А еще — помните? Вас ведут за руку в цирк. Или зоопарк. Вот оно — наконец. А вам грустно. Заранее грустно, что оно наступило, и через несколько часов вам уже станет нечего ждать.
Первое января в детстве было одним из самых грустных дней в году.
Радостное предвкушение, вскипавшее в ней в последнюю декаду декабря, внезапно гасло вскоре после двенадцатого удара часов, словно под ним резко выключали пламя газовой конфорки.
Заключительные дни года были полны радостными сюрпризами: то утренники в детском саду или школе, то купленная на развернутом рядом со школьным двором базаре елка — и снимаемые с антресолей темной комнаты игрушки в старой, потертой и запылившейся, бордовой картонной коробке. Из-под чего была коробка, неведомо, известно только, что она была немецкая. В ней эти самые игрушки в свое время бабушка с дедушкой привезли из Германии, когда деда — военного фельдшера — перевели служить домой и семья с двумя детьми вернулась в Москву, в Малый Комсомольский переулок. Если хорошо присмотреться, на крышке можно было разглядеть почти стершийся рисунок и немецкие слова с точками над буквами, как у «ё», но пока они ее интересовали, языка она не знала, а когда начала учить, интерес к коробке уже был потерян. Ее всегда привлекали диакритики в разных языках — умлаут в немецком, трема во французском, псили в греческом — как будто какой-то другой ребенок, не она, решил разрисовать скучный типографский шрифт.
Игрушки в коробке были разные: до моды на дизайнерские однотонные елки было еще очень далеко. Каждая игрушка завернута в газету — берешь в руки и не знаешь, что внутри, пока не развернешь пожелтевшую бумагу. А потом — радость узнавания, вспоминания, страх за сохранность. Целая коробка сюрпризов. Некоторые шары — тончайшего стекла, совсем невесомые. Как один из них — сине-фиолетовый — упал и рассыпался в тысячи искр, застрявших в щелях паркета, она помнит до сих пор, и до сих пор при воспоминании отчего-то испытывает щемящее чувство утраты: тонким немецким шаром разбилась маленькая, но важная часть ее детства. Кажется, именно в этот момент она впервые осознала, что значит «навсегда», когда уже ничего нельзя исправить. Игрушки. Серия маленьких чудес с главным чудом — макушечной звездой.
Как в России в Новый год всегда показывают «Иронию судьбы», так в Германии — короткометражку «Ужин на одного» (Dinner for one, так же известную как «90-й день рождения»). В ней старая женщина и ее дворецкий устраивают званый ужин на несколько человек, которые давно уже умерли. Они собирались так каждый год в день ее рождения, их становилось все меньше, теперь — в свои 90 — осталась она одна с верным Джеймсом. Женщина ужинает и как ни в чем не бывало болтает со своими друзьями, роль каждого из которых по очереди играет дворецкий. Все сцены фильма предваряет обмен одними и теми же репликами:
— Та же процедура, что в прошлом году, мисс Софи?
— Та же процедура, что и в каждом году, Джеймс.
Та же процедура.
Ей было десять, когда родители перестали ставить елку. Но достаточно просто закрыть глаза, и — разрезание веревок на внесенном с балкона коконе, щепочки, крепящие ствол в крестовине, пыльная картонная коробка с игрушками, немецкая же электрическая гирлянда с имитацией свечей: «Та же процедура, что и в каждом году, Джеймс».
Еще несколько лет после того, как точно поняла, откуда берутся новогодние подарки, она отвечала родителям, что в Деда Мороза верит. Практического смысла эта ложь не имела никакого: подарок в любом случае был один (однако был всегда, даже в суровую первую половину 90-х, когда экономили на всем), и обман ничего в этом отношении не менял. Был у него другой, метафизический, смысл, не формулируемый, но интуитивно ощущаемый правильным: задержать для родителей время, когда она еще верит в чудо, и даже если они все уже про нее поняли, упорствовать в своей псевдовере. Семейная игра в поддавки: ребенок бережет для родителей драгоценное время собственного детства, родители радостно обманываются, что он еще хочет верить в сказку. На самом деле все уже все понимают, но оттягивают момент того самого очередного «навсегда».
Лишенным практического смысла был еще один ритуал: когда подарок вдруг появлялся под елкой, замечался он, разумеется, сразу… И тем не менее она старательно делала вид, что ничего не видит, до тех пор, пока мама или папа не обратят на него ее внимание. Словно для радости обладания требовался какой-то условный сигнал, разрешение на счастье, без которого это самое счастье нелегитимно.
А дальше — у Золушки часы били двенадцать, ей в Новый год везло чуть больше, у нее были лишних час-полтора, пока не отправят спать. Ложилась она всегда с чувствами усталости и легкой досады, что все уже позади, до дня рождения еще так долго, а Нового года ждать и вовсе целый год. Утром первого января ощущение это усиливалось, и день проходил в неприкаянных скитаниях по квартире в тщетных попытках себя чем-нибудь занять. И даже если по телевизору показывали что-то очень интересное (что тогда было скорее исключением, нежели правилом), это не приносило радости, а лишь множило внутреннюю пустоту и досаду: зачем ОНИ пытаются замаскировать тоску и бестолковость этого дня? Как в заезженном анекдоте про фальшивые елочные игрушки, которые в точности как настоящие, только не радуют. Первого января карета превращалась в тыкву, а елочные украшения — те самые, из коробки, — становились фальшивыми. Еда с черствых именин, правда, все еще оставалась вкусной — в течение года так не готовили, — но на настроение повлиять не могла.
Чувство, готовящее нас ко взрослой жизни: попытки имитировать радость и множество разнонаправленных усилий, уходящих в хлопок.
Кстати, о хлопках. В том же начале 90-х на Новый год вместе с бенгальскими огнями всегда зачем-то покупали хлопушки с сюрпризом. В новогоднюю ночь дело до них обычно не доходило, и хлопать их выходили во двор на следующий день. Хлопушки эти были лучшим символом первого января: многообещающая надпись про сюрприз и веселье на поверку таила в себе горстку тусклых конфетти из дешевой цветной бумаги и крошечное пластиковое нечто с едва угадываемыми очертаниями. Нечто было совершенно неприменимо, уродливо и ничего, кроме разочарования, не приносило. На некоторых станциях железной дороги ставят предупреждающие знаки для пассажиров: «Находиться в междупутье опасно». Первое января, формально будучи началом года, на деле и есть такое междупутье, день сонного морока.
Удивительное свойство: первый день нового года в детстве тянулся мучительно долго, но когда наступал вечер и надо было ложиться спать, казалось, что пролетел он стремительно. Пусто, маетно и тоскливо.
А в ночь с первого на второе января, когда все спали, год от года вдруг случалось настоящее новогоднее чудо: тоска по прошедшему празднику куда-то волшебным образом исчезала, подарки снова начинали радовать, телепередачи — интересовать. Новогодняя радость, вчера надежно затаившаяся где-то, сегодня — пара-выра-за-себя — вдруг возвращалась, озираясь, ступая мягко и осторожно.
Жизнь возвращалась в привычную колею. Впереди были бабушкин день рождения и Рождество — праздники без детских подарков, но, в отличие от фальшивых елочных игрушек, настоящие, с тихим ощущением случившегося чуда.
Циничные журналисты делят информационные поводы на «тухнущие», то есть те, которые надо отписывать стремительно, или уже не трогать, забыть, и «нетухнущие». Среди нетухнущих есть циклические: которые вроде бы и устаревают, но стоит немножко подождать — и они снова актуальны. Пляжный сезон, первое сентября, Новый год. Время, когда можно достать слегка помятые листы из издательского портфеля и, освежив их парой новых идей и эмоций, снова взять в работу. Каждый из нас под Новый год — такой портфель с пожелтевшими листами: одни и те же ожидания, чувства, предвкушения, ритуалы, разбавленные парой главных эмоций от уходящего года. Ощущения, которые мы настолько хорошо знаем в себе, что достаем их с готовностью и ностальгией, осторожно сдувая годовую пыль, бережно, как хранимые с детства елочные игрушки с антресоли, и еще даже не развернув газету, на ощупь, понимаем, какая из них у нас в руках.
«Та же процедура, что и в каждом году, Джеймс». Та же процедура.
