Заметки на полях романа Марины Степновой «Сад»
«Редакция Елены Шубиной» выпустила «Сад» Марины Степновой – пожалуй, самый ожидаемый русский роман 2020 года. И это во всех смыслах русский роман – тонкий постмодернистский текст, передающий приветы своим литературным предшественникам: Чехову, Толстому, Бунину, а заодно всей золотой романной классике второй половины позапрошлого столетия. Роман у Степновой получился удивительно живым (хотя сейчас, кажется, принято использовать слово «витальный»), наполненный воздухом и светом. Поклонники Степновой скажут, что это неудивительно: яркость и лёгкость её прозе всегда были присущи, но феномен «Сада» в том, что он одновременно и очень «степновский», и какой-то другой – новой степени дистилляции смысла и слова.
В традициях русского романа размеренная усадебная жизнь – символ стабильности и семейного благополучия. Разлад в усадебных делах символизирует более масштабный крах. Сад в усадьбе Борятинских устроен так, что он никогда не пустует, ягоды и фрукты созревают одни за другими: малина, один сорт вишни, другой (да-да, разумеется, вишнёвый сад), тёрн, яблоки, груши – привычный порядок вещей. Летом, с которого начинаются события романа, неурожай малины становится первым предвестником будущей энтропии. Символично, что зачатие Туси случается в тот же день, когда становится известно о неурожае. Катализатором будущей катастрофы становится роман Л.Н. Толстого «Война и мир», в котором описана такая близкая (и это ещё невыносимее) – и в то же время совсем другая жизнь: по силе чувств, накалу страстей, экстремумам эмоций.
Надежда Александровна Борятинская, живущая в мире литературных героев, подобно Дон Кихоту вдруг решает смоделировать реальность по книжному образцу – но контраст подлинного и выдуманного неизбежно ведёт к трагедии.
Как обычно в «романах о гибели одного семейства» всё у Борятинских рушится «нипочему», само по себе, отчасти даже вопреки идеальным предзаданным условиям. Степнова плетёт кружево судеб своих героев, доводя каждую из нитей до логического финала, сплетая её с другими ровно там, где нужно – определённо, этого романа стоило подождать несколько лет.
Принявший у Борятинской роды доктор нелепо умирает от воспаления лёгких в Воронежской больнице, успев содрогнуться от перспективы лечь в чавкающую грязь и завещав своё тело науке. Был ли толк для науки, доподлинно неизвестно, но череп его спустя четверть века увидит спасённая им (и того не знающая) Туся – и не придаст этому никакого значения: это не привет даже, а лёгкое подмигивание шекспировскому Гамлету, держащему poor Йорика. И заодно – подмигивание читателю, который знает больше, чем героиня: читатель допущен в кулуары, наделён сверхзрением – видением поверх доступных героям границ.
Образ Дон Кихота Степнова использует и сама – но в отношении не Борятинской, а другого героя – доктора Мейзеля:
«Поэтому каждую смерть ребёнка Мейзель считал личным вызовом, прицельным, мстительным плевком в собственное лицо. Это был его персональный крестовый поход. За детей. На деле – бесконечная битва с ветряными мельницами, конечно».
Немота – признак чужака. И тем самым заикающийся предок Мейзеля (в обрусении тоже Григорий Иванович)– немец вдвойне. Молчит до пяти лет и Туся – «другая», ставшая предвестником гибели своей семьи – избранная или проклятая? Мейзель душит и лишает голоса деревенскую женщину, посмевшую назвать Тусю убогой – из-за той же немоты. Это и признак инаковости, и наказание – но и тютчевский Silentium! тоже:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства, и мечты свои
Степнова показывает частное на фоне всеобщего, исторические персоны становятся литературными героями. Будущий Тусин муж Виктор Радович в симбирской гимназии и университете дружит с Сашей Ульяновым – блестящим, умным, добрым и очень «живым». Тем глубже пропасть, в которой оказывается Виктор, узнав о казни единственного друга.
Тусина жизнь оказывается прочно связана с лошадьми, она и заговорит наконец на конюшне, и самому близкому своему человеку невольно – ещё совсем маленькой – даёт «лошадиное» прозвище («привет» Чехову): Григория Ивановича Мейзеля она зовёт Гривой. После смерти он, оставив ей в наследство своё жалованье, скопленное за все годы службы у Борятинских, тем самым дарит ей конный завод, которым бредит воспитанница.
Мейзель – фигура трагическая – и самый сложный из героев «Сада»: с багажом знаний, предков, прошлого. Его коллега доктор Бланк (родственник Саши Ульянова?) убит в Петербурге во время знаменитого холерного бунта, растерзан, когда бунтовщики громят больницу. Совсем юный Мейзель находит его ещё живым, но в ужасе убегает, не в силах вынести зрелище и оставляя его умирать. Радович (персонаж странный, тёмный, какой-то призрачно полупрозрачный) становится связующим звеном этих линий и сюжетов – но звеном ненадёжным, шатким, возможно, ложным – и лживым. Стабильности нет, связи распадаются на глазах.
Историческое прорывается в литературное постоянно: Степнова фиксирует даты, числа, временные отрезки, которые словно «привязывают» плавающий, со множеством ретроспективных выпадов, хронотоп. Прошлое и настоящее наползают друг на друга, но автор надёжно пришпиливает их булавками дат и реальных событий (покушение на императора, холерный бунт, детство Ульяновых).
Рифмы дат и сцен вообще характерны для «Сада», как и многочисленные, рассыпанные по тексту аллюзии. «Вишнёвый сад», конечно, лежит на поверхности – неслучайно и название, и вырубка этого самого сада, символизирующая и разрушение старого уклада, и гибель физическую: сперва Мейзеля, а потом и княгини Борятинской. Похожа ли Борятинская на Раневскую? Отчасти, да: учитывая фактическое отсутствие в её жизни старших детей, она воспитывает двоих дочерей – свою и приёмную, и как и Раневская, образует такую же явную пару с садом, как Туся – с лошадьми. Но далеко не только «Вишнёвым садом» (а также «Войной и миром», и «Дон Кихотом») полнится текст. Вот, например, хрестоматийное из «Трёх сестёр»:
«Он ушёл из дома Борятинских так же, как когда-то пришёл восемнадцать счастливейших лет назад, – с одним лекарским саквояжем, и точно так же, как тогда, был июль, воронежский, огненный, яркий, разузоренный, как праздничная шаль [образ неслучайный – это снова «рифма», композиционное закольцовывание сюжетной линии – Т.С.], только вот лет ему было всего пятьдесят семь – господи помилуй, совсем мальчишка, дурак молодой, не то что сейчас – семьдесят пять, и каждый прожитый год сухой резкой болью отдаётся в коленях – на каждой охающей в ответ ступени <…>
Пора уже наконец.
В Москву. В Москву. В Москву.»
Жизнь трагического героя Мейзеля заканчивается соответственно. Последние его мгновения наполнены двумя противоположными эмоциями: всепоглощающей любовью к Тусе, на фотографию которой он смотрит, и душевной болью, вызванной ведущими обратный отсчёт часами. Их маятник отбивает фамилию не спасённого, преданного Мейзелем коллеги.
Не только с чеховскими пьесами связывают роман Степновой многочисленные невидимые – и вполне различимые – нити. И «Женщины Лазаря» у него в анамнезе: гениальный Лазарь Линдт оказывается центральной фигурой в жизни женщин трёх поколений. Мейзель – не гениальный, но выдающийся диагност и лекарь, играет важнейшую роль в жизни княгини Борятинской, затем – главную в жизни Туси. В молодости была ещё одна – третья (вернее, первая по хронологии) – Каролина из публичного дома. Лазарь влюбляется в Галину, дарит ей новую жизнь, но получает в ответ ненависть. Григорий Мейзель, влюблённый в девушку лёгкого поведения, не пытается её «спасти» (хотя думает об этом). Но Каролина и без причинённого ей добра боится и ненавидит его.
Главное чувство, вызываемое романом Степновой – сострадание. Не пренебрежительная жалость к сирым и убогим с высоты собственного положения, а именно сострадание, соучастие (или, если угодно, модная ныне эмпатия), когда ни от кого ничего не зависит, когда твердыни становятся зыбкими, когда всех, всех, кем бы они ни были, щемяще жалко, потому что и по-прежнему ничего для них уже никогда не будет, и самих их – тоже.
