О стихах Майки Лунёвской и Ольги Надточий
На прошедших «Липках», Форуме молодых писателей России, который вот уже двадцать два года проводит Фонд Сергея Александровича Филатова, мы с Иваном Шипниговым вели семинар журнала «Юность». Семинар был совмещенным: прозаики, поэты и даже один литературный критик. Всего двенадцать человек.
Из поэтов на страницах журнала вы прочтете двоих — Майку Лунёвскую и Ольгу Надточий. Это поэты одного поколения, даже одного года, но такой разной судьбы — и жизненной, и творческой.
Надточий — в Петербурге. Лунёвская — в селе Березовка 1-я Тамбовской области, недалеко от знаменитого (благодаря Пастернаку) Мучкапа.
Помните? Увижу нынче ли опять ее? До поезда ведь час. Конечно! Но этот час объят апатией Морской, предгромовой, кромешной.
На первый взгляд, с Петербургом поэту справиться куда труднее, чем с Мучкапом. Здесь — Пастернак, а там — одна из самых существенных частей российской культуры. Преодолеть поэтическую инерцию, вписаться в исторический контекст — все это очень значительные для поэта задачи, которые в Петербурге кажутся сложнее, чем в провинции.
Впрочем, Майке Лунёвской ничуть не легче. Ей, помимо прочего, нужно справляться с главным: выражать самое земли. Дать слово оврагам и балкам, деревням и лесам, народу (простите за это слово) и его истории, воде и небу. Все это болит и требует осмысления.
Это противоречие «город — деревня», конечно, условно, но сам лирический герой Надточий находится вне ландшафта. Он все-таки больше горожанин, сторонний наблюдатель, что нисколько не умаляет его значение и необходимость. Наоборот, это наш современник, вот он, один из нас.
На речке царство снежной королевы, Заснеженное скопище зеркал. Безмолвствует река, пойдешь налево. Направо повернешь, молчит река.
Мою Каменную Степь нельзя назвать деревней. Это крупный научный центр, в советское время — один из важнейших по селекции зерновых в Союзе. Но что такое островок в две с половиной тысячи человек среди степных деревень и маленьких железнодорожных станций? Все одно — провинция. Так вот, мы в детстве легко отличали приезжих: они о двух наших водохранилищах, которое мы называем «морями», старым и новым, говорили «речка».
Для Лунёвской этот вопрос тоже один из ключевых: «Но без воды это ведь все равно // речка, река, как же еще назвать?»
Я прихожу к Ольшанке, сажусь на дно, воды с него не набрать. Но без воды, это ведь все равно речка, река, как же еще назвать? Так я сижу и жду, что волна пойдет, вместо нее растет широко полынь. А река ничего не ждет, ее берега полны.
Река Ольшанка — всего 14 километров. И все-таки «ее берега полны. // Не течением, а травой, не рыбой, а муравьями…» На самом деле — памятью. Человеческой. Природной. Дать ей слово — что может быть для поэта важнее?
Противоречие «человек — природа» в этом смысле выглядело бы естественнее, чем «город — деревня» Но и оно вполне условно.
Надточий:
Не люди, нет, но отзвуки людей Волнуют разыгравшуюся память. Шаги и голоса, прикосновения, И шорохи, и скрипы половиц, И даже скрежет спящего — волнуют — И приближение автомобиля, И этот лай, направленный во тьму, — питают память, и она растет.
Лунёвская:
когда придет осенняя вода готовь посуду вот ласточки сидят на проводах печаль повсюду … садовый труд как сумма груш и грыж и труд бумажный а то что ты со мной не говоришь уже не важно
Важно направление взгляда, как сказал бы другой замечательный поэт, Аман Рахметов. И тут, и там — о человеке, через человека и для него. Если Майка говорит «переизбыток леса», уже через строку спрашивает сама себя: «Дальше-то что? Дальше опять Россия…»
Давно стало общим местом утверждение, что стихи сейчас почти не читают. Все привыкли к тому, что поэтические книги выходят крохотными тиражами, а вечера собирают от силы десятка три-четыре слушателей. Сегодняшние успехи некоторых литераторов, работающих по заказу (не социальному, а государственному), нисколько не опровергают этого.
Я думаю, что поэзия возвращается к самой себе, снова становясь уделом избранных.
Напомню: «Камень» Мандельштама вышел в 1913 году тиражом триста экземпляров. На средства автора! Такой же тираж был и у «Вечера» Ахматовой. Пастернаковский «Близнец в тучах» и вовсе — двести. Да что там говорить: прижизненные тиражи Пушкина не превышали тысячи двухсот экземпляров, а журнал «Современник» выходил тиражом в шестьсот.
Мы не так далеко ушли.
Да, тогда было несоизмеримо меньше грамотных, но и сейчас людей, способных понимать настоящие стихи, никак не больше.
Но главное не в этом: поэт снова свободен!
И непопулярность поэзии — не плата за свободу. Это естественный, нормальный ход вещей. Поэзия — самое элитарное из искусств, но избранным может стать каждый.
Стихи Майки Лунёвской и Ольги Надточий — необходимые компоненты этой высокой избранности. Уверен, в самом ближайшем будущем без этих двух имен будет трудно представить современную картину молодой русскоязычной поэзии.
Василий Нацентов
Майка Лунёвская
А я запомню…
* * *
Ночью окно открыто, и в палисаднике слышно, как падают яблоки в барабан, частое «ц» хай-хэта или цикады, большая тарелка луны в глубине эстрады, в качестве духовых выступает комбайн (всю ночь убирают пшеницу). В спальне окно открыто, и мне не спится, яблоня гнется, лето уже в конце. Никто не пришел на концерт, но не расстроились музыканты (делай свое цэ-цэ, как говорят цикады, делай свое цэ-цэ, кто-нибудь да услышит). Время стоит в моей комнате и не дышит.
* * *
Медленно, часть от целого, падают листья, как будто за пикселем пиксель осыпается мир, начиная с леса, как будто распад победил с внушительным перевесом. Чем объяснить такую печаль вначале? Разве мы смерть до этого не встречали? Или приняли за свою? Как ни тянусь до света — не достаю. Как ни расти, а стеблям лежать в зиме, в коме, в комке из снега, лицом к семье, в корни, а то и значит, держись корней, помни свою печаль, говори о ней. Но если копнуть поглубже, то это, на самом деле, никакой не ужас, а память по земледелию. Ле́са будущие дрова в небе по рукава. Как долго летит листва.
* * *
Прямо за кладбищем поле, Ольшанка, ивы — видела много раз, до сих пор красиво. Там же стоит подсолнух и кукуруза, между ними трава ничья. Птицы, когда им грустно, летают, но не кричат. Влево — асфальт, направо — грунтовка к току. Сколько я здесь на веле каталась, столько по сторонам смотрела, понять пыталась, небо еще ни разу не повторялось. Дальше еще дорога, она к оврагу. Иногда там чабан с собакой пасет отару, иногда прилетают лебеди или гуси. Собака кидается к велу, но не укусит и не продолжит дальше за мной погоню. Кто это все запомнит? А я запомню.
* * *
когда придет осенняя вода готовь посуду вот ласточки сидят на проводах печаль повсюду вот облако над областью мучкап не глушь а тише что музыку садового сверчка и в доме слышу еще синап до позднего висит не то что злаки а сколько было ночью персеид лежат в овраге садовый труд как сумма груш и грыж и труд бумажный а то что ты со мной не говоришь уже не важно
* * *
Я прихожу к Ольшанке, сажусь на дно, воды с него не набрать. Но без воды это ведь все равно речка, река, как же еще назвать? Так я сижу и жду, что волна пойдет, вместо нее растет широко полынь. А река ничего не ждет, ее берега полны. Не течением, а травой, не рыбой, а муравьями. Никогда не была пустой (пустота не в реке, а в яме или в том, кто сидит на дне). Волна говорит волне: «Не волнуйся. Река во мне».
* * *
Переизбыток леса, немыслима асфиксия. Никто не окликнет и не предъявит лика. Дальше-то что? Дальше опять Россия — красный солдатик, синяя ежевика. Воздух стоит — мы ноги ему связали. В деревянных одеждах смиренны братья. Темные круги под голубыми глазами неба. По справедливости не поделишь. И земля, как на вырост платье — ждет, когда ты его наденешь.
* * *
Не сломалась совсем, а, согнувшись, разорвалась ветка от сильного ветра. На месте разрыва образовался клей (должен помочь, но он не поможет ей — слишком повреждена). Наверно, она не продержится долго, зима ее завершит, а весна обрушит пилой. Но пока она держится, вишня на ней висит спелой, а не гнилой. Я эту вишню ем, задумываясь над тем, как жизнь продолжается там, где она совсем невозможна.
Ольга Надточий
И слово, как огонь на языке…
* * *
Пока еще весна владеет сном, как ремеслом ремесленник владеет, пока еще та девушка с веслом стоит и не моргает, не стареет, и ночь, рассыпав бисер звезд, молчит о том, что мы вмещаем целый космос, пока еще мы бодрствуем в ночи, желая превозмочь тупую косность — есть шанс распутать каверзный клубок судьбы, проникнуть в суть хитросплетений, открыться и почувствовать, что Бог — садовник, и себя — его растением.
* * *
Небо легко сочиняет птиц Черных, безумных, вечных. Птицы полетом рисуют стих, Пренебрегая речью. Листья срываются с языка Ветра, как мемуары. Пишет историю дней река, Плавно владеет даром. Летопись — это для гор-старух, Хокку — ромашкам в поле. Я притаилась, я — взгляд и слух, Капля всеобщей воли. Вот человек, чья походка — ключ К письменности дорожной. Длинным письмом протянулся луч Солнечный, осторожный. Всех соберу, словно вольных птах, В общий сюжет — стаю. Пишется мир интересно так, Что я взахлеб читаю.
* * *
На речке царство снежной королевы, Заснеженное скопище зеркал. Безмолвствует река, пойдешь налево. Направо повернешь, молчит река. Куда ни глянешь, льдины, словно блюда, Пластами неуклюжими торчат. На этой кухне я играть не буду, Но задержу дыхание и взгляд, Прекрасную картину созерцая, Запечатлев величия момент, Пусть он потом из памяти мерцает Мне маяком на много-много лет. Я верю, подо льдом река не дремлет, Обманчива поверхность у реки, На глубине у рыб обычай древний, Когда зима, слагать о ней стихи, Они тихи, смиренны, хладнокровны, Им безразличны льдины на реке. Им не в пример, я не умею ровно Дышать, когда увижу вдалеке Или вблизи какое-нибудь чудо! Придет весна, тепло прогонит лед. И королева снежную посуду На новое жилище заберет.
* * *
Не люди, нет, но отзвуки людей Волнуют разыгравшуюся память. Шаги и голоса, прикосновения, И шорохи, и скрипы половиц, И даже скрежет спящего — волнуют — И приближение автомобиля, И этот лай, направленный во тьму, — питают память, и она растет. Когда-нибудь большая тишина заговорит. Едва пропустишь это. Пока же мир трансляцию ведет, и отзвуки, как музыка, звучат. Чем глубже, тем отчетливее слышишь Себя и мир, который — вне себя. И память выступает словно мост Между тобой тогдашним и тобой, которому случиться предстоит. Сейчас же ты гуляешь по мосту И камешки бросаешь в реку жизни, Не понимая толком — для чего, Поскольку у реки корявый почерк.
* * *
Когда от лета станут воскресать Слова, которым время — воскресать, И облака замедлят бег ли, почерк, От синевы растают облака, Увидишь мир, посмотришь и увидишь, И удивишься воздуху и свету, И мальчика заметишь, налегке Идущего-бредущего по свету, За ним летят седые мотыльки, И днем и ночью эти мотыльки Летят за ним с улыбками святыми, Ни для чего они за ним летят, Он их не звал, они за ним летят, Он их придумал? Нет, они летят Во сне и наяву, и здесь, и дальше. Все просто, и светло, и выносимо, Когда ты с мотыльками налегке. И слово, как огонь на языке, И жизнь, и сад, и ветка — это слива.
