день просто не задался — он постоянно читал гороскопы, хоть и не верил им, но это он не верил, а вот Фауст бы точно поверил… поэтому надо было обязательно читать: если верить звездам, точнее, тем, кто за эти звезды получает не менее звездные деньги, ничего хорошего сегодняшний день не нес. Так оно пока и выходило.
На самом деле доктору стало не по себе еще тогда, в прихожей Клуба, когда председатель сделал замечание насчет бороды — конечно, это мелочь, но вдруг все дело в ней? Вдруг из-за этой микроскопической оплошности все накроется медным тазом и ему снова придется нащупывать ту тропку, на которой он — уже не доктор Фауст — будет собой?
Его снова передернуло. Холодный детский ужас, давно уже успокоенный до не столь пугающего состояния, призрачным кораблем всплыл вверх, в открытые воды сознания. Внутри скреблись злые кошки, только вместо когтей у них были арктические льды. Всплывшее ощущение медным шариком ударилось в мозг, нагло ухмыляясь, — и в этот момент предательский взгляд Фауста упал на фотографию в рамке, перевернутую лицом к стенке.
Рука автоматически потянулась следом, но доктор вовремя остановил себя — нет, он бы так не делал. Потому что любовь… погубила доктора, значит, погубит и его.
Фауст молча смотрел на рамку — лишь издевательски тикали настенные часы и посипывал спящий пудель.
Доктор все же развернул фотографию: на ней за запачканным стеклом улыбалась загорелая девушка с волосами цвета утреннего кофе — слишком крепкого, чтобы пить без молока. Когда-то — он так хотел забыть, что сам не помнил, когда именно, — Фауст влюбился не просто по уши, а по самые пятки, так сильно, что внутри все кипело, загоралось, словно кто-то поджог плантации и без того адски острых перцев-халапеньо. С ней он встретился случайно, в магазине, конечно же, книжном — тогда он уже не ходил в библиотеки. Они говорили, казалось, вечность, а потом ту же вечность, но чуть поменьше, пили чай, и мир отливал яростно-фиолетовым, веял сладостным ароматом, как ее духи — апельсин, ваниль и корица. Запах этот казался ему таким родным, таким правильным, что они часами проводили в кофейнях: он брал крепкий американо без молока, она — капучино, всегда с карамельным сиропом; он научил ее читать наискосок, а она его — находить в гороскопах крупицы правды, как золото в мокром песке; правды, шутила она, там столь же мало. А мир все мерцал и мерцал неуловимым яростно-фиолетовым.
Потом он понял, что поступает не так — не так, как всегда планировал, не так, как доктор Фауст.
Не так, как нужно, чтобы прожить правильную жизнь.
И он забыл ее: сжег все мосты, обрубил все канаты так же стремительно, как срезают лишний груз с падающего воздушного шара, и в те минуты этим шаром был он сам — он, которого занесло в далекие острые пики гор, далеко за грозовые тучи. Там, где судьба, нужная судьба, правильная судьба, обязательно разобьется и со свистом полетит в пропасть…
Фауста снова передернуло. Холод внутри подобрался к горлу. Доктор развернул фотографию обратно и понял, что ему срочно нужно выпить — только так оно пройдет, отступит хотя бы на время.
Фауст полез в бар и загремел бутылками. Проснулся пудель, с любопытством приоткрыв один глаз. Доктор достал бутылку, стакан, плеснул коричневой жидкости, поднес ко рту, сделал глоток и…
Осознал, что это все он — доктор Фауст так никогда бы не сделал.
Фауст выплюнул напиток прямо на исписанные листы и вытер рот рукой.
— Да что ж это такое, — поставил он бутылку на место и посмотрел в окно на густую ночь.
Внезапно раздался крик — далекий и приглушенный, как затухающая спичка.
Доктор икнул, пудель — громко залаял. Доктор икнул еще раз.
В такую противную и мерзкую ночь, только оправившуюся от дождя, он бы никуда никогда не вышел из дома, тем более в сторону крика, потому что там обычно происходит самое страшное, там — эпицентр неприятностей. По крайней мере, так всегда говорят в газетах, но их, как известно, порой лучше не читать.
Вот только Доктор Фауст сделал бы иначе.
Резко схватив с вешалки плащ, проверив бороду и накинув шляпу, доктор выбежал на улицу под лай пуделя, стараясь не обращать внимания на растущую внутри холодную пустоту, тянущую свои мерзкие тени-щупальца прямиком к сознанию.
Дверь не закрылась — и черный пудель выбежал следом, казалось, совсем не отбрасывая тени.
* * *
У Мерлина начинались проблемы с головой.
И не те, которые обычно вынуждают остальных косо поглядывать на человека и держать руку на двух заветных кнопках «03», а самые обычные, старческие — он просто начал много всего забывать. Например, забывать даты собраний Клуба или, еще хуже, забывать то, что врач должен принять его в другой день, а не сегодня, когда этот дождь решил двести его до чертиков…
Мерлин вцепился в зонт так сильно, будто бы тот не давал унести его ветром, канатом пришвартовывал к земле.
Вообще, память у Мерлина всегда была отменная — он работал лектором в университете и помнил такие подробности и промашки студентов, что им становилось дурно. Никто уже не помнил, как долго Мерлин преподает, а вот сам он помнил, но числа не называл, — многие студенты уже стали его коллегами, и теперь они вместе травили неприличные анекдоты на кафедре. По крайней мере, так думали остальные: ведь все студенты знают, что именно этим занимаются преподаватели в свободное время — что же им еще делать?
Оттого Мерлину и было не по себе — с чего вдруг его стала подводить крепкая, как гранит, память? Неясно. И доктора говорили, что вроде бы все в порядке… Может, думал он, все дело в том, что по несколько часов в неделю я действительно Мерлин? А у того точно не все были дома…
Но лектор старался быть Мерлином только на собраниях, ни больше ни меньше, зато там он устраивал такие представления с размахиванием руками, что искры летели сами собой, никакой магии, только ловкость рук и их же неугомонное движение. Лектор вел себя так, что другим мало уж точно не казалось — казалось даже слишком много. Слишком много Мерлина в пространстве.
Он сильнее вцепился в зонт и завернул за угол — вдалеке маячил фонарь. Дождь уже почти кончился, но зонта лектор не выпускал принципиально.
«Ладно, — думал он, — с памятью разберемся. Сейчас бы домой и стаканчик…»
Пустой стакан, заполненный непонятно чем, так и остался маячить в его сознании — потому что то, что он увидел, отбило всякое желание пить вообще что-либо.
— Мерлинова борода, — выругался он, а потом вспомнил, что не в Клубе: — Вернее, твою-то ж мать…
И лектор-волшебник поскорее убрался от омерзительной картины — в конце концов, рассудил он, лучше лишний раз не попадаться неприятностям на глаза. Они и так тебя найдут, если захотят, — уж это точно.
Женский плачь снился ему всю ночь.
* * *
— Нет, нет, нет! — возмущался второй Толстяк из трех, шаркая ногами по мокрой брусчатке. Он примчался сюда первым, до сих пор удивляясь, как так вышло, — но все равно не успел. — Как такое вообще могло произойти?!
Джейн Эйр обессиленно сидела прямо на мокрой брусчатке, не обращая внимания на извазюканное платье, и рыдала так громко, что за ее плачем слова председателя казались комариным писком.
— Всемогущий, это была не я! — взревела она не то от радости, не то от сожаления, и вновь заплакала.
За ее стоном не было слышно и тоненького всхлипывания девушки в порванном платье, сидящей на сухом крыльце. Она закрыла лицо руками и плакала — рядом уселся Джекил, бережно прикрыв ее своим пиджаком.
— Какой кошмар, — протянул мужчина, поправляя пиджак на плечах девушки.
Хлюпающие шаги заставили Джекила отвлечься — он поднял голову и увидел подбегающего Фауста. Тот, запыхавшийся, на ходу поправлял плащ.
— Что, — остановился он, пытаясь отдышаться. — Что здесь произошло, господа?
Доктор обвел взглядом всех собравшихся: помимо председателя, Джейн Эйр и Джекила, сидящего рядом с девушкой, он разглядел капитана Немо и Гамлета, крепко держащих за руки поваленного на землю Фролло.
— Что… — повторил доктор, не в силах собрать мозаику воедино. — Что здесь произошло?
— Каждая дурная мысль настойчиво требует своего воплощения, — продекларировал Фролло. — И в том, в чем я мыслил себя всемогущим, рок оказался сильнее меня. Увы! Этот рок овладел тобою и бросил тебя под ужасные колеса машины, которую я коварно изготовил!
— Да закройте ему кто-нибудь рот! — не вынес второй Толстяк из трех и схватился за переносицу. — Что произошло? Наш Фролло окончательно слетел с катушек и… изнасиловал эту девушку. Я ведь всем всегда говорю: игра идет только в Клубе, только в Клубе…
— Ласковый пастырь! — попытался пошутить шатающийся в стороне Том Сойер, но шутка застряла в воздухе, не вписавшись в общее настроение.
— Боже… как же… — У Фауста не хватало слов, хотя у того, настоящего Фауста, наверняка хватило бы, наверняка…
Девушка продолжала тихонько рыдать — в такие моменты, когда шок с ужасом прошли и наступило осознание произошедшего, ничего больше не остается, как всхлипывать: ничего не изменишь, на истерику нет сил, надо сохранить все, что есть, чтобы душа не развалилась на части, как разбитый хрустальный сервиз, потому что вот она, уже на волоске… Девушка подняла заплаканные глаза, вытирая слезы, — доктор посмотрел на нее: на порванное платье, на кофейные волосы и на глаза, и тогда он узнал, а в воздухе вновь заискрилось яростно-фиолетовое сияние, как морские огни святого Эльма.
Доктор, казалось, нырнул в холодный мрак — он хотел кинуться туда, вперед, сделать хоть что-нибудь, сказать хоть что-нибудь, но другая его половина, этот свинцовый балласт сознания, подсказывала, что именно это погубило Фауста; что если он оступится еще и еще, то не сможет прожить ту жизнь, которая будет правильной, ту жизнь, которую будет не страшно жить, ту жизнь, которая будет лишь его и только его, — по правильным стопам, по навигационным маякам доктора Фауста…
Холодный мрак внутри давно уже превратился в клубящийся пар, от которого хотелось кашлять, — проще задохнуться, чем терпеть это… Фауст перевел взгляд на Фролло — на Фролло, ставшего настоящим Фролло. Они, все они, примеряли на себя чужие судьбы, нося их, как костюмы на маскараде, бережно выглаживая перед каждым собранием и снова кладя на полку, — но иногда личины твердели, как цемент, как засохший клей; тогда, когда они сами давали им это сделать, когда слишком вживались, когда игра выходила за рамки и судьбе надоедало, что с ней играют, — вот тогда она наносила ответный удар, сотрясала воздух, и костюм становился стальным чехлом, отодрать который было невозможно, и сам ты становился стальным чехлом лишь с голодной пустотой и воющим ужасом внутри — ужасом, что стал другим, потерял в себя в надежде…
… В надежде быть правильным собой, в надежде правильной жизни, в надежде своей жизни…
Судьба с удовольствием играет в игры, но только с условием, что победит — не иначе.
Мир вокруг загудел, звуки смешались в оркестр глухих музыкантов, и через эту симфонию далеким морским ураганом летел белый шум, губкой вобравший в себя голоса, хлюпанье воды, слезы и собственные мысли… В этом месиве доктор Фауст услышал вопрос, абсолютно точно обращенный к нему:
— Простите, не из греческих трагедий вы только что читали монолог?
— Что? — перепугался доктор, схватившись за голову.
— Я говорю, — повторил второй Толстяк из трех, — с тобой все в порядке? У тебя губы белые, и ты еле-еле на ногах стоишь… а еще твой черный пудель прибежал сюда — ты дверь, похоже не закрыл. Ого, ты не говорил, что он такой здоровый!
— Я…
…Как Фауст, как Фауст, как Фауст — конечно, тропинка из тонкого льда, из-под которой на тебя смотрят пустые, обреченные глазницы; тропинка, что ведет к ледяному озеру, где непременно ждет он — он, тот холодный и пугающий страх, не умеющий играть в прятки.
Как Фауст, как Фауст, как Фауст… получить все, чтобы потерять все.
Уже не понимая, где люди, а где лишь бледные тени, каскады из слов; где его собственные мысли, где — чужие, а где — слова, разговоры, шум последних капель дождя, доктор посмотрел на черного пуделя, будто растекающегося чернилами, и снова услышал вопрос, и снова — обращенный к нему:
— Что вам угодно? Честь представиться имею.
Тогда, сам не понимая, нашел он себя или потерял, доктор Фауст ответил:В любом наряде буду я по праву
Тоску существованья сознавать.
Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,
И слишком юн, чтоб вовсе не желать.
Что даст мне свет, чего я сам не знаю?
«Смиряй себя!» — Вот мудрость прописная,
Извечный, нескончаемый припев,
Которым с детства прожужжали уши,
Нравоучительною этой сушью
Нам всем до тошноты осточертев.
Я утром просыпаюсь с содроганьем
И чуть не плачу, зная наперед,
Что день пройдет, глухой к моим желаньям,
И в исполненье их не приведет….
