Последняя гавань «Надежды»: Набоков, Монтрё и Крым

Швейцария… Без иронии можно сказать: как много в этом звуке для сердца русского слилось! Многие российские писатели, поэты, художники, музыканты и ученые там бывали, творили, отдыхали, писали о Швейцарии и восхищались ею. Тем не менее, пожалуй, лишь один из них прожил в стране ни много ни мало 17 лет кряду и, проведя в Швейцарии остаток жизни, обрел там вечный покой. Я говорю о Владимире Владимировиче Набокове, авторе бессмертной «Лолиты». Эта статья — плод моих размышлений о «швейцарских» годах в биографии Набокова, а также о несомненной связи этого периода его жизни с воспоминаниями о Крыме. Я несколько раз посетил Монтрё для того, чтобы точнее понять, что же чувствовал и видел писатель в последние годы своей жизни.

Позволить себе уйти с крайне нелюбимой им преподавательской работы в Америке и поселиться в Монтрё — самом дорогом курорте самой дорогой европейской страны — писатель смог благодаря коммерческому успеху, ожидавшему его после публикации «Лолиты». Исследователи, как правило, говорят о том, что главной причиной переезда Набоковых в Швейцарию стало их желание быть поближе к сыну Дмитрию, певшему тогда в Миланской опере. Отметим, впрочем, что, хоть Монтрё и несомненно ближе к Милану, чем американская Итака, в которой жили Набоковы, на деле расстояние между этими двумя городами не так уж мало: не менее 250 километров сложной горной дороги, то есть как минимум около пяти часов быстрой езды на автомашине того времени — и значительно дольше на поезде или автобусе.

Едва ли также ошибусь, если предположу, что Набоков остановил свой выбор именно на Монтрё не из-за дороговизны и престижности курорта: едва ли эти факторы были для него принципиальны. Монтрё привлек чету Набоковых своей красотой, относительным спокойствием, нарушавшимся лишь обилием туристов во время высокого сезона, возможностью купаться, а также бродить по горам и охотиться на бабочек. Дополнительной причиной переезда Набокова именно в Монтрё, несомненно, была франкофонность этого региона: именно французский был наиболее близким для Набокова иностранным языком, который он знал не хуже, чем английский. Остановиться в лучшей гостинице города — отеле «Монтрё Палас» (Montreux Palace) — ему посоветовал знаменитый британский актер русского происхождения Питер Устинов.

Однако осмелюсь предположить, что был еще один фактор, который может быть понятен лишь тому, кто провел много времени в Крыму, а точнее, на его самом знаменитом и красивом курорте. Как вы помните, Набоков прожил в окрестностях Ялты около полутора лет с осени 1917 по апрель 1919-го. Так вот, Монтрё… парадоксальным образом напоминает Ялту, с которой у писателя были связаны самые трогательные воспоминания его бурной молодости.

Набоков попал в Крым в трудное для России время послереволюционной неразберихи. Несмотря на неспокойную атмосферу и переход власти на территории полуострова к большевикам, германскому командованию, краевому правительству и снова к большевикам, в известной степени именно Крым повлиял на становление Набокова как личности и как писателя. Впервые в жизни оказавшись на какое-то время без родительского патронажа, юноша принял живейшее участие в литературной и интеллектуальной жизни белогвардейского Крыма. Именно в Крыму, проживая на даче в Гаспре, Набоков стал составлять свои первые шахматные задачи. Там же он написал свою первую одноактную пьесу «Весной» и первую длинную поэму «Светлой осенью». Крымское увлечение шахматами и поэзией самым парадоксальным образом завершилось полвека спустя, в Швейцарии. Именно там Набоков окончил свой творческий проект, начатый в Крыму и озаглавленный «Стихи и схемы». Эта книга, названная по-английски «Poems and Problems» (так и хочется перевести это название как рифмованное «Поэмы и проблемы», на деле это, конечно же, «Стихотворения и шахматные задачи»), совмещала в себе стихи разных лет, а также шахматные задачи и композиции. В Крыму он собрал свою первую коллекцию бабочек, описание которой было опубликовано в 1920 году в одном из британских энтомологических журналов.

В Крыму Набоков сыграл драгуна-студента в любительской постановке пьесы Артура Шнитцлера «Забава» (Liebelei), написал несколько стихов, опубликованных в местной газете «Ялтинский голос» («Бахчисарайский фонтан» и «Ялтинский мол»), закрутил несколько любовных интрижек и познакомился с рядом местных писателей. С одним из них, поэтом Максимилианом Волошиным, Набоков общался не только в литературных кафе в Ялте, он даже ездил к нему на дачу в Коктебель. После смерти поэта Набоков признавался, что именно Волошин научил его поэтическому мастерству. Там же он подружился с «дедушкой символизма» поэтом Николаем Минским (1856–1937). Проживая в Ливадии, Набоков пользовался богатейшей императорской библиотекой, что также сильно повлияло на окончательное становление его литературных вкусов. В связи с постоянно меняющимися политическими обстоятельствами, а также из юношеского любопытства Набоков много ездил по Крыму, посетив Южный берег Крыма между Ялтой и Алупкой, Симферополь, Коктебель, Ливадию, Гаспру, Ай-Петри, Бахчисарай, Успенский скит и Чуфут-Кале. На вершине Ай-Петри Набоков встретил известного русского актера Ивана Мозжухина.

Увы, в Крыму Набокова ожидали и неприятные события. Там же, на ай-петринской яйле, какой-то «колченогий большевистский часовой с серьгой в ухе» обвинил Набокова в том, что он подавал сигналы сачком для бабочек британскому военному кораблю. В мае 1918 года он впервые почувствовал зубную боль, которая сопровождала писателя до конца его дней. В Крыму его застала страшная весть о смерти в бою с красноармейцами его двоюродного брата барона Юрия Рауша фон Траубенберга. Во время похорон Набоков помогал нести гроб своего родственника. Кстати, по непроверенным мной устным сведениям одной из жительниц Массандры, могила набоковского кузена до сих пор находится на территории местного кладбища. После длительных раздумий и колебаний Набоков все же не решился вступить в Белую армию и не принял участие в боях за Крым.

В апреле 1919 году, в связи с приближением большевиков, семья Набоковых навсегда покинула Тавриду. Оставив Крым, Набоков навеки сохранил память о полуострове, который появляется в его стихах, воспоминаниях и художественных произведениях писателя на русском и английском языке. Лучшим свидетельством о расставании с Крымом являются строки самого Набокова, написанные в Лондоне вскоре после отъезда, в 1920 году:

 Назло неистовым тревогам,
 Ты, дикий и душистый край,
 Как роза, данная мне Богом,
 Во храме памяти сверкай. 

Сходство Монтрё с Ялтой бросается в глаза при первом же променаде по набережной Женевского озера: те же кипарисы, магнолии, пальмы, пробковые дубы, шикарные отели и праздношатающаяся аристократическая публика в дорогих костюмах, что и в дореволюционной Ялте набоковской молодости. Довершает сходство береговая линия, по ай-петрински обрамленная грозными скалами. Ну а оформленный в мавританском стиле ресторан «Пале ориенталь» наверняка напоминал писателю Бахчисарай и дворец эмира Бухарского. Возможно, это сходство не так заметно посетителям современной, шумной и перестроенной Ялты, однако тем, кто, как автор этих строк, помнит курорт по воспоминаниям далекого детства, сходство с Монтрё сразу бросается в глаза.

Вспомним, кстати, как часто в поздних, написанных уже в Монтрё произведениях Набокова (прежде всего в романе «Ада» и окончательном варианте мемуаров «Память, говори») фигурирует Крым и Ялта. Уверен, что эти уже очень давние воспоминания (ко времени переселения в Швейцарию в 1961 году минуло уже более сорока лет с того момента, как писатель оставил Тавриду) были навеяны ему именно сходством между Монтрё и Крымом.

Поселился не считавший (к тому времени) денег Набоков в самом дорогом отеле курорта — «Монтрё Палас» (Montreux Palace). Вначале он с женой жил в двух номерах на третьем, а точнее, четвертом, этаже (третий европейский этаж соответствует четвертому российскому) старого крыла отеля. В следующем году Набоковы заняли номер из нескольких комнат на последнем, шестом (седьмом) этаже отеля. Ныне это крыло так и называется: «Номер-люкс Владимира Набокова» (Vladimir Nabokov suite), а у входа в него расположена небольшая выставка из черно-белых фотографий писателя и жены Веры, сделанных в Монтрё. Почитав вывешенные в интернете воспоминания о посещении города, написанные другими русскоязычными визитерами и журналистами, я с некоторым изумлением обнаружил в них гневные филиппики, исполненные какого-то поразительного своей гнусностью обличительно-пролетарского пыла в адрес «рантье и филистера» Набокова (в стиле: «жили же люди…»). Специально для подобных завистников сообщу, что наскитавшийся по миру без гроша в кармане, не раз стоявший на грани жизни и смерти, Набоков заслужил света, покоя и номера в роскошном отеле в конце жизни. Заслужил и выстрадал — своим неустанным трудом, гениальностью, величием души и сердца, верностью России и высокой литературе. А «рантье и филистером» великий писатель никогда не был. В том, что аристократу Набокову после стольких лет тяжелейших мытарств и лишений на чужбине были возвращены материальные блага, отобранные у него в свое время «революционными матросами», лично мне видится подтверждение избитой сентенции о том, что есть все же справедливость на свете.

Перед входом в «Монтрё Палас» стоит, на мой взгляд, достаточно неудачная статуя работы А. и Ф. Рукавишниковых (установлена в 1999 году), изображающая сидящего писателя, возле которой постоянно фотографируются многочисленные русскоязычные туристы. Набокову было бы, я полагаю, неприятно знать, что в непосредственной близости от него расположилась череда довольно странноватых статуй, изображающих джазовых музыкантов, чье творчество Набоков более чем недолюбливал.

В фойе отеля привыкли к частым русскоязычным визитерам, желающим посетить номер их знаменитого соотечественника. К набоковскому номеру ведет лабиринт холлов и переходов; чтобы не заблудиться, мне и моей жене выделили в провожатые пожилого франкоязычного портье. В ответ на наши вопросы, ведя нас по хитросплетениям гостиничных коридоров, noble vieux рассказал, что, когда он пришел работать в отель, знаменитый русский ecrivain уже умер, но вот его жену, Madame Nabokoff, он прекрасно помнит. Вообще, чувство сопричастности к жизни классика постоянно преследует посетителя Монтрё: проходя по набережной, невольно думаешь о том, что и он здесь неоднократно прогуливался; смотришь на горы — и вспоминаешь, что на них Набоков любил предаваться лепидоптерологическим изысканиям.

Особенно впечатляет посещение места вечного упокоения писателя, его жены и сына — кладбища в Кларан (Clarens), предместье Монтрё. Перед скромной могилой, под которой покоится прах Владимира, Веры и Дмитрия Набоковых, достаточно много цветов, приносимых почитателями писателя. Положили цветы и мы. Присмотревшись к одному из вазонов с цветочной композицией, стоявшему на надгробной плите, заметил, что синие пятнышки, показавшиеся издалека цветочками, оказались… искусственными синими бабочками. Думаю, Владимиру Владимировичу бы понравилось.

Однако вернемся к пребыванию Набокова в Монтрё. Семнадцать лет, которые писатель провел в этом городе, были для него необыкновенно плодотворным и успешным периодом: будучи свободен от преподавания, за это время Набоков написал несколько романов, дал десятки интервью, самостоятельно перевел на русский язык свою «Лолиту» и завершил перевод любимого «Евгения Онегина» на английский. И все это время Набоков, конечно, помнил о Крыме как о своем последнем пристанище в России перед эмиграцией. Особенно ярко крымская тема сквозной нитью проходит через один из его последних романов «Ada, or Ardor» (1969). В русских изданиях название этого романа переводится как «Ада, или Радости страсти», «Ада, или Отрада» и даже «Ада, или Эротиада».

Действие этого необычного утопического романа — пожалуй, самого сложного для восприятия произведения Набокова, — проходит на Антитерре, вымышленном отражении Земли. На ней ведется война цивилизованного мира с воплощением советского варварства — простирающейся от «Курляндии до Курил» страной Татарией (так в русских переводах). В оригинале Набоков использовал старомодный топоним Tartary, который правильнее было бы перевести как Тартария: именно так, с буквой «р», писали о та(р)тарах средневековые хроники, недвусмысленно намекавшие на то, что они появились из преисподней, греческого Тартара. Отсюда и у Набокова в «Аде»: «Та[р]тария, эта изолированная Геенна, простиравшаяся в то время от Балтийского и Черного морей до Тихого океана»[1]. Сражение с Тартарией ведется где-то в Крыму, что является явственной аллюзией на пережитую там писателем гражданскую войну. Некоторые критики видят в борьбе с Тартарией аллюзию на события Крымской войны, что, на наш взгляд, не совсем верно. Безусловно, что Набоков знал и о событиях Крымской войны XIX века, но основным источником вдохновения для него была именно гражданская война в Крыму, все ужасы которой он видел и испытал лично на себе.

В «Аде» проходит подспудная мысль о том, что в 1917 году все могло бы пойти иначе — и современный мир мог бы быть разделен, как мир Антитерры, на Амероссию, Эстотию, Тартарию и несколько других наполовину вымышленных государств. Кстати, именно роман «Ада», по нашему мнению, вдохновил Василия Аксенова на написание собственной версии возможных событий гражданской войны в Крыму — знаменитый «Остров Крым» (1981). В нем Аксенов, подобно Набокову эмигрировавший в Америку, повторяет тот же самый прием и пытается фантазировать на тему «а что бы было, если бы события 1917 года разыгрались в Крыму иначе». Отметим, что несомненный факт влияния «Ады» на творчество Аксенова, насколько нам известно, еще не был отмечен литературными критиками.

В романе постоянно проскальзывают аллюзии на историю и историческую географию Крыма. Горничная Бланш стирает пыль с карты Крыма одним из оброненных Адой носовых платков, а лакей Бут «тычет пальцем в ромбовидный полуостров, на который только что высадились армии союзников»[2] (почти как в реальной истории 1918–1920 годов). Реальный топоним «Ялта» и выдуманный «Алтын-Таг» притягивают к себе читателей романа «странностью созвучий». Тут можно увидеть свойственную для писателя любовь к многоуровневой игре со словами и смыслами: действительно, Ялта и Алтын-Таг («золотая гора» на крымскотатарском языке) звучат весьма похоже друг на друга. Кстати, стандартная форма крымскотатарского слова «гора» звучит несколько иначе — «даг», в то время как «таг» встречается только в некоторых диалектах этого языка. Однако Набоков использует именно эту, менее популярную форму, чтобы подчеркнуть фонетическое сходство с Ялтой. С другой стороны, Алтын-Таг, которого нет в крымском топонимиконе, — это явная аллюзия на название одной из крымских гор — Аю-Дага, Карадага или Чатырдага (вероятнее всего, Аю-Дага, расположенного ближе всего к Ялте; с другой стороны, Набоков должен был знать и о «падишахе крымских гор» — Чатырдаге, воспетом десятками поэтов начиная с Адама Мицкевича). Ну и также можно вспомнить популярные крымские легенды об Алтын-Бешик — спрятанной в крымских горах «золотой колыбели». О них Набоков также мог узнать в Крыму от местных жителей и прочесть позднее в эмиграции.

Кстати, за много лет до написания «Ады», в рассказе «Весна в Фиальте» (1936) Набоков также пытался поиграть с крымской топонимикой: «Я этот городок [Фиальту] люблю; потому ли, что во впадине его названия мне слышится сахаристо-сырой запах мелкого, темного, самого мятого из цветов, и не в тон, хотя внятное, звучание Ялты». Таким образом, Фиальта — это контаминация из цветков фиалки и названия крымского курорта.

В 30-й главе первой части «Ады» на страницах романа в качестве действующего лица появляется кабареточная танцовщица из Крыма, певшая по-русски и по-английски под псевдонимом Рита. Хрупкая и медноволосая Рита была «прелестной караимочкой» из крымского города Чуфут-Кале. Караимы — это удивительный малочисленный крымский народ, а точнее этноконфессиональная группа, еврейского происхождения. Говорившие на этнолекте крымскотатарского языка, караимы переняли многие обычаи крымских татар и выработали в XX веке мифологему о собственном происхождении от средневековых тюрков-хазар. Набоков и его семья часто пересекались с ними как в Крыму, так и во время эмиграции во Франции.

Учитывая, что в романах Набокова нет ничего случайного, не вызывает никаких сомнений, что за образом рыжеволосой караимки «Риты» стоит реальная особа, за которой Набоков мог ухаживать либо в Крыму, либо уже позднее в Берлине или Париже. Знаменитой танцовщицей-эмигранткой была Анна Павлова (1881–1931), по некоторым сведениям, незаконнорожденная дочь караимского купца из Евпатории, Матвея-Шаббатая Шамаша. Известно также, что летом 1919 года, после переезда семейства Набоковых в Лондон, Набоков-младший становится завсегдатаем балов и даже танцует с Анной Павловой фокстрот. Могла ли Анна Павлова послужить прототипом для создания образарыжеволосой караимки «Риты»? Скорее всего, вряд ли, так как к 1919 году знаменитая танцовщица Павлова, хотя все еще привлекательная женщина, уже была не слишком молода. К тому же она, насколько нам известно, никогда не красила волосы в рыжий цвет и не говорила окружающим о своем караимском происхождении.

В 1930-е годы в Париже проживала юная и прелестная караимская певица и танцовщица Людмила Лопато (1914–2004). Теоретически она могла встретиться там с Набоковым, однако сама она об этом в своих мемуарах ничего не пишет. Таким образом, к сожалению, у нас нет никакой дополнительной информации, которая могла бы помочь точно установить личность упоминающейся здесь караимки. Рита из «Ады» также может быть идентична с Ритой из «Лолиты» (см. 2-ю часть, 26-ю главу), в чьих объятьях Гумберт Гумберт нашел временное отдохновение после бегства любимой нимфетки. Гумберт упоминал о «испанском или вавилонском (!) происхождении» Риты, что также наводит на мысли о ее необычном этническом происхождении (nota bene: основатель караимского движения Анан бен Давид как раз происходил из Ирака, называвшегося Вавилоном в средневековой еврейской традиции).

Крым, хазары и Чуфут-Кале появляются еще раз в 42-й главе первой части «Ады». Один из персонажей этой главы читает газетные сводки о последних военных действиях в Крыму с невероятным названием «Крымская война: татарские партизаны помогают китайским войскам» (англ. The Crimean War: Tatar Guerrillas Help Chinese Troops). Кордула де Прей, приехавшая ухаживать за раненным на дуэли Ваном, рассказывает ему о гибели ее брата (и любовника Ады), Перси де Прея, после стычки с хазарскими партизанами в ущелье близ Чуфут-Кале. Присутствие мифических «хазарских партизан» возле Чуфут-Кале, учитывая, что те как народ и государство перестали существовать не позднее X–XI веков, можно объяснить как раз знакомством Набокова с представлениями караимов об их мнимом хазарском происхождении.

Крайне интересно также то, что вместо правильной транслитерации топонима Чуфут-Кале латиницей (Chufut Kale) Набоков предлагает нам квазиисторический англо-французский нонсенс Chew-Foot-Calais, который можно дословно перевести как «жующая ногу крепость» или «жующий ногу город Кале». При этом правильный перевод топонима Чуфут-Кале с крымскотатарского звучит гораздо менее поэтично: «Еврейская крепость» — указание на этническую и религиозную принадлежность проживавших там караимов. Этот маскарадный топоним понадобился писателю для того, чтобы подчеркнуть обстоятельства гибели Перси, получившего ранение в ногу (а точнее, в бедро), а затем достреленного в висок татарским стариком. Остается к этому добавить лишь то, что вполне вероятно, что обстоятельства гибели Перси де Прея могут быть аллюзией на уже упоминавшуюся нами выше гибель его двоюродного брата, Юрия фон Траубенберга, умершего от пулевого ранения в голову во время обороны Крыма от наступающей Красной армии.

Завершить свою статью мне хотелось бы разгадкой одной любопытной шарады из романа «Ада», еще раз демонстрирующей, сколь часто Набоков вспоминал свою крымскую молодость в далеком швейцарском курорте. В восьмой главе второй части романа Набоков цитирует «искаженную солдатскую частушку, сочиненную неповторимым гением»:

 Nadezhda, I shall then be back
 When the true batch outboys the riot… 

Дословный перевод этого двустишия на русский едва ли прояснит его смысл: «Надежда, я вернусь лишь тогда / Когда горстка верных превысит числом (или «победит/подавит») мятеж». К тому же глагола to outboy в стандартном английском языке (или сленге) попросту не существует, поэтому перевести его можно только достаточно условно. Что же имел в виду писатель? Если медленно и с сильным русским акцентом произнести последние слова второй строки двустишия, то… получится «трубач отбой сыграет» — строки из знаменитой песни Булата Окуджавы «Сентиментальный марш» (1957).

Эта часть шарады была разгадана многочисленными комментаторами Набокова, как отечественными, так и американскими. Тем не менее исследователи не задумывались о том, какая же «надежда» имеется тут в виду — и почему это русское слово не было переведено Набоковым на английский, а транслитерировано латинским алфавитом. Нет никаких сомнений, что писатель имел в виду не абстрактное понятие «надежда», а… греческий корабль «Надежда», на котором, как мы писали выше, молодой Набоков с семьей и остатками второго Крымского краевого правительства покинул Крым в 1919 году. Вот как об этом говорят его воспоминания:

«На небольшом греческом судне «Надежда», с грузом сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал, не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом…»

В этом контексте загадочное двустишие романа «Ада» приобретает совсем иной, доселе неразгаданный иносказательный смысл: «Надежда (корабль «Надежда»), я вернусь (в Россию) лишь тогда, когда будет побежден мятеж (т. е. революция)».

Давайте еще раз попробуем проследить «текстуру времени» этой загадки писателя. Итак, в 1919 году на корабле «Надежда» Набоков покидает Крым — последний оплот белогвардейской России. Пятьдесят лет спустя, в конце 1960-х, в Монтрё, во время написания одного из самых значимых для него романов, писатель возвращается мыслями к этому важному эпизоду из его богатой на приключения жизни — и зашифровывает его путем вывернутого наизнанку перевода песни известного советского барда. Сегодня, пятьдесят пять лет спустя первой публикации «Ады», мы с вами вместе можем насладиться разгадкой шарады великого писателя, даже в те годы, в далекой Швейцарии, мысленно желавшего вернуться назад, на Родину, в Россию, в Крым его молодости. «Надежда, я вернусь!» — говорит нам писатель — и возвращается, если не физически, то хотя бы в своих гениальных произведениях, вновь ставших доступными русскому читателю после окончательного падения большевистского «мятежа» в 1991 году.

Корабль его надежды находит свою последнюю гавань в далекой Швейцарии, в Монтрё, в 1977 году.

[1] Перевод О. М. Кириченко. 

[2] Перевод О. М. Кириченко.