История первая
У меня было два пера с разных крыльев от разных птиц, да в грудине одна дыра и десяток угрюмых лиц. Коршун первое мне отдал да проклятием одарил, чтоб отныне я не летал, чтоб отныне я не творил. У него не перо, а тьма, черный морок да лютый сглаз. От него я схожу с ума и не вижу ничьих я глаз, кроме этих угрюмых лиц.
А проклятье как мир старо — чернодушие и тоска. То, что пишет мое перо, — не рубить, а сжигать. И сказ обрывать на начале букв, не давая рождать слова. В них не слышится сердца стук и душа в них давно мертва.
Только тени угрюмых лиц.
А второе — лебяжий пух, невесомость и простота. В нем хранится всевышний дух и бескрайняя красота. Малословие. Глубина. Бесконечность седых вершин. Невесомость и тишина. Мудрость тысячи сот морщин.
Одного. Одного лица.
Я б второе перо да взял, я б одним только им писал. Только я не дорос. И мал.
И лицо то давно продал. Предал я тот лебяжий пух. Огрубела моя рука. И отныне и слеп, и глух, и со мною одна тоска.
По тому, одному лицу.
Мне назад обратить бы круг, повернуть вены-реки вспять, чтобы срезать иво́вый лук, чтобы в руки его мне взять, чтобы коршуна погубить да десяток угрюмых лиц.
Только ива уж не растет, черен дух, коршун в грудь клюет.
И зияет дыра-кольцо. И глядит в не мое лицо.
История вторая
У меня было братьев пятеро и один. Говорил — не разлучить нас и до седин — самый старший. И твердили ему в ответ остальные — никого нас сильнее нет.
Младший умер — мне не стукнуло и пяти. В лес ушел — не воротился. И не найти до сих пор ему покоя. Из ночи в ночь он стоит у изголовья, моли́т помочь. Я в ответ молчу. Он — скалится и сипит. А под утро в свете солнца огнем горит. А в ночи все повторится из раза в раз. Я его жалею холодом темных глаз.
Предпоследний сгинул — стало едва мне шесть. Напоролся ночью темной на ржавый шест, что торчал в овраге диком, среди лесов. Стал он самым ненавистным из темных снов.
Как коснется леса сумрачная пора — он приходит и глядит. А в груди — дыра. Тянет руки, ждет полуночную зарю. Я в ответ ему молчанье одно дарю.
Третий брат ушел, когда мне мину́ло семь. Он успел явиться миру во всей красе — много девок разнесчастных ушло за ним в поле снежном средь одной из суровых зим.
Он остался камнем черным лежать на дне. Я молчу и слышу — тянется все ко мне. Головой качаю, взглядом пустым корю и в ответ ему ни слова не говорю.
Брат второй со мной прожил весь девятый год. Все надеялся — его-то не заберет, стороной пройдет, не сыщет среди полей. На крыльце упал в полу́ночный мрак сеней. И не встал он больше — треснула голова. Так из братьев старших ныне осталось два.
А ведь было, было — пятеро и один. У старшо́го голова — пелена седин. Он сидит под вечер у моего окна. Говорит — жива? Я только молчу — жива. Он считает дни, когда же его черед за собой утащит, выволочет, найдет. Я его жалею — мало осталось ждать. Он не знает, что не первому умирать.
Первый в этот час — бледнеющее лицо, у него черед ступает уж на крыльцо, отворяет тихо старую нашу дверь. Чтоб закончить вереницу навек потерь.
Я сижу и слышу — хриплый да сиплый смех. Было братьев пятеро — ныне забрали всех. Прямо за чертой холодные все стоят и за старшим сквозь безлунную ночь глядят.
Но его никто, никто уж не заберет — пятерым при жизни он уступил черед — уберег себя, нашедшего поутру, средь коряг-болот неназванную сестру.
Брат последний мне — и дух, и отец, и сын. Нас не разлучить до самых моих седин.
До скончанья дней в глаза будет мне смотреть.
Раз ему досталась в сестры немая смерть.
История третья
Говорили тебе, красавица, — не ходи, не ходи на улицу, пусть другие идут, купаются, воду в проруби мутят в Турицы. А тебя же давно пророчили водяному в невесты красные. Чтоб его водяные дочери, что зовутся у вас лобастами, утащили тебя во темные воды тихого Черноозера. Твои очи печально-томные им по нраву пришлись. Но бросила твоя мать Одолень и Уточку, в прорубь темную, в час полуночный. Побежали часы-минуточки — водяной в своем царстве сумрачном ожидал тебя. Шел неделями счет бескрайнего ожидания.
Замело все вокруг метелями, наступила пора гадания и пошли разны-красны девицы хороводом гулять сплетенные. И тебя все зовут — не верится, что поблизости силы темные за тобою идут, охотятся. Ты во двор, да в светлицу стылую — кто же суженый, ведать хочется, вдруг увидишь ты сердцу милого…
Завихрится суровой вьюгою Хладовей. Домовой расплачется:
— Зря ты, девка, ушла с подругами, от судьбины теперь не спрячешься!
Хоть сковала Марена Снежная все ручьи да озера темные — смотрит, видит все Навь кромешная, вьется вьюгами, неуемная. Хоть задобрили обещаньями водяного — не дремлют дочери.
Наступает пора прощальная, для судьбы наступает очередь. И не смогут сберечь хранители — веретенце играет, пляшется. Черной Нави немые жители от тебя уже не откажутся.
И затихнут на время вьюжные все ветра да ветрища малые. И появится милый суженый — брови черные, губы алые… Лишь на миг ты увидишь в зеркальце, а потом все исчезнет дымкою. Заскрипит что есть силы мельница да мороз тронет прорубь льдинками…
А когда запоет Метелица — разлетятся те льдины в крошево. Ты не жди, моя красна девица, нет, не жди ничего хорошего. Не наступит венчанье тайное — уведут да утянут бедную в прорубь черную, в даль хрустальную, чтоб исполнить мечту заветную Водяного, что ждет-играется, воду мутит, щекочет избранных. Ведь не зря просто так купаются! Водяной-то проказник признанный. Чтобы впредь не тянул на озеро, поиграться с простыми смертными, — твои деды все жребий бросили и тебя предложили жертвою.
Воет, воет, гудит Метелица. Что ж, прощай, наша красна девица…
Примечания.
По поверью славян услышать плач домового — к большой беде.
Одолень и Уточка — защитные славянские обереги.
Турицы — современные святки с 1 по 6 января. Раньше славяне купались в проруби именно в этот день, как и гадали.
Хладовей — зимний северный ветер.
Веретено — символ пряхи Судьбы. Именно оно плетет жизненный путь каждого человека.
Лобасты — нечисть, подобная русалкам.
