* * * Самолет пашет небо, по борозде ты проводишь взглядом туда-сюда. Кое-что о воздухе и воде, и зачем рассыпана в нем вода. У земли болтается на груди, на цепочке рельсовой, тепловоз. Погуди, пожалуйста, погуди, из другого времени — и до слез. На таком морозе и пыль чиста, порошковый свет, порошковый лед. У души младенческой нет хвоста, отрастет за жизнь, отрастет.
* * * Длится июнь сероглазый прекрасным летом года живых — и нескоро до года мертвых. Не угадать, что останется монолитом — что унесет постепенно водой и ветром. Лица смешаются с практикой преддипломной, а имена и фамилии не поладят. Можно забыть людей, а погоду помнить, чтобы потом из нее проступали люди. Город во мне срастается стоязыкий из голосов любви, голосов досады. Шины машин производят такие звуки, словно в стакане бранятся вода и сода. Вот бесконечный мост, бестолковый зонтик, все расплывается, нужен восстановитель. Там, где, по сути, точно должна быть кто-то, только вода и ветер, вода и ветер. Не исчезай или вместе со мной исчезни. Я загадал желание на ресничке. Вечный июнь отражается в круге жизни, вечно бранится дождь со стоглазой речкой.
* * * Влез Незнайка в ракету — и двигатели заревели, задрожали конструкции, затрепетал солончак. Каждой краской последней в своем нарисованном теле все мытарства подъема прочувствовал бедный смельчак. Так ужасно саднило лицо коротышки простое, что читатели-дети смотреть на него не могли. А потом, в невесомости, кверху тормашками стоя, он циклоны считал на сжимавшемся диске Земли. В девяносто восьмом я впервые попробовал водку, мне двенадцать исполнилось. Даже не водку — первач. Благородный букет, ощутимая хлебная нотка… Я блевал как бетономешалка, хоть смейся — хоть плачь. Я не плакал давно. Неприлично давно для поэта, потерявшего мать. Это значит, завяз во злобем. В невесомости, в первой любви, и, наверное, в этом человек поневоле становится равным себе. Ну и что же Незнайка? Летит на Луну на ракете. Не один, как я помню, — с невидимым другом вдвоем. Как немного любовей дано… К сожалению, эти все любви любовно подсчитаны в сердце моем.
* * * Там, где мы замшелый шифер жгли, нет огня — бетонный дым застывший. По цене коммерческой земли наше детство продано, не выше. Некультурный был-то, в общем, слой. «Лысый-лысый-слышь-иди-пописай». Вырастает комплекс нежилой, там, где был пустырь неживописный. В подмосковном летном городке носят пламя новые мальчишки, поголовье спичек в коробке превращая в шевелюру вспышки.
* * * Как старый фон для нового сюжета — плешивый шарм расснеженной земли. В эпохе той, которая не эта, — мы в ней сошлись, как в небе журавли. Душа Москвы, пружина Приарбатья, мой чуткий друг, подруга дней весны. Что ваш Талмуд, она читала платья — и, черт возьми, все выводы верны. Собак полно, да лучше всяких прочих — ее дворняга, лабрадор и корг. Душа столицы. В этом поле прочерк. Душа Москвы уехала в Нью-Йорк. Поговорить, понять могла и взвесить всю пену дней, любовей карусель. Сквозь дни весны, сквозь все штук тысяч десять, она прошла, как трубка сквозь коктейль. Спектакль всё. Рабочий сцены кило- граммовой пылью засыпает зал. Сергей Минаев лучшее, что было в эпохе той, небрежно записал.
* * * В неоновом склепе — музей нулевых, где больше знакомых не встретишь. Во-первых, уныло. И ночь — во-вторых, и кончилась молодость — в-третьих. У Толкина эльфы за момре ушли — такое же с нашей столицей. Живые глаза только в зеркале и у ждущей тебя демоницы. Ее волшебство, вещество, естество — роскошные рыжие волны. И раньше бы испепелила всего. Теперь приобнимет — и полно. За счастье заснуть у нее на груди любое бы сделал бы в двадцать. Мечты исполняются — ты погоди, пока перестанет мечтаться. Стаканы на баре похожи на тлю, на ассортимент барахолки. Москва, я ведь больше тебя не люблю. Осколки. Осколки. Осколки.
* * * Несчастный дождь помучался и стих — и на окне кафе повис скелетом. Благослови бранчующихся сих: у них сегодня вечер тьмы и света. Познал и ты кратчайшее из благ — напиток легкий принимать за чувства. Теперь расслабься, ощущая, как в добро и зло спускается закуска. У парня фон, у девушки айфон — и вот они меняются местами. У парня слон, у девушки заслон — все точно так, как было между нами. Дождь лег на стекла, будто на чело по модулю уравненные числа. Лишь полюбив добро свое и зло, я различать в себе их научился. На парне дрожь, на девушке пиджак, под пиджаком бензин, огонь под дрожью. Потом бим-бом, еще потом — плак-плак, и флаг им в руки. Милым это можно. Благослови — и с миром отпусти — У них сегодня вечер тьмы и света. Какая песня — Господи, прости! Родная песня из чужого сета. Круговорот, заманчивый unmute, соленый шарик звука на пружине. И пара любится, и мертвецы поют о том, как сладко любится при жизни.
* * * «Поколение системных ошибок». А давайте нас так называть. Развалился союз нерушимых. В этот год мне исполнилось пять. Было детство — такое, как было. А теперь уже молодость — фьить! Офигеть. Просветите дебила: я не знаю, как правильно жить. Ни о чем ваши Пруст и Набоков. А воскресная школа — о чем? Там однажды мне после уроков засветили в висок кирпичом. Я не знаю, с тех пор я подрос ли? Нет, не чувствую, стал ли правей. Больно много красивого после — и любовей, и прочих любвей. Очень просто все: раз — и готово. И не счистить грехов, и не счесть. Много вкусного, мало святого. Но хотя бы какое-то есть. Берег этот — не то чтобы круча. Круча — это на том берегу, где слова «Беловежская Путча» крепко в детском засели в мозгу.
* * * Строения — как иероглифы, их надо учить много лет. Мы думали, это уродливо, но время сказало, что нет. Какая-то шторка отдернута, сошел неприятный налет… Мне кофе горячего черного ровесница века нальет. Останется неповторимое, вторичное смелется в пыль. Железобетонная химия, брутальный увесистый стиль.