1. Белое на белом
Белая тень от белого кувшина на белой стене.
Картина. Моранди написал. Исключил людей, а чувство оставил.
Вот за этим чувством она каждый вечер выходит из дома.
Дело в том, что она фонарщик.
Неофициальный, конечно. Самопровозглашенный.
Она стоит на пустой 4-й линии и смотрит, как зажигаются фонари. Как будто без нее они не зажгутся.
Она говорит, что это особенное состояние, когда фонари вспыхивают в сумерки, белые летние сумерки. То есть важен не банальный контраст ночи и света. А этот щемящий, двенадцатисекундный белый свет фонарей на белом небе.
Белое на белом. Тревожат нюансы.
Потом свет накаляется, становится желтым, это неинтересно.
Я иду ей навстречу. Она обещала показать место, где гуляет ветер. Точно знаю: если она потеряется, то ее надо искать там, где буря и непокой.
Выходим к реке. Точнее, к соединению двух рек — Смоленки и Малой Невы: посреди их встречи цветет заброшенный остров. В глубине острова прячется фабрика. На нас глядит дом ― охра светлая.
Она говорит, что это домик Бабы-яги, которая раскаялась. Деревья стараются спрятать этот домик, но он все равно выглядывает: тихость и смирение.
А ветер ждет нас по адресу набережная Макарова, дом 11. Он бросается нас обнимать. Мы смеемся и, как чайки, отрываемся от земли.
― Я жива только потому, что ты меня смешишь. Ты и ветер, — говорит она.
Кружим над Васильевским островом. Потом ветер относит нас в родной двор. Она садится на качели и спрашивает:
― А знаешь, где ветер есть всегда?
― Где?
― На качелях.
Раскачивается, ее волосы бушуют на ветру.
— В раю ты найдешь меня на качелях, — говорит она. — Но как я тебя здесь оставлю? Кто даст тебе правильный совет? За всю жизнь никто никогда не смог дать мне правильный совет. Нет, советов было тысячи, но ни одного правильного.
― Просто у тебя не было тебя.
― Точно. Ты совершишь сто пятьдесят своих ошибок, но не совершишь двести моих.
— А ты куда собралась?! Оставайся! Поржем.
Ты смеешься.
2. Сон
— Значит, по вершине горы шла женщина. По самой вершине. Но главное…
― Остановись.
― Подожди, я главное хочу рассказать.
― Хорошо, но давай как-то короче.
― Женщина шла по самой вершине горы. Но главное: на ней была красивая одежда.
― Понятно, ты уехала, чтобы по телефону мне свои сны рассказывать.
― …На ней была красивая одежда. И я вот смотрю на нее и думаю: такая тебе бы пошла ― штаны драп-дерюга, как твои из Парижа, пиджак шикарный, легкий такой, развевается, потому что ветер сильный ― как ты любишь, и очки у нее очень хорошие, коричневые, хамелеоны, как у Шахназарова. И вот я бегу за ней ― спросить, где она все это купила, чтобы тебе потом тоже купить. Бегу по этой горе, карабкаюсь, репетирую, что сказать… ты же знаешь, как я не люблю говорить с незнакомцами. В общем, я ее догоняю. И уже говорю: «Простите, а где вы купили…», а она оборачивается — и я вижу, что это ты! И такое облегчение!.. Такое счастье, что у тебя все это уже есть, что это ты!
― Кто? Извини, я прослушала.
― Ты!
— Я? Слушай, а ты, оказывается, меня любишь.
― И там ты сказала то же самое! Я тебе рассказала, что бежала за женщиной, чтобы спросить, где она купила эти красивые вещи, чтобы купить тебе точно такие же, а ты говоришь: «Ты слишком сильно любишь свою маму, так нельзя».
― И я была права, кстати. Но какой чудесный сон, а что, ты говоришь, на мне было надето?
― Штаны, как из Парижа, которые ты уже сносила.
― А еще?
― Ты что, действительно все прослушала?
― Ну ты же знаешь, я не люблю твои сны, они всегда такие длинные. Но этот сон мне понравился.
― И пиджак шикарный, и ветер, как ты любишь. И очки коричневые, роскошные! Как у Шахназарова.
― Вчера, кстати, снова его фильм показывали.
― Какой?
― «Исчезнувшая империя». И я опять не поняла, зачем он вырезал эту последнюю сцену. Может, ты у него спросишь? Напиши ему.
― Шахназарову?
― Ну да.
3. Письмо Карену Шахназарову
«Здравствуйте, Карен Георгиевич.
У меня нет Вашего адреса, но, мне кажется, мое письмо найдет адресата.
В первых строках своего письма я хочу сказать вам, что очень люблю Ваши фильмы. Особенно “День полнолуния”. Мне кажется, я живу в нем.
Но сейчас о другом: зачем вы вырезали последнюю сцену своего фильма? Странная история: режиссер, спустя пять лет после премьеры, выкидывает последнюю сцену ― не просто “последнюю”, а главную, смысловую…
Выкинули. И подали как другой фильм, с другим названием. Два фильма получилось. Но неизвестно ведь, кто на какой фильм попадет. Человечество беззащитно перед банановой коркой случая. И я как-то нарвалась: смотрю, а это не тот фильм!..
Тот назывался “Исчезнувшая империя”, а порезанный ― “Любовь в СССР”. Эффектно, конечно, но любви нет. Она тоже исчезла вместе с империей. Хотя казалось бы: всего четырех минут и пяти секунд не хватает, что тут такого? А вот.
Я много фильмов в этой жизни видела, много забыла. А эти четыре минуты помню. Могу по памяти пересказать. В кадре всего один актер, и все. Один человек. А главный герой ― за кадром.
И волнует нас именно человек за кадром. И его голос: спокойный, ровный.
В общем, встретились два бывших друга. Случайно, в аэропорту. Главный герой не сразу узнает своего товарища юности.
― Неужели я так изменился? Или, я подумал, ты не хочешь узнавать меня?
Дружба их жила в СССР, там же она и почила. Что между ними произошло ― нам известно: главный герой любил девушку, но женился на ней его друг. Предательство, после которого жизнь не кончается, но меняет маршрут.
А маршрут главного героя пролегал через время и пространство к древнему городу Хорезму ― городу Ветров ― исчезнувшей империи. И пока он шел, исчезла еще одна империя, исчезли друзья, близкие, родные. И ничего уже не исправить. Судьбы сложились.
И вот спустя десятилетия двое ведут как бы будничный разговор: как ты? а ты?..
― Сейчас живу в Финляндии… дочка учится, я второй раз женился. С Людмилой-то мы всего год прожили. Ну а ты как?.. Ты не держишь на меня зла?
― Да нет, не держу.
Карен Георгиевич, прошло уже несколько лет, а меня до сих по волнует эта встреча. И ее пропажа… Вы обрекли посмотревших “Исчезнувшую империю” пересказывать ее всем, кто посмотрел только “Любовь в СССР”. Видите, на всякий случай я ее и вам пересказала.
В одном из интервью вы говорите, что новая “версия делалась прежде всего как вариант для телевидения”, что “продали ее на хороший канал”.
И убили свой прекрасный фильм.
Карен Георгиевич! Простите!.. Я пишу вам из сна. Слава богу, письма отсюда редко находят своего адресата.
Но, если вдруг мое письмо все-таки придет к вам… в таком случае… я хотела бы его переписать. Но, боюсь, не успеть: сон вот-вот закончится. У меня, знаете, хрупкий сон. Все очень хрупко. Наяву форточка какая-нибудь хлопнет — и все рассыплется…»
Близ набережной Карповки
Он толком о себе ничего не знает.
Никто ничего ему не объяснил.
Конечно, что-то он слышал, но люди все больше между собой общались. А ему дарили цветы, обнимали, гладили, повязывали шарф. Садились рядом, молчали.
Повод для встреч был всегда печальный.
Горе собирает всех вместе, но кого-то вечно не хватает.
Вот плакучую иву посадили. Ива плачет над землей. Ива и горе растут.
…Никто, никто не рассказал ему все по порядку. Оно и понятно: кто же в здравом уме будет что-то рассказывать скульптуре? Так иногда поступают художники, но автор скульптуры умер. Оставил эскиз, а по эскизу уже другие руки воссоздали образ.
Теперь образ сидит на скамейке близ набережной Карповки. Глаза его закрыты. Печальный ангел.
Уже четвертый месяц он живет на скамейке. И все в его жизни происходит в первый раз: первая весна, первое лето…
С каждым днем у него появляется все больше новых знакомых. По большой части это, конечно, врачи ― за его крыльями находится Первый мединститут.
Вот и сейчас к нему подсела женщина: на ней белый халат, прямо в тон к только что наступившей июльской ночи. Ее обнял платок: такая сетка из фиолетовых шерстяных нитей ― можно корюшку ловить, а можно ― на плечи. Она не петербурженка ― ленинградка. Курит. Сигарета заканчивается, она берет следующую, никуда не спешит.
Вдруг на скамейку присели еще двое. С их слов ангел понял, что он красив и похож на Пушкина. Девушка провела рукой по его медным кудрям.
― Ты представляешь, это такая странная история…
И «Печальный ангел» впервые начинает понимать собственную печаль…
Жили на свете две красивые женщины: мать и дочь.
И встретили они двух красивых братьев.
И было в этот день сыграно две свадьбы.
И стали они жить так, как принято только в сказке: счастливо.
Но потом в город пришла Смерть.
Жители прятались, скрывались в своих домах, не выходили на улицу. Но она все равно их находила. Недобрые вести плыли по белу свету: умер, умерла, умерли. Смерть вошла в привычку.
Иногда Смерть жила в человеке подолгу, но потом покидала его, словно бы ей вдруг становилось скучно.
И вот однажды она поселилась в старшем брате. Ухаживал за ним младший. Женщин берегли. И смерть отступила: стала ходить по комнатам, смотрела в окна. Ей открыли дверь, сказав:
― Уходи.
Она взяла под руку старшего брата и ушла. А через несколько дней вернулась в одиночестве. И обняла всех скорбящих.
…Всем снится этот сон, когда пытаешься закричать, а крика нет. Освободившись от объятий Смерти, мать и дочь увидели, что исчез и младший брат. В доме остались только вдовы.
Повсюду уже твердили, что изобретено противоядие. Противоядие есть, а братьев ― нет. От младшего осталась мастерская, в которой жили ангелы. И один из них поселился близ набережной Карповки.
Горожане полюбили его, он утопал в цветах. Но раздавались и другие голоса: «Это не ангел! Это урод! Он портит вид набережной!..»
Злые слова были громкими, но еще громче был выстрел. Вдову художника звали Мария. Все газеты написали, что она «добровольно ушла из жизни».
Такая петербургская история…
