В рамках проекта «Наша победа»
Если представить, что у каждой книги есть цвет, то какой цвет может быть у книги про войну? Красный, черный, серый, коричневый, белый или зеленый, хаки, бронзовый, серебряный и даже золотой. Но повесть Астафьева «Пастух и пастушка» — сиреневая.
И название самое неподходящее — какой же это 1944 год, откуда здесь окопы, мины и замёрзшие солдаты. «Пастух и пастушка» — так может называться пастораль, водевиль, фарфоровая статуэтка, всё даже не сиреневое, а розовое, весеннее, здоровое.
В повести Астафьева дело происходит глухой зимой, а пастух и пастушка — убитые случайным снарядом старик и старуха, нелепые и страшные.
«Они лежали, прикрывая друг друга. Старуха прятала лицо под мышку старику».
Так их видит главный герой, взводный Борис Костяев. Эти старики долго будут мерещиться ему, сниться и всплывать в воспоминаниях до тех пор, пока он сам не станем им равным.
Книга полна сновидений. Реальна только война, она подробна, полна точных деталей и резких укрупнений: немец, у которого вши даже в ресницах, пытается купить жизнь за дешевые часы; старшина Мохнаков, больной дурной болезнью, вырывает золотые зубы у мертвецов; породистый пёс наполовину сжирает своего хозяина; защитная стена из трупов защищает от ветра; на другом конце линии спит связист.
И среди всего этого черного густого тумана, из которого невозможно выбраться, от которого невозможно отмыться, появляется Люся — совершенно чистая, в сиреневом облаке — лихорадочное видение, сон.
«Никак она не постигалась и не улавливалась. Даже когда смеялась, в глазах её оставалась недвижная печаль, и глаза эти так отдельно и жили на её лице своей строго сосредоточенной и всепонимающей жизнью».
В пасторальном мире нет места настоящей любви, здесь возможна только влюбленность, игра. Но когда пастораль дана на мгновение, а дальше — хлоп и снова мясо, кровь, копоть — тогда всё приобретает роковое свечение, тогда ночи темнее, минуты — длиннее, шорохи — громче, а Люся — любовь первая и последняя, единственная на белом свете, навсегда. Тем более, что Борису 19 лет, и вдруг посреди войны и снега — сбывшийся эротический сон.
«Скотина! Животное! — ругал себя лейтенант, но ругань вовсе отдельно существовала от него. В уме — стыд, смятение, но в тело льётся благостное, сонное успокоение.
— Вот и помогла я фронту».
Вторая часть повести называется «Свидание». На кухне спят пьяные солдаты, на сосне висит повешенный немец, Борис и Люся лежат в темноте, голые и неловкие, обдумывающие каждое движение, каждый поцелуй, боящиеся спугнуть наваждение. Он рассказывает о сиреневой музыке, которую когда-то слышал, о пастухе и пастушке, которых когда-то видел на сцене, обещает вспомнить, вернуться, спрыгнуть на перрон. Она закуривает, обещает ждать в белом платье.
Оба знают, что ничего не будет, что с рассветом всё закончится, что вообще всё закончится цветом красным или чёрным, но а вдруг нет. И всю ночь мучают свою мечту, и ты мучаешь её вместе с ними. Автор даёт надежду, и тут же её отбирает — всё это морок, представления, сказки — просыпайся.
«Люся слушала, боясь дохнуть, знала она, что никому и никогда он этого не расскажет, не сможет рассказать, потому что ночь такая уже не повторится».
Сиреневый — предсумеречный цвет. Если смешать цвет закатный (розовый) и цвет сумеречный (голубой) — получится сиреневый. Цвет тихого часа, послеполуденного сна, самого тяжелого сна, в который приходят незваные гости, в котором плавают лица и мечтания, после которого долго не можешь прийти в себя. И снится Борису баня, плывущая по крови, и какие-то знакомые глаза, и бабочка садится на руку, и кто-то зовёт повариху Люсю, чужую Люсю, не его.
Борис умирает долго. Дурацкая, ни разу не смертельная рана — и заражение крови. Он едет в поезде, на верхней полке, где, смешавшись со стуком колёс, превратившись в кашу, сознание его моргает, обрывается, и тешит себя видениями:
«Музыки он уже не слышал — перед ним лишь клубился сиреневый дым, и в загустевшей глуби его плыла, качалась, погружаясь в небытие, женщина со скорбными бездонными глазами богоматери».
Не повторится, не вернется, никого нет, кроме медсестры Арины и сумасшедшего старика внизу. Борис, закрывай глаза.
«Под опустившимися веками ещё какое-то время теплилась багровая, широкая заря, возникшая из-под грозовых туч. Свет зари постепенно сузился в щёлочку, потом потух, и заря остыла в остекленевших глазницах».
Наступила тьма, тьма какая-то языческая, где тело его оставляют в товарном вагоне, где его ищут волки, где пьяный станционный сторож хоронит его, перепутав ноги с головой, вбив вместо креста кол, где Люся находит его, плачет, прижимается лицом к могиле.
А может и нет, может это всё сон. Нет никакой могилы, как и миллионов других могил. Спи бестревожно.
