К 160-летию А. П. Чехова
…Чехов… один из лучших друзей России,
друг умный, беспристрастный, правдивый, −
друг, любящий ее, сострадающий ей во всем,
и Россия… долго не забудет его,
долго будет учиться понимать
жизнь по его писаниям.
М. Горький
1.
А. Чехов стал открытием и загадкой не только для современников, но и для последующих поколений. «Неуловимый», «ускользающий», он вызывал пристальный интерес Д. Григоровича, М. Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого, М. Горького, И. Бунина. Его способность изобразить все, что нас окружает: природу, животных, людей, так, словно сам это пережил, — обескураживает. Когда он успел все это постичь, запомнить в деталях и затем передать с такой точностью и естественностью? Л. Толстой ценил то, что Чехов с большим искусством в таких малых размерах умел сказать так много.
Нынешний юбилей классика ставит перед читателями неизбежный вопрос: «В чем причина популярности художника, его востребованности в мире? Что делает Чехова современником XXI века?» Отметим несколько положений, которые, на наш взгляд, определяют притягательность Чехова, потребность в нем сегодня.
Первое. Чехов — бесстрашный р е а л и с т, не боящийся правды жизни, как бы ни была она горька или неприглядна. Именно правда является для него ключевым положением литературы. Ни романтическая идеализация, ни натуралистическая приземленность, ни декадентская изощренность и эпатирование публики не привлекали Чехова. Он считал, что подлинная жизнь сложнее и интереснее любых способов ее поэтической деформации. Более того, передать богатство и многоликость реальности, сплетение жизненных судеб и отношений неизмеримо труднее, чем втиснуть их в очередную художественную доктрину и выдать за новое слово в литературе.
Реализм Чехова опирался на опыт классиков его времени (И. Тургенев, И. Гончаров, Ф. Достоевский, М. Салтыков-Щедрин, Л. Толстой). Писатель учитывал их достижения в изображении действительности и тайн человеческой души, в поиске новых средств. И потому в его арсенале использовались символика, подтекст, смешение трагического и комического, тонкая печаль о несовершенстве нашего существования. М. Горький отмечал принципиальную особенность дарования писателя: «В рассказах Чехова нет ничего такого, чего не было бы в действительности. Страшная сила его таланта именно в том, что он никогда ничего не выдумывает от себя…».
Искусство Чехова покоряет естественностью и достоверностью. Писатель повысил содержательность малого жанра, обновил драму. Насыщенность его рассказа заключается в том, что он охватывает ключевые или знаковые события жизни («Учитель словесности», «Дом с мезонином», «Дама с собачкой» и др.). Но рассказ может вбирать историю целой жизни («Человек в футляре», «Душечка», «Архиерей»). Эта значительность и объемность использованного материала позволяют достичь высокого обобщения.
Писатель не позволял себе упрощения реальности. Он умел сохранить баланс разных граней действительности и не допустить их перекоса. Высокое и низкое, серьезное и смешное, поэтическое и бытовое существуют в его произведениях, как в самой реальности. Его персонажи социально достоверны, их отношения психологически убедительны, точны в деталях. Писатель не допускает идеализации или фальши. И потому в рассказе «Человек в футляре» монолог о Беликове завершается комическим впечатлением внешнего вида учителя Буркина. Беликов — это шарж, а беликовщина — реальность, которая таится в каждом из нас. Она многолика и прочна. В рассказе «Дама с собачкой» Гуров — далеко не положительный персонаж. Он проходит эволюцию от пренебрежительного отношения к женщине как к «низшей расе» до осознания значимости ее в жизни мужчины. Герои претерпевают эволюцию от банального курортного романа к драматической безысходности, к надвигающейся катастрофе семейной жизни. В одном из самых поэтических произведений «Дом с мезонином» исповедь художника о первой любви сочетается с удивительной смиренностью и безволием героя, не желающего побороться за свое счастье.
Последние рассказы Чехова [«Архиерей» (1902) и «Невеста» (1903)] — наглядное подтверждение взвешенности позиции автора. Они как бы уравнивают на чаше весов две всеобъемлющие категории: жизнь и смерть. «Архиерей» — рассказ о завершении пути человека. «Невеста» — об открытии самостоятельного пути. Бессилие старости и эйфория молодости, страх смерти и расцвет жизни, начало и конец единого цикла. Одно манит своей перспективой, другое — отталкивает исчерпанностью, одно поднимает ввысь, другое — тянет вниз. Чехов выстраивает два звена реальности как неизбежный переход одного в другое, как процесс завершения и обновления. Писатель не нагнетает ужас неизбежного, а показывает медленное угасание и погружение в забвение. И напротив, осознание молодой девушкой своих возможностей, радость обретенной свободы, окрыляет ее и поддерживает читателей. Жизнь преодолевает и поглощает смерть. Рассказом «Невеста» Чехов утверждает очистительную силу жизни, спасительность надежд, которые она порождает.
Второе. Чехов был сторонником о б ъ е к т и в н о с т и. Он отвергал тенденциозность автора, навязываемую читателям. Подобная идея могла быть предвзятой, схоластичной, временной и даже ошибочной. В утверждении ее как некоей истины писатель видел насилие над своим сознанием и внутренней свободой. И потому любой диктат чужой воли Чехов отвергал.
Писатель не скрывал свое отношение к общественной жизни, к тому идеологическому противостоянию, которое складывалось в среде интеллигенции. Чехов был противником конфронтации и подчинения личности господствующим тенденциям. И заявлял об этом определенно в общении с теми, кого уважал и ценил. В 28 лет в письме А. Плещееву он так декларировал свое отношение к борющимся партиям: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах… Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Поэтому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком».
И далее писатель четко и образно определяет ценности, которые для него особенно значимы: «Моя святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником (А. Н. Плещееву, 4 октября 1888 года. П. III, 11).
Чехов проявлял терпимость там, где дело касалось политических или религиозных предпочтений. Он исходил из права человека на свое личное мнение и убеждение, если это не ограничивало права других людей, не расходилось с нравственными нормами. Человек мог быть социалистом или антисоциалистом, революционером или монархистом. Для Чехова важно одно: человека нельзя судить за убеждения и веру. Это положение было определяющим как защита свободы личности. Сдержанность в отношении к разным идеологическим позициям обеспечивала равноудаленность от противоборствующих течений.
Объективность и беспристрастность писателя не означали его отстраненности от злободневных вопросов современности. Чехов был натурой деятельной, стремящейся улучшить то, что было в его силах. И не случайно образцом активной и результативной жизни для него был знаменитый путешественник и исследователь Н. Пржевальский. При всей отданности литературной работе и проблеме со здоровьем Чехов многое сделал для блага людей. Он принимал участие в помощи голодающим крестьянам, в строительстве трех современных школ в деревнях, в борьбе с холерой. Его поездка на о. Сахалин и исследование жизни каторжан, как и написание книги об этом, — пример личного участия в судьбе заключенных. Писатель привлек внимание общества к положению поселенцев и их детей, что побудило правительство принять ряд смягчающих мер.
Объективность позволяла быть беспристрастным и независимым от личного отношения к происходящему. А. Куприн очень верно отмечает в воспоминаниях: «В своей удивительной объективности стоя выше частных горестей и радостей, он все знал и видел. Но ничто личное не мешало его проникновению. Он мог быть добрым и щедрым не любя, ласковым и участливым — без привязанности, благодетелем— не рассчитывая на благодарность. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для его окружающих, кроется, может быть, главная разгадка его личности».
Третье. Неотъемлемым качеством Чехова-художника является с о ч у в с т в и е переживаниям и страданиям людей. Чехов не делит их на богатых и бедных, образованных и неразвитых, простых и знатных. Все — люди, и у всех свои проблемы, муки и беды. Каждый, кто страдает, независимо от его статуса и положения, заслуживает сочувствия. Восьмилетний мальчик Егорушка («Степь»), которого отрывают от матери и везут в город учиться, одинокий старый извозчик Иона («Тоска»), потерявший сына и рассказывающий о своем горе лошади, молодая женщина, открывшая власть любви («Дама с собачкой»), старый слуга Фирс, «забытый в доме» («Вишневый сад»), — все они нуждаются в сострадании.
Сочувствие органично для Чехова. Оно вызвано не только близостью писателя народной среде, знанием того, как трудна, а подчас и безотрадна жизнь простых людей. Сочувствие вызвано и пониманием скоротечности жизни человека, неустроенности ее уклада, нарастанием общих проблем и усложнением всех отношений.
Это милосердие выражается не в авторской расположенности к персонажам или в солидарности с их рассуждениями. Здесь Чехов беспристрастен и отстранен от изображаемого. Сочувствие персонажам, их попыткам изменить свою жизнь проявляется объективно, в том, как писатель открывает их душевную сторону, скрытую боль, внутреннее страдание от унижения, несправедливости, неспособности изменить свое положение. И этот дискомфорт персонажей вызывает ответный отклик читателей. Таковы переживания жалкой, униженной Любови Осиповны о своих сыновьях («Печенег»). Муж — тиран, равнодушный к семье, превратил ее в приживалку, а она хочет отдать детей учиться и не может добиться этого, мучается от беспомощности. Таков рассудительный Шамохин («Ариадна»), который осознает, что его очаровательная хитрая любовница равнодушна к нему и живет с ним из страха перед одиночеством, что он лишь временное пристанище ее чувственной натуры.
Сочувствие рождают горькие переживания сельской учительницы («На подводе»). Ее жизнь проходит в безотрадном труде, неустроенном быте и осознании, что все лучшее «прошло как длинный, тяжелый сон» (С. IX, 342), а теперь осталась безысходность. Таковы переживания Ольги, Маши и даже Ирины («Три сестры»), с их неустроенными судьбами и крушением семейного гнезда.
Сочувствие вызывается душевной солидарностью с персонажами, сознанием того, что и в твоей жизни подобное могло быть или уже есть сейчас. И ты тоже испытываешь смятение, мучаешься вопросами, которые не в силах разрешить. Милосердие писателя неотделимо от стоицизма, внутреннего смирения и готовности переносить испытания, выпавшие на твою долю. Для писателя важно, чтобы его персонажи не озлобились на мир, не утратили потребности в добре.
Чехов — художник и личность — обладал обаянием, которое притягивало людей и благотворно влияло на них. В профессиональном и человеческом планах это испытали на себе и молодые литераторы, тесно общавшиеся с ним. Пожизненную благодарность Чехову пронесли М. Горький, А. Куприн, И. Бунин.
2.
В профессиональном плане Чехов не делал уступок никому: оценивал строго и классиков (И. Тургенев, И. Гончаров, Ф. Достоевский, Л. Толстой), и современников. Что же касается начинающих сочинителей, то он давал им советы, актуальность которых не ослабла со временем. Ведь писатель говорил о вечных критериях х у д о ж е с т в е н н о с т и, о емкости повествования, об искусстве создания образов. Его советы не носили частный смысл, а характеризовали культуру и технологию литературной работы.
Рекомендации Чехова пусть не прямо, но косвенно содержались и в тех оценках, которые он давал младшим собратьям по перу (М. Горький, А. Куприн, И. Бунин, Л. Андреев и др.). Эти беллетристы становились надеждой русской литературы на рубеже веков и были благодарны за поддержку и критические замечания. Тем более что Чехов делал это деликатно, с учетом возможностей и индивидуальности каждого литератора. Он благотворно повлиял на М. Горького (1868–1936), на развитие его дарования и расширение кругозора.
Чехова и Горького объединяло то, что оба вышли из мещанской среды и видели в пошлости врага жизни. Оба были одержимы стремлением к знаниям и культуре. Но была и существенная разница. Горький считал себя самоучкой, а Чехов получил профессиональную подготовку в Императорском Московском университете, прошел практику врача. Его естественно-научный подход к проблемам общества давал определенные преимущества.
Оба сделали себя личностями мирового уровня и обогатили литературу современным творчеством. Для Горького Чехов был классиком-новатором, примером обновления искусства новыми, более тонкими и емкими формами.
Чехов всегда помнил, как в 1886 году, в трудный для него период сомнений и материальной зависимости, он неожиданно получил письмо от авторитетного писателя Д. Григоровича, который не только поддержал молодого беллетриста, но и предрек ему большое будущее. Эта моральная, а затем и профессиональная поддержка сыграла решающую роль в его самоопределении. Она буквально окрылила молодого художника и определила цель его жизни — быть не врачом, а писателем. Чехов знал, что 40 лет назад Д. Григорович радостно приветствовал появление в литературе Достоевского. И теперь сам Чехов становился поддержкой начинающих художников и своими советами укреплял в них веру в себя.
Знакомство Горького и Чехова началось с переписки в конце 1898 года и продолжалось до смерти Чехова. Известны 39 писем Чехова к Горькому и 51 письмо Горького к Чехову. Чехов был одним из самых дружественных и значимых критиков Горького. Когда в ноябре 1898 года Горький посмотрел в Нижегородском драматическом театре «Дядю Ваню», он был поражен пьесой: «Для меня — это страшная вещь. Ваш “Дядя Ваня”, это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики. <…> В последнем акте “Вани”, когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке, — я задрожал от восхищения перед Вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную нищенскую жизнь. Как Вы здорово ударили тут по душе и как метко!» (П. VII, 678).
Эта искренняя и горячая поддержка творческих проектов Чехова и их результатов, конечно, порадовала писателя и вызвала его признательность. Со своей стороны, он внимательно отнесся к публикациям молодого автора.
Советы и суждения Чехова стали школой профессионального мастерства для самобытного сочинителя из народной среды. Чехов деликатно, но честно обнажал слабые места его стиля, помогал избавиться от неизбежных погрешностей. В ответ на просьбу Горького высказать мнение о его рассказах Чехов, прежде всего, поддержал беллетриста и прозорливо отметил: «Талант несомненный, и притом настоящий, большой талант. Например, в рассказе “В степи” он выразился с необыкновенной силой, и меня даже зависть взяла, что это не я написал. Вы художник, умный человек, Вы чувствуете превосходно, Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство» (П. VII, 352).
Вслед за тем следуют профессиональные з а м е ч а н и я. «Начну с того, что у Вас, по моему мнению, нет сдержанности. Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Особенно эта несдержанность чувствуется в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в 2–3 строчки. Частые упоминания о неге, шепоте, бархатности и проч. придают этим описаниям некоторую риторичность, однообразие — и расхолаживают, почти утомляют. Несдержанность чувствуется и в изображении женщин (“Мальва”, “На плотах”), и любовных сцен. Это не размах, не широта кисти, а именно несдержанность» (П. VII, 352).
Далее Чехов обращает внимание на «частое употребление слов, совсем неудобных для рассказа Вашего типа. Аккомпанемент, диск, гармония — такие слова мешают» (П. VII, 352). И еще одно замечание должно было поколебать Горького в его уверенности в себе: «В изображении интеллигентных людей чувствуется напряжение, как будто осторожность; это не потому, что Вы мало наблюдали интеллигентных людей. Вы знаете их, но точно не знаете, с какой стороны подойти к ним» (П. VII, 352).
По сути, Чехов выявляет слабые места не только стиля, но и самого знания Горьким общественной жизни. И они будут проявляться на протяжении всего творчества писателя вплоть до незавершенного романа «Жизнь Клима Самгина». Конечно, классик литературы будет бороться с ними, обогащать свою художественную палитру, находить более емкие способы самовыражения. Но то, что отметил Чехов, останется его ахиллесовой пятой до конца. Право Горького вершить суд над русской интеллигенцией начала ХХ века и представлять ее в типе Клима Самгина вызвало упреки в ошибочности обобщения, в поверхностном знании ее изнутри. Горький, по сути, переоценил свои возможности в понимании 40 лет русской жизни и представил ее в опрощенном виде, а интеллигенцию — в негативном свете.
В ответном письме Горький признал, что Чехов метко определил его просчеты. Касаясь вычурности слов, он заметил: «Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым. А потом — всегда я тороплюсь куда-то, плохо отделываю свои вещи, самое же худшее — я живу исключительно на литературный заработок. Больше ничего не умею делать» (П. VII, 679).
Возникшая переписка двух писателей переросла в дружбу, и Чехов мог давать доверительные советы своему младшему коллеге. В частности, в письме от 3 января 1899 года он обратил внимание на неудобство иностранных, некоренных русских или редкоупотребительных слов. «У других авторов такие слова, как, например, “фаталистически”, проходят незаметно, но Ваши вещи музыкальны, стройны, в них каждая шероховатая черточка кричит благим матом. <…> Я мирюсь в описаниях с “коллежским асессором” и “капитаном второго ранга”, но “флирт” и “чемпион” возбуждают (когда они в описаниях) во мне отвращение» (П. VIII, 11).
Чехов выделяет лучшие вещи Горького — «В степи», «На плотах» — как образцовые: «…в них виден художник, прошедший очень хорошую школу» (П. VIII, 11). И одновременно советует быть лаконичнее и сдержаннее в пейзажных зарисовках: «Только частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п. — такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными; красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как “зашло солнце”, “стало темно”, “пошел дождь” и т. д. — и эта простота свойственна Вам в сильной степени, как редко кому из беллетристов» (П. VIII, 11–12).
Горький, который считал себя самоучкой, сомневался, что сможет писать лучше, чем сейчас. Но расположение Чехова и его советы дали толчок для более строгого отношения к своей прозе. И Горький был признателен за внимание и тщательность, с которыми Чехов прочитывал его произведения. В письмах Чехов делился впечатлениями от прочитанных книг последнего времени, не делая скидок даже близким знакомым: «Вересаев талантлив, но груб — и кажется, умышленно». Груб зря, без всякой надобности. Но, конечно, он гораздо талантливее и интереснее Чирикова» [А. М. Пешкову (М. Горькому), 18 января 1899 года. П. VIII, 25].
Интерес к Горькому сказался и в том, что Чехов рекомендовал знакомым рассказы молодого беллетриста: «Прочтите Горького “В степи” и “На плотах”. По-видимому, это большой талант, грубый, рудиментарный, но все же большой. Если нет времени, то прочтите только “В степи”» (П. Гнедичу, 4 февраля 1899 года. П. VIII, 70). Аналогичное предложение Чехов делает А. С. Суворину: «Читаете ли Вы беллетриста Горького? Это несомненный талант. Если не читали, то потребуйте его сборник и прочтите для первого знакомства два рассказа “В степи” и “На плотах”. Рассказ “В степи” сделан образцово; это тузовая вещь, как говорит Стасов» (А. С. Суворину, 27 января 1899 года. П. VIII, 52).
Знакомство с молодым сочинителем перешло в более тесные отношения. Горький стал часто бывать у Чехова и беседовать с ним о новинках литературы. Чехов сообщал В. В. Розанову в письме от 30 марта 1899 года: «Он простой человек, бродяга, и книги стал читать, будучи уже взрослым — и точно родился он во второй раз, теперь с жадностью читает все, что печатается, читает без предубеждений, душевно. В последний раз мы говорили о Вашем фельетоне в Нов<ом> времени насчет плотской любви и брака (по поводу статей Меньшикова). Эта статья превосходна, и ссылки на ветхий завет чрезвычайно поэтичны и выразительны — кстати сказать» (П. VIII, 141). Сообщая своим знакомым о Горьком, Чехов дает лаконичные, но проницательные оценки его: «В Ялте Горький. По внешности это босяк, но внутри это довольно изящный человек — и я очень рад. Хочу знакомить его с женщинами, находя это полезным для него, но он топорщится» (Л. А. Авиловой, 23 марта 1899 года; П. VIII, 134).
Для Горького внимание и беседы с Чеховым стали о т к р ы т и е м и внутренней потребностью. Общение с ним окрыляло молодого беллетриста. Горький писал Е. П. Пешковой 22 марта 1899 года: «Чехов — человек на редкость. Добрый, мягкий, вдумчивый. Публика страшно любит его и надоедает ему. Знакомых у него здесь — конца нет. Говорить с ним в высокой степени приятно, и давно уже я не говорил с таким удовольствием, с каким говорю с ним…» (П. VIII, 458).
Чехов настраивал Горького на ровное длительное состояние творчества без неуместной эйфории или удрученности. В ответ на сетования беллетриста о спаде настроения и усталости от работы над «Фомой Гордеевым» он писал: «Зачем Вы браните неистово своего “Фому Гордеева”? Тут, мне кажется, кроме всего прочего… две причины. Вы начали с успеха, начали шумно, и теперь все, что представляется Вам обыденным и заурядным, не удовлетворяет и томит Вас» (П. VIII, 206). Чехов дает совет — быть в центре творческой жизни: «…литератору нельзя безнаказанно проживать в провинции. Что бы Вы там ни говорили, Вы вкусили от литературы, Вы отравлены уже безнадежно. Вы литератор, литератором и останетесь. Естественное же состояние литератора — это всегда держаться близко к литературным сферам, жить возле пишущих, дышать литературой. Не боритесь же с естеством, покоритесь раз навсегда — и переезжайте в Петербург или Москву. Бранитесь с литераторами, не признавайте их, половину из них презирайте, но живите с ними» (П. VIII, 206).
На новые произведения молодого писателя он отзывался оперативно и без скидок: «“Трое” Горького в январск<ой> книжке мне чрезвычайно понравились по тону письма. Девки неверны, таких нет, и разговоров таких никогда не бывает, но все же приятно читать. В декабрьск<ой> книжке мне не так понравилось, чувствовалось напряжение. И напрасно Горький с таким серьезным лицом творит (не пишет, а именно творит), надо бы полегче, немножко бы свысока» (В. А. Поссе, 3 марта 1901 года. П. IX, 115).
Нашумевшая пьеса «На дне» с ее девизом «Правда — бог свободного человека» вызвала особый интерес писателя. В письме Ф. Д. Батюшкову он замечает: «“На дне” пьеса хорошая; она, как говорят, измарана цензурой, но все же пойдет, и скоро начнутся правильные репетиции; к тому же есть надежда, что цензор сменит гнев на милость и кое-что возвратит пьесе» (П. XI, 70). Для Чехова постановка «На дне» была принципиально важна. Во-первых, он хотел поддержать Горького и поднять его статус как писателя. Во-вторых, победа автора пьесы в тяжбе с цензурой являлась и моральной победой Чехова над цензорами, которые «правили» и его произведения. Поэтому Чехов следил за ситуацией с пьесой. В письме к жене он интересуется, позволят ли им поставить «На дне». «Мне кажется, что цензура объявила Горькому войну не на живот, а на смерть, и не из страха, а просто из ненависти к нему. Ведь Зверев, начальник цензуры, рассчитывал на неуспех, о чем и говорил Немировичу, а тут вдруг шум, да еще какой!» (П. XI, 144).
Подчас Чехову приходилось вступаться в письмах за Горького, который подвергался критической хуле в газетах или журналах, опровергать несправедливые упреки. В письме Е. П. Гославскому он пишет: «…Горький человек добрейший, мягкий, деликатнейший и во всяком случае не такой уж мелкий, чтобы сердиться на Вас из-за чистейшего пустяка. Это подсказал Вам не Л. Андреев, а Ваша мнительность, уверяю Вас!» (П. XI, 119).
В защиту своего коллеги по перу Чехов выступает в письме жене от 14 января 1903 года: «Получаю газету “Гражданин”; в последнем номере Горький именуется неврастеником и успех пьесы объясняется неврастенией. Вот уж от кого даже не пахнет неврастенией! Горькому после успеха придется выдержать или выдерживать в течение долгого времени напор ненависти и зависти. Он начал с успехов — это не прощается на сем свете» (П. XI, 124).
В суждениях Чехова были прозрения, которые потом развертывались критиками как ключевые положения. Так, в письме А. Сумбатову (Южину) он дает беспристрастную оценку Горького, определяет главную тему писателя и ее значение в литературе: «…заслуга Горького не в том, что он понравился, а в том, что он первый в России и вообще в свете заговорил с презрением и отвращением о мещанстве, и заговорил именно как раз в то время, когда общество было подготовлено к этому протесту» (П. XI, 164).
И далее Чехов формулирует образное представление о мещанстве и значении Горького в жизни на долгие времена: «И с христианской, и с экономической, и с какой хочешь точки зрения мещанство большое зло, оно, как плотина на реке, всегда служило только для застоя, и вот босяки, хотя и не изящное, хотя и пьяное, но все же надежное средство, по крайней мере оказалось таковым, и плотина если и не прорвана, то дала сильную и опасную течь. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. По-моему, будет время, когда произведения Горького забудут, но он сам едва ли будет забыт даже через тысячу лет. Так я думаю, или так мне кажется, а быть может я и ошибаюсь» (П. XI, 164).
По сути, переписка с Чеховым и его советы стали для Горького школой мастерства; они повлияли на определение его стиля, более строгое отношение к своим произведениям, способствовали развитию яркого самобытного дарования.
3.
Благотворное влияние Чехова испытал и А. Куприн (1870–1938). Они познакомились в 1901 году. Так случилось, что в апреле-мае этого года молодой литератор стал постоянным посетителем ялтинского дома Чехова, где работал над рассказом «В цирке». В воспоминаниях объяснял это следующим образом: «Один начинающий писатель (имеется в виду сам Куприн. — В. Х.) приехал в Ялту и основался где-то за Ауткой, на окраине города, наняв комнатушку в шумной и многочисленной греческой семье. Как-то он пожаловался Чехову, что в такой обстановке трудно писать, — и вот Чехов настоял на том, чтобы писатель непременно приходил к нему с утра и занимался у него внизу, рядом со столовой. “Вы будете писать внизу, а я вверху, — говорил он со своей очаровательной улыбкой. — И обедать будете также у меня. А когда кончите, непременно прочтите мне, или, если уедете, пришлите хотя бы в корректуре”».
Впечатление от полученного рассказа Куприна было положительным: «“В цирке” — это свободная, наивная, талантливая вещь, притом написанная несомненно знающим человеком» (О. Л. Книппер-Чеховой, 31 января 1902 года. П. X, 182). Чехов неоднократно встречался с Буниным и Куприным на литературных мероприятиях. В начале 1902 года он сообщил Куприну очень приятную для него новость: «…сим извещаю Вас, что Вашу повесть “В цирке” читал Л. Н. Толстой и что она ему очень понравилась. Будьте добры, пошлите ему Вашу книжку… и в заглавии подчеркните рассказы, которые Вы находите лучшими, чтобы он, читая, начал с них» (П. Х, 177).
Знакомство с произведениями двух близких ему писателей позволяло Чехову видеть просчеты одного и другого: «“Осенью” Бунина сделано несвободной, напряженной рукой, во всяком случае купринское “В цирке” гораздо выше» (О. Л. Книппер-Чеховой, 31 января 1902 года. П. Х, 182).
Куприн был очень признателен Чехову за поддержку и внимание. В воспоминаниях он обстоятельно размышляет о природе дарования Чехова и его значении в судьбе молодых литераторов, отмечает редкую о т з ы в ч и в о с т ь Антона Павловича: «К молодым начинающим писателям Чехов был неизменно участлив, внимателен и ласков. Никто от него не уходил подавленным его огромным талантом и собственной малозначительностью. Никому никогда не сказал он: “Делайте, как я, смотрите, как я поступаю”. Если кто-нибудь в отчаянии жаловался ему: “Разве стоит писать, если на всю жизнь останешься “нашим молодым” и “подающим надежды”, — он отвечал спокойно и серьезно:
— Не всем же, батенька, писать, как Толстой».
Особо доверительные отношения сложились у Чехова с И. Буниным (1870–1953). Разница почти в 11 лет не стала препятствием. Оба писателя чувствовали симпатию друг к другу. Чехов желал встречи с ним, и это была не только творческая, но и личная привязанность. В 1900 году на обороте любительской фотографии Чехов сделал надпись: «Ивану Алексеевичу Бунину с восторгом и благоговением. Антон Чехов. 900, XI, 29».
Вряд ли кто-нибудь из близкого круга молодых литераторов Чехова удостаивался такого открытого признания. А в начале следующего года он писал матери из Ниццы: «Очень радуюсь тому, что Бунин гостит у нас, жалею, что меня нет дома» (П. IX, 178). Бунин заботливо относился к Евгении Яковлевне — матери Чехова. Он оставался с ней в доме, когда Чехов уезжал в Москву. В письмах матери и сестре Чехов неизменно передавал Бунину «поклон, самый нижайший» (П. IX, 188). А вернувшись в Ялту, сообщал в письме: «Здесь Бунин, который, к счастью, бывает у меня каждый день» (О. Л. Книппер, 20 февраля 1901 года. П. IX, 204).
Чехов неизменно приглашал Бунина в Ялту пожить со своими близкими, а потом признавался: «О Вас мы, ялтинские знакомые, вспоминаем с большим удовольствием и долго жалеем, что Вы от нас уехали» (П. IX, 228). Ему, одному из немногих, Чехов сообщил, что собирается жениться, но сказал об этом как бы между прочим, в шуточной форме: «Поживаю я недурно, так себе, чувствую старость. Впрочем, хочу жениться» (П. IX, 228). Правда, через 10 дней делает отступной жест: «Приезжайте, сделайте такую милость! Жениться я раздумал, не желаю, но все же, если Вам покажется в Ялте скучно, то я, так и быть уж, пожалуй, женюсь» (П. IX, 235).
Чехов в письмах обращался к Бунину со словами «Милый Иван Алексеевич» и подчеркивал, что ждет его приезда с нетерпением. Иногда Чехов называл его «Господин Букишон». Бунин вспоминал, что это прозвище возникло, когда Чехов в какой-то газете увидел портрет маркиза, похожего на него.
Чехова привлекала в Бунине и способность артистически представлять сценки, вызывать смех у окружающих. К. Станиславский вспоминает, как во время гастролей МХТ в Крыму артисты завтракали у Чехова и развлекались: «В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит Антон Павлович и хохочет, помирает от смеха. Никто так не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении».
В это время в Ялте находились М. Горький, А. Куприн, Д. Мамин-Сибиряк, И. Бунин. Они собирались на даче у Чехова и вели интересные незабываемые разговоры о литературе и искусстве. Сам Бунин вспоминал о встречах с Чеховым в 1901 году: «Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни мы особенно сблизились, хотя и не переходили какой-то черты, — оба были сдержанны, но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым. За все время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший…».
И вот итоговое заключение Бунина: «Я вижу Чехова чаще бодрым и улыбающимся, чем хмурым, раздраженным, несмотря на то, что я знавал его в течение четырех лет наших близких отношений в плохие периоды его болезни. Там, где находился больной Чехов, царили шутка, смех и даже шалость». Чехов мог послать Бунину шутливую телеграмму: «Милый Жан! Укрой свои бледные ноги!» (П. XI, 65). Это обыгрывание стихотворения В. Брюсова, состоящего из одной строки: «О, закрой свои бледные ноги». Чехов неоднократно вышучивал русских символистов: В. Брюсова, К. Бальмонта.
Он хорошо понимал, что Бунин — художник новой эпохи, который фактически продолжал его путь к обновлению прежней формы и достижению более емкого и лаконичного повествования. Он ввел эпизодичность изображения, физиологические детали, трагическую интерпретацию любви. Но одновременно сохранил лирическую тональность. Бунин еще больше уплотнил повествование, усилил фактурность детали. Зоркость его взгляда поразительна. И Чехов чувствовал в нем своего п р е е м н и к а, с удовольствием читал рассказы и стихи Бунина. Когда тот прислал оттиск рассказа «Сосны», Чехов ответил следующее: «Во-первых, большое спасибо за присланный оттиск, во-вторых, “Сосны” — это очень ново, очень свежо и очень хорошо, только слишком компактно, вроде сгущенного бульона» (П. Х, 169).
Чехов до конца жизни с особой теплотой относился к Бунину, следил за его публикациями: «Пишу я теперь мало, читаю много. Читаю и “Русь”, которую выписываю. Сегодня читал “Сборник” изд. “Знания”, между прочим горьковского “Человека”, очень напомнившего мне проповедь молодого попа, безбородого, говорящего басом, на О, прочел великолепный рассказ Бунина “Чернозем”. Это в самом деле превосходный рассказ, есть места просто на удивление, и я рекомендую его Вашему вниманию» (А. В. Амфитеатрову, 13 апреля 1904 года. П. XII, 85). Чехов был рад, что рассказ Бунина произвел впечатление на его знакомых: «Сегодня получил письмо от Амфитеатрова: он в восторге от Бунинского рассказа, а также от Леонидо-Андреевского. Мне тоже первая книжка сборника очень понравилась. Второй еще не читал (К. П. Пятницкому, 27 апреля 1904 года. П. XII, 96).
И. Бунин вспоминал о встрече с Чеховым в конце декабря 1903 года. в Москве: «…как всегда уверял, что я проживу до глубокой старости, так как я “здоровенный мужчина”, и опять в который раз уговаривал писать ежедневно, бросить “дилетантство”, а нужно относиться к писанию “профессионально”…
И не думал я в те дни, что они — наше последнее свидание».
Н. Д. Телешов рассказывает подробно о последней встрече с Чеховым перед его отъездом в Германию. Писатель понимал, что положение его безнадежно: «Тихая сознательная покорность отражалась в его глазах.
— А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему от меня. Не забудьте» (П. XII, 359).
Покровительство А. Чехова, его профессиональные советы благотворно повлияли на формирование творческой индивидуальности каждого из молодых писателей. Личное общение с классиком стало предметом их пожизненного осмысления; оно зафиксировано в воспоминаниях и письменных свидетельствах М. Горького, А. Куприна, И. Бунина. Так, связующая нить прозрений Чехова, его опыта и художественных исканий протягивалась к новым поколениям литераторов ХХ века, служила поддержкой их самоопределению.
