Меня всегда удивляло, насколько современники не чувствуют настоящего масштаба и значения тех великих людей, с которыми им посчастливилось близко сойтись и общаться. Особенно это распространено в творческой среде, прежде всего — в литературе, где обращение: «Ну что, брат Пушкин?» — слышишь в разных вариациях на каждом шагу. С точки зрения психологии творчества тут все понятно: если человек, пишущий в рифму, признается себе в том, что он, раб цезуры, водится по-дружески с великим поэтом, — ему очень трудно в дальнейшем будет сочинять стихи. Сами подумайте, зачем разводить пионерский костерок у подножья извергающегося вулкана?
Именно такое странное впечатление возникло у меня много лет назад, когда я проглотил в перестроечном читательском угаре мариенгофский «Роман без вранья», переизданный после полувекового перерыва. Книжка, конечно, любопытная, передающая своеобразие и диковинные нравы той эпохи, но некоторые пассажи меня озадачили. Ну, например: «…Больше всего в жизни Есенин боялся сифилиса. Выскочит, бывало, на носу у него прыщик величиной с хлебную крошку, и уж ходит он от зеркала к зеркалу, суров и мрачен. На дню спросит раз пятьдесят:
— Льюис, может, а?.. а?..»
И дальше следует целая история о том, как ломились друзья чуть свет к знаменитому венерологу, чтобы получить рецепт на… бром, так как никакого сифилиса не обнаружилось, а вот алкогольное расстройство нервов у автора «Москвы кабацкой» было налицо. Я не ханжа, нравы богемы Серебряного века и первого октябрьского десятилетия мне хорошо известны. О том, что Брюсов был кокаинистом, Гиппиус — гермафродитом, а Блок подхватил в юности сифилис, сыгравший роковую роль в его личной жизни, мне рассказывала еще в середине 1970-х хранительница мемориального кабинета Брюсова Елена Владимировна Чудецкая, дивно состарившаяся актриса с дореволюционным стажем. Начинала она театральную службу у Константина Марджанова, а закончила у Сергея Образцова, о котором рассказывала мне такие кошмары, что я с тех пор выключаю телевизор, когда показывают «Необыкновенный концерт». Впрочем, в научной литературе внятно об инфекционной трагедии автора «Скифов» я прочитал лишь недавно, речь идет об обстоятельной монографии Евгении Ивановой «Александр Блок: последние годы жизни».
С другой стороны, почему бы Есенину не бояться сифилиса, если в разоренной стране с разрушенной системой здравоохранения, не образцовой и до революции, лютовала настоящая эпидемия этого предосудительного недуга с очень серьезными последствиями? Я хорошо помню, как в шестидесятые годы по улицам Москвы ходили пожилые граждане и гражданки с провалившимися носами. На мой пытливый детский вопрос о том, что же случилось с этими странными прохожими, мои бедные родители испуганно переглядывались и переводили разговор на другую тему, например, на возможность покупки эскимо, несмотря на осеннюю прохладу.
В «Романе без вранья», вышедшем через год после самоубийства (?) Есенина, меня поразили не мелкие бытовые подробности поэтического общежития, не системное пьянство автора «Анны Снегиной», даже не то, что мемуарист описывает Есенина как своего верного собутыльника и почти интимного друга. Это, кстати, нормально: литературная молодость насыщена дружбами взахлеб, необъяснимыми и вероломными, но казавшимися тогда вечными. Меня задело другое: Мариенгоф, вопреки очевидному, воспринимал Есенина как творческую ровню, как поэта своего ранга. И это находило отражение в его стихах. Вот одно из них с посвящением — Сергею Есенину:
На каторгу пусть приведет нас дружба,
Закованная в цепи песни.
О день серебряный,
Наполнив века жбан,
За край переплесни.
Меня всосут водопроводов рты,
Колодези рязанских сел — тебя.
Когда откроются ворота
Наших книг,
Певуче петли ритмов проскрипят.
И будет два пути для поколений:
Как табуны пройдут покорны строфы
По золотым следам Мариенгофа
И там, где оседлав, как жеребенка, месяц,
Со свистом проскакал Сергей Есенин.
«Какие “золотые следы”? Вы о чем?» — спросит обычный читатель, слыхом не слыхивавший о существовании поэта Анатолия Мариенгофа, в лучшем случае видевший в театре инсценировку его повести «Циники», лихой, но, на мой вкус, неглубокой. «Зависть» Юрия Олеши написана о том же, но куда тоньше и многослойнее. Конечно, я-то, как выпускник филфака, защитивший диплом по русской литературе первого послеоктябрьского десятилетия, знал о незаурядном месте этого поэта, прозаика, мемуариста и либреттиста в истории отечественной словесности. О его тесной дружбе с НКВД мне удалось проведать гораздо позже. Но сравнивать его с Есениным — это как сравнить Ульяну Лопаткину с девочкой из «маленьких лебедей». Фигуры несопоставимые, это следует даже из приведенного стихотворения, где поэзия если и ночевала, то прикорнув на прикроватном коврике. А поди ж ты: «по золотым следам Мариенгофа». «Какое самомнение!» — как заметил Расул Гамзатов, когда на его предложение мужчинам выпить за дам стоя в зале встали все, кто бреет бороду.
Для того чтобы лучше понимать истинное место поэта в литературе, очень полезно читать антологии, где авторы выстроены по алфавиту и представлены своими лучшими текстами без славословия корыстных рецензентов. Тут уж не спасает ни раскрученность, ни гонимость, ни лауреатство, ни «пятый пункт», ни любовь критиков, ни актуальный политический дискурс, ни модная половая ориентация. Кто лучше сложен, легче понять в бане. Во фраках-то все красавцы! Кстати, современники часто принимают за талант умение автора принарядить свою невыразительную музу в «брендовые», по современным представлениям, тряпки… Но мода скоротечна, и то, что вызывало восторг в прошлом году, в нынешнем пробивает на смех…
Однако мне могут возразить, что сам Есенина очень высоко оценивал стихи Мариенгофа. Да, так и было, он выделял его «среди прославленных и юных», звал «Толей», посвятил ему стихи и трактат «Ключи Марии». Мариенгоф, надо сказать, не отставал. Но друзья-поэты входили в одну литературную группу — имажинистов, являясь, как мы сегодня сказали бы, членами одной команды. А командные законы в литературе, как в спорте и политике, однозначны: свой — хороший, чужой — плохой, своего славь, чужого бей! И никак иначе. В нынешней литературной ситуации это видно как никогда.
Понятно, что Есенин, как все гиганты, был снисходителен к тем, кому Бог отпустил более скромные дарования, и раздавал похвалы товарищам с терапевтической щедростью. А вот лягнуть ровню — Маяковского или Блока, — это он делал не без удовольствия. Однако, полагаю, душевная щедрость близкого друга и соратника не повод для мании литературного величия. Если ты не понимаешь, кто лучше тебя, то как ты будешь развиваться? Никак… Так с «Толей» и случилось. Вторую половину жизни, будучи женат на известной актрисе, он посвятил комфорту.
И тут хочу вспомнить другой эпизод. Был еще один поэт есенинского круга, ныне почти забытый, — Рюрик Ивнев. Вот навскидку его стихи 1923 года, Есенин мог их читать:
Слова — ведь это груз в пути,
Мешок тяжелый, мясо с кровью.
О, если бы я мог найти
Таинственные междусловья.
Порой мне кажется, что вот
Они, шумя, как птицы в поле,
До боли разрезая рот,
Гурьбою ринутся на волю.
Но иногда земля мертва,
Уносит все палящий ветер.
И кажется, что все на свете
Одни слова.
Я отчетливо помню Рюрика Ивнева почти девяностолетним старцем. По Дому литераторов он ходил, опираясь на руку своего молодого литературного секретаря, одетого с редкой по тем временам тщательной изысканностью. На пальце милого юноши сверкал массивный золотой перстень, как шептались, подарок старого стихотворца своему отзывчивому помощнику. Ему потом, кстати, досталось все наследие и наследство Ивнева, бездетного и, как говорили злые языки, женщинами вообще не интересовавшегося.
Начинал Ивнев как футурист, но потом примкнул к имажинистам. Так вот, готовясь к 90-летию, до которого он не дожил трех дней, скончавшись за письменным столом (завидная смерть для литератора!), ветеран Парнаса принес в редакцию «Московского литератора», где я тогда служил, мемуары о Есенине, наминавшие чем-то мариенгофские. Был там характерный эпизод, проиллюстрированный редким фотоснимком, где мемуарист запечатлен рядом с Сергеем Александровичем. Итак, во время дружеской попойки Рюрик Ивнев, в ту пору влиятельный литературный функционер, председатель Союза российских поэтов, а в прошлом секретарь Луначарского, спросил у явно хмельного Есенина:
— Сергей, как ты относишься к моему творчеству?
— Ты, Рюрик, талантлив навсегда! — ответил, как отлил, великий поэт, смолоду отличавшийся лукавством.
— Давайте так и назовем материал — «Талантлив навсегда!», — страстно предложил юноша с перстнем, а старец кивнул.
— Вы в этом уверены? — переспросил я: мне показалось, они не чувствуют иронии в оценке Есенина.
— Конечно, уверены! А что вас смущает?
— Оттенок…
— Нет тут никакого оттенка.
Полосный материал вышел под шапкой «Талантлив навсегда!» Кстати, и неталантлив человек тоже навсегда. Прав, прав оказался Рюрик Ивнев: если не чувствуешь «междусловья», то слова в поэзию не претворяются, а самих стихотворцев быстро забывают. Впрочем, некоторые из них становятся «достояньем доцента», что не так уж и плохо.
