Не так давно, будучи уже в сознательном возрасте, я, размышляя о папе, поинтересовалась у моего старшего брата Филиппа: «Как ты думаешь, а у папы вообще есть недостатки?»
Для меня он был и остается камертоном. Мерилом. Человеком, на примере которого и благодаря которому так многое открывалось и понималось. И открывается, и понимается до сих пор…
Я всегда невероятно гордилась тем, какой у меня потрясающий Папа. Это какое-то непередаваемое ощущение. У нас вообще с ним были свои, особые отношения — он очень чувствовал меня, а я его. В последнее время мы могли часами молчать, а в это время происходил немыслимый по интенсивности и содержательности диалог. Наверное, эта «связующая нить» тянется с моих пеленок в прямом смысле — папа готовился к съемкам телеспектакля «Сирано де Бержерак», а со мной, новорожденным орущим кульком, репетировал бессонными ночами монологи к Роксане.
Немного повзрослев, я безапелляционно заявила, что когда вырасту, выйду за него замуж. Однако быстро осознала, что конкуренцию маме я едва ли составлю, и эту идею оставила.
С ощущением папиной человеческой исключительности и избранности я росла. Меня переполнял восторг, когда я видела, что и окружающие это замечают. Я была маленькой, когда папа выпустил спектакль «Бесы» в Театре имени Пушкина, и некие поклонницы написали в арке возле нашего дома — «Ставрогин, вы красавец!». Эта надпись сохранялась долгие годы, и каждый раз, проходя мимо, я расплывалась в счастливой улыбке, а папа в свойственной ему ироничной манере смущенно улыбался и разводил руками.
Изо дня в день папа дарил мне ощущение собственной значимости, нужности, полноценности. Только ему я могла без тени сомнения поведать все тревожащее и быть уверенной в понимании. Уму непостижимо, как при его тогдашней повальной занятости ему удавалось выкраивать время на наши многочасовые прогулки по старым московским дворикам; стоическое ожидание на морозе меня, с упоением мерившей шагами на коньках каток; безукоризненные подъемы-встречи в школу и из школы; совместные катания на ужаснейших, самых не гуманных аттракционах в Парке имени Горького, после которых его лицо приобретало не самый цветущий оттенок; долгие партии в бадминтон на даче; а его фирменные бутерброды в школу, чуть отдающие его одеколоном, на которые моментально выстраивалась очередь из моих подружек, дружно восклицавших: «О, их делал дядя Юра!..» И еще так много всего, что прочно сформировало образ и ощущение моего детства.
Еще одной папиной уникальной особенностью было какое-то фантастическое понимание ребенка и детства. Стоило ему провести незначительное время в общении с ребенком, как ему начинали доверять сокровенные тайны и возникала обоюдная радость от подлинного, живого диалога. Помню, как младшая сестренка моей подруги, только завидев входящего в дверь дядю Юру, начинала дарить ему буквально все, вплоть до собственных крошечных ботиночек… В тот момент я поняла, что, оказывается, не только для меня он был «своим», «не взрослым». Что он и для остальных детей был из «наших», из «детских».
Он часто повторял — ребенку нужно уметь соответствовать. Много позже, вглядываясь и вслушиваясь в папино общение с моим сыном Никитой, я снова и снова поражалась тому, как он сосуществует с ребенком. Создавалось впечатление, что он знает какой-то только ему ведомый секрет.
Папа, всегда невероятно трепетно и бережно относившийся к нашему с братом детству и такому хрупкому внутреннему миру ребенка и потому старавшийся оградить от совсем не простого актерского мира, вдруг, как бы невзначай, спросил, а не интересно ли было бы мне сняться в небольшой роли в кино. И вот мы уже идем по коридорам «Мосфильма», заходим в одну из комнат, мне выдают крестьянский сарафан, рубашку, платок, и через несколько минут я уже стою перед «черной коробкой». Папа стоит сбоку от камеры и внимательно смотрит на меня совсем не своими, абсолютно «не папиными» глазами… Я была потрясена и озадачена.
Помню, как мы, весело шагая по улице, вдруг, не сговариваясь, одновременно перепрыгивали с одной ноги на другую — это была наша «фишка», неизменно подтверждающая и как бы проверяющая наличие той самой связующей нас нити.
Когда папа набрал свой первый и единственный курс во ВГИКе, я училась в восьмом классе. Помню свою ревность и полное нежелание делиться папой с его студентами. Я не понимала, почему раньше, кроме меня, был только Филипп, а теперь детей стало больше двадцати, и о каждом он рассказывает взахлеб. Много позже я часто слышала по сарафанному радио истории о том, как Тараторкин ходил со своим курсом на показы в театры и часами дежурил под дверью репетиционного зала, волнуясь и переживая за судьбу каждого своего студента.
Мы с папой часто вместе ходили в театр. И на обычные спектакли, и на спектакли фестиваля «Золотая Маска». Нам всегда было очень комфортно вдвоем в любом возрасте, и в понимании близкого нам в театре мы всегда совпадали. Возможно, опять-таки из-за моего детского зрительского прошлого, бережно организованного папой: когда я достигла четырехлетнего возраста и начала интересоваться, где же мой папа проводит столько времени, он, сначала сам посмотрев в родном Театре имени Моссовета детский спектакль «Пчелка» и удостоверившись, что он созвучен его художественным убеждениям, взял меня за руку и привел в театр. С какой деликатностью, нежностью он открывал мне мир театра! Я до сих пор помню запах его гримерки, коробки с гримом, театральных костюмов, кулис. Всем своим детским существом я чувствовала его почти священное отношение к его делу и к месту, в котором он пропадал с утра и до ночи. С тех пор само слово «театр» для меня навсегда приобрело неразрывную связь с папой.
Мне посчастливилось быть его партнером в двух спектаклях. Папа, если и давал какие-то советы, будь то творческие или жизненно-бытовые, то очень осторожно, не оказывая никакого давления, боясь сбить с толку или запутать. Он вел диалог таким образом, что в итоге возникало ощущение, будто ты сам до всего додумался. Он всегда с огромным уважением относился к природе человека и его актерской индивидуальности. Мы часами говорили о профессии, о совместно увиденных спектаклях, но ни в общении со мной, ни в общении со своими студентами он никогда не давал никаких «готовых рецептов» — ему было важно и интересно увидеть, как отзовется и раскроется человеческая личность в предлагаемых обстоятельствах роли. Он всегда бежал от насилия и от знания «как сыграть», очень не любил их, а слову «роль» предпочитал слово «судьба». Был совершенно лишен педагогической наглости и назидательности — он провоцировал, наталкивал на размышления, открытия, бередил фантазию и часто говорил, что нужно уметь доверять себе и своей природе, которая умнее нас.
И еще с ним никогда не было страшно. В каком-то глобальном смысле. И всегда возникало стойкое ощущение абсолютной уверенности, что все непременно будет хорошо.
Как благодарить Бога за такой немыслимой щедрости дар — ТАКОГО папу?.. Как сформулировать это безграничное счастье, этот свет, эту радость, которыми он был и есть?..
