О «маленькой повести» Василия Нацентова «Когда говорит Москва» //
Знамя. – №12. – 2020.
Василий Нацентов – автор книги стихотворений, обладатель множества премий и публикаций, пишущий хорошие стихи. Год назад вышел его первый поэтический сборник «Лето мотылька». Его прозаический дебют «Когда говорит Москва» не мог не вызвать интереса. Василий – не первый, кто поднимает извечный вопрос: а что первично в человеке – бытие или сознание? Бытие Юрия Павловича, главного героя повести, определено во многом его сознанием.
Читая повесть, можно невольно задуматься: а не течёт ли настоящая жизнь у нас в голове? Не прав ли был Платон со своим субъективным идеализмом, назвав мир физический блёклым отражением мира духовного? Разрозненные куски повествования – это ведь не что иное, как набор воспоминаний и образов героя. Как известно, человек не может мыслить структурно, подобно компьютеру, и в любом случае в стройный ряд мыслей на одну и ту же тему впутается что-нибудь постороннее.
Так же и здесь – дачи, Саша, Мила, Мишка, Елена Алексеевна Архангелогородская; яркий калейдоскоп чувств, возрастов и реальностей. Хаотично сменяющие друг друга фрагменты из разных времён жизни персонажей – это постмодернистская черта, помогающая читателю увидеть и понять героя таким, какой он есть, в единый момент времени. А в единый момент герой бесчислен и существует целиком лишь в своей собственной голове.
Фактически, существование Юрия Павловича стало таким раздробленным, потому что в жизни он всё время либо не решался, либо торопился, либо ещё что. Ему в глазах читателя недостаёт цельности, и действует он подчас не так уверенно, как это свойственно обычно молодому человеку. Многие поступки Юрия Павловича придают ему черты старика, утратившего с годами хватку, хотя ему всего-то чуть за двадцать. Зато, когда каждое событие уже было прожито Юрием и переставало быть частью осязаемой реальности, оно перерождалось и становилось ярче в его сознании. Оно входило во вторую фазу своего существования, во время которой и владело по-настоящему жизнью Юрия Павловича.
Ведь и Мишка, и Саша, и Мила, и Елена Алексеевна – что такое они все? Каждый из них был не так уж ценен для Юрия Павловича, пока не превратился в воспоминание. То, что происходило с Юрием в настоящем, – лишь прелюдия к взрыву воспоминаний и образов в его голове. Как будто в реальности близкие герою и волнующие его люди давно уже мертвы (с некоторыми так и произошло), а внутри Юрия Павловича – живы. Более того, разве Мишка, например, стал бы тем Мишкой, которого мы увидели, опиши Василий Нацентов события дружбы мальчишек глазами маленького Юрия? И, конечно, не было бы той лиричной, чуть печальной атмосферы, от которой стягивает сердце.
Конечно, наслаждение воспоминанием, отказ героя от типичного восприятия реальности и отдача всецело внутренним переживаниям практически без связи с внешними событиями, поиск источника ощущений в образах прошлого – всё это напоминает поведение Ганина из «Машеньки» Владимира Набокова. Похожим образом ведёт себя и поручик из «Солнечного удара» Ивана Бунина.
И у Набокова, и у Бунина женщина, с которой героя связывал, казалось бы, лишь мимолётный роман, оставляет в душе героя долгий, глубокий след, – по значению и длительности заметно превосходящий событие как таковое. Нацентов же идёт дальше и строит на таком типе отношения к жизни всю душевную организацию своего героя. Что интересно, с Ганиным Юрия Павловича роднит не только любовь к Миле, встреченной когда-то, на первом курсе. Тот момент, когда Юрий, находясь с Сашей, понимает, что он до сих пор любит Милу, очень напоминает взаимоотношения Ганина и Людмилы, когда Лев Глебович, начав вспоминать Машеньку, день ото дня всё больше любил её. И вот ещё какая цитата напоминает о Ганине: «Юрий Павлович старался не смотреть на нее, но по инерции <…> прижимал ее к себе». По инерции, знаете ли, прижимал! Воспоминание – неотделимое и от идеализации, и вообще от домысливания – властвовало в Юрии, как и во Льве Глебовиче, над непосредственным, чувственным переживанием, и достаточно было вспоминать, как Мила чиста и девственна; но при этом самому быть с Сашей, потому что не быть с ней – это подвергнуть себя трудностям, одиночеству. И трудностям разрыва тоже. А Юрий Павлович, как и Ганин, подчас откровенно боялся признаться женщине в нелюбви. Впрочем, и в любви тоже, так что поведение Юрия объясняется ещё страхом высказать свои действительные чувства, открыть этот потаённый мир кому-то ещё.
Есть ещё одно сходство нацентовского текста с классическими образцами – то, как Юрий рассуждает о возможном «быдле в трениках», ухаживающем за Милой. И Ганин, конечно, тоже думал об Алфёрове, муже Машеньки, и, разумеется, презирал его. В отличие от Льва Глебовича, Юрий Павлович, конечно, нашёл свою Милу, но вопрос в том, не была ли она порождением его сознания. Ведь в конце Мила Архангелогородская, уже жена Юрия, пишет редакторское послесловие, в котором раскрывает любовь между Сашей и своим мужем. Чтобы решиться на подобное, нужно находиться либо в высшей гармонии с близким человеком (настолько идеальной, что даже любовь к человеку и желание обладать им меркнет перед стремлением понять его и слиться с ним в единое целое), либо быть ещё одной чистой его фантазией.
В общем-то, вся жизнь Юрия Павловича в повести сжалась в одну точку. Большинство происходящих событий кажутся читателю ненастоящими, потому что они и есть химеры разума; даже больше, чем воспоминание. И вполне реальный «фирменный ночной в столицу» – ещё одна декорация для мыслей героя, снова открывающая для нас грани его души. Таких людей, как Юрий, хорошо описал старичок-пассажир: «Простите, если я лезу не в свое дело, но я так счастлив был лишь однажды, в 68-м, когда ехал из геологической партии. К невесте. Домой».
Счастье таких людей сосредоточено внутри них самих, оно вторично, а то и третично отражает реальность, и это вовсе не диковинка. Интроверсия героя дополняет повесть и позволяет ей завершиться именно так, как она завершилась. Ещё одна деталь, не такая уж необычная сама по себе, но раскрывающаяся в повести – Москва с её нечеловеческой огромностью. Находись на заднем плане повествования какой-нибудь другой город, «Когда говорит Москва» потеряла бы не только часть названия. Потому что именно столица здесь – символ памяти. Именно память – главная тема повести. Также Москва – символ веры и единственного абсолютного знания, которое определяет жизнь героя. Ведь Москва всё говорит и говорит с Юрием Павловичем голосом Юрия Левитана, голосом прошлого.
Думая о том, что именно отличает, помимо сюжета, эту повесть от прочих, нельзя не уделить внимание стихам Василия Нацентова. Его поэтический цикл «гулкое и пудовое» (Знамя, № 8, 2020) даёт чёткое представление о поэтичности Василия как автора. Стоит сразу отметить одну важную поэтическую черту – стихи Нацентова преобразуют классические традиции настолько, что, кажется, уже и не восходят к ним. Это явление самодостаточное и самобытное.
Василий, по сути, даже в прозе поэтичен. Более того, если в стихах отдаётся предпочтение чёткому ритмическому рисунку и ярким, понятным читательскому восприятию образам, то проза выглядит более необычно. Желание Василия сравнивать неочевидное вторгается в структуру повествования и меняет её, придаёт ей особый шарм. Например, «Соленая ночь». Разве это не поэтично? Подобные сравнения оживляют текст, делают его выпуклым, ещё более податливым читательскому восприятию. Из стихов перешла в прозу манера брать букву или часть слова в скобки, чтобы получить многозначность. В повести: «…они расстались и больше никогда не (у)виделись». В «гулком и пудовом»: «…от невозможности жить (в) настоящем». Думаю, этот приём можно назвать отличительной чертой Нацентова. В прозу также перешло сравнение с шаром («В объёмной, как шар, темноте…» – из «гулкого и пудового», «Он думал о ней. Законченной. Совершившейся. Круглой, как шар» – из повести), встречающееся несколько раз; мотив поезда («Где мой холодный перрон, на какой широте?» – стихи, «Пустой поезд подтягивался к перрону» – проза), восхищённое, одновременно чувственно-конкретное и романтичное описание природы («Я ухожу с головой, обращённой назад – топкой тропинкой вдоль поймы. Ольшаник. Осинник» – стихи, «Когда по утрам холод стал щипать ее лесные пятки, она начала переминаться и тихо-тихо, как осенняя синица, петь» – проза).
Ещё, конечно, нельзя не вернуться к постмодернизму и не отметить, что произведение почти канонически соответствует направлению. Здесь и фрагментарность повествования, связанная с разными периодами жизни Юрия Павловича. И отрицание закономерности многих событий – и встреча с Сашей, и слова старичка, и даже смерть Елены Алексеевны представляются лишь случаем. Конечно, смешение жанров тоже присутствует, особенно когда Василий – в девятой, например, части – переходит к историческому роману. Есть в повести и реалистические, и документальные фрагменты. И, наконец, Юрия Павловича мучает бессмысленность существования, – сквозная постмодернистская тема. Ведь он, по словам Нацентова, «герой-не-нашего-времени», лишний и до ужаса одинокий в жизни, которая течёт бурно лишь в его собственной голове. Этим давящим одиночеством он тоже во многом напоминает Ганина.
Разумеется, метафорически необычная поэзия может перейти в ещё более необычную прозу. И хотя часто бывает, что у хорошего поэта не выходит стать хорошим прозаиком и наоборот, Василий Нацентов смог перешагнуть порог стихотворной ритмики, превратив её в ритмику повествовательную. Части произведения очень разные по объёму (девятая и одиннадцатая, например) не столько из-за смысла, сколько из-за акцентов, расставляемых Василием. Деление повести подчинено законам ритма, а не сюжета, потому что одна часть – это не один смысловой фрагмент, а одно ударение в предложении прозаического текста. Ритмическая сторона прозы Нацентова происходит от ритмической же стороны его стихов, однако Василий изменил метод выделения акцентов и применил силлабо-тонические законы в условиях повести. И это не может не вызывать восхищения.
Анна Нуждина
