История из прошлого века
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.
Осип Мандельштам
Осенью мы переехали в новый дом. Отец стал начальником лесопункта, и представилась возможность сменить тесную квартиру в бараке на отдельный дом. Но это он для нашей семьи стал новым. Мы были в нем совсем не первыми жильцами. Да разве в этом дело? Я заполучил отдельную комнатенку. С настоящей дверью, чего у нас в поселке сроду не бывало. А здесь — дверь, да еще и с внутренним замком. До нас в доме проживала семья, а в этой комнатке, на подселении, что ли, жила бухгалтер-одиночка. А теперь ее получил я. Дверь сохранили, можно было закрываться от людей. Но люди-то были свои: мать, отец, сестра. Потому я не закрывал ее до самого старшего класса, когда уж мы с ребятами стали слушать западную рок-музыку.
Как уютно здесь было в ту первую зиму. В кухне топилась своя печь, а эту — в моей комнате — протапливал я сам. Она согревала еще и большую комнату, куда выходила широким боком. Когда печь немного остывала, можно было прислониться спиной к теплым кирпичам и переживать настоящий кайф.
Еще с осени отец завел собаку, это была помесь дворняги с овчаркой, веселый и задорный песик. Ему дали имя Дозор. Он носился по двору, не зная по молодости лет никакой цепи. В первую зиму я охотно чистил наш двор, посылая лопатой в соседний огород через забор вместе со снегом то, что производил наш Дозор. Никакого в этом не было злого умысла, я просто не думал, что делаю. Но пришла весна, растаял снег, и в один прекрасный день мы нашли в почтовом ящике записку: «Дорогие соседи! Просим вас убрать с нашей территории экскременты вашей собаки». Отец прочитал, остановившись на непонятном слове. Более просвещенная мать пояснила:
— Видимо, говно нашего Дозора.
— Откуда? — спросил отец.
Я не стал запираться. Взял железную лопату и ведро, отправился на улицу. Снял крючок на соседской калитке, прошел во двор. Дом был закрыт на небольшой висячий замок. Я легко справился с заданием, которое возложил сам на себя. Инцидент был исчерпан.
Тут только я подумал о том, что никогда не видел жителей этого домика. И зиму он простоял с занесенной калиткой. Я спросил нового соседа и одноклассника Борьку, не знает ли он, кто там живет и вообще живет ли.
И Борька сказал:
— Конечно, знаю. Там живет художник. Они с женой приезжают на лето, а зимой домик пустует.
— Ты видел картину на стене в библиотеке? — спросил Борька.
— Видел, конечно. Там Ленин с беспризорниками.
— Ну да. Так это его картина. Он школе подарил.
На другой день я внимательнее, чем обычно, рассматривал картину на стене. На меня обратила внимание школьный библиотекарь Виктория Ивановна и посчитала нужным пояснить:
— Художник сделал копию своей знаменитой картины. Иди-ка сюда.
Она подвела меня к застекленному шкафу, отворила створку, достала журнал «Пионер», уже знакомый мне как читателю. Но это был старый номер. Она пролистала его, открыла на середине. Там была репродукция этой самой картины. Называлась «Их судьбы». Ильич держал в руке телефонную трубку, что-то говорил в нее, а другой рукой трогал (или гладил) взъерошенную голову мальчишки, на котором была изодранная одежонка не по росту. Рядом с ним стояли неопрятный мальчишка постарше и девочка в лохмотьях. Надо полагать, Ильич звонил либо другу Феликсу, либо еще кому-то, кто бы мог устроить их судьбы. Вот это да! И этот художник из всесоюзного журнала «Пионер» — мой сосед!
Мне довелось его увидеть уже в конце лета. Он закрывал калитку, уходя. Я возвращался домой со школьной волейбольной площадки. Я отдавал этой игре почти все свободное время, так она мне полюбилась. Но чтение, понятно, занимало в моей жизни тоже немалое место. Я невольно остановился рядом с ним.
— Правильно понимаю, что мы с тобой соседствуем? — полувопросительно сказал он.
Я подтвердил.
— Ну так познакомимся, — предложил он и протянул руку. — Игнат Федорович.
И стали мы здороваться. Он спрашивал, как я учусь, что мне интересно. Уловив гуманитарные наклонности, дал прочесть книгу Ирвинга Стоуна о Ван Гоге. Мне очень понравилось. И он подтвердил:
— Великий художник. Нашел свою манеру и не хотел никому подражать. Не хотел творить ради денег. А признание пришло после смерти. Знаешь, как дорого продают сейчас его полотна! А при жизни едва сводил концы с концами. И то благодаря брату. Да не у каждого такой брат бывает.
Через два лета я даже оказался в его домике. Обстановка самая скромная. В комнате две кровати железные, тумбочка, книжная полка, радиоприемник «Рекорд» (на лето). В кухне стол, шкафчик для посуды. А что еще надо?
Сидели мы за этим столом втроем. Третьей была жена художника. Мне показалось, чуть его моложе, с приятным добрым лицом, с короткой стрижкой. Пили чай. Я ответил на какие-то вопросы и осмелился задать свой:
— А вы сейчас что рисуете?
Игнат Федорович мягко улыбнулся:
— Да есть один серьезный замысел. Но еще не оформился, больше в голове. А пока, чтобы форму не терять, так, этюды. Ну пойдем, покажу.
Мы прошли в комнату, и он показал несколько акварелек удивительно светлых, веселых. И я узнал наше озерцо, написанное сверху, с крутого берега, по которому мы сбегали к воде, чтобы искупаться. Развернул лицом от стены и портрет маслом. Боже мой, так это же она, сейчас только подливавшая мне чай. И правда, какое хорошее лицо. Смотрит внимательно, вся в некотором ожидании, что ли.
— Ну как? — спросила Клара Петровна.
— Хорошо, по-моему, — искренне ответил я. — А вам как?
— Мне понравилось, — сказала жена художника.
— Вот что, Володя, — тронул меня за плечо Игнат Федорович. — Я вам хочу дать прочесть кое-что.
В это мое последнее школьное лето он неожиданно перешел на «вы».
Он достал с полки старый журнал, обернутый в газету.
— Только ради бога, будьте с этим бережнее. Верните в целости и сохранности. Я этим очень дорожу. Да знаю я, что вы читатель аккуратный, потому и доверяю.
Это был «Новый мир» с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Она меня потрясла. В ту пору во власти есенинских стихотворений я, несмотря на молодость и веселое общение, постоянно помнил о бренности жизни, о краткости ее. И тут почувствовал, как эта короткая, эта единственная человеческая жизнь может быть отнята злой волей, по сути, растоптана, и невинные люди, оторванные от своих близких, унижены и оскорблены. И жизнь их лагерная не стоит и гроша.
Имя автора мне было незнакомо. Спросил учителя литературы. Она посмотрела на меня с подозрением.
— А с чего это ты заинтересовался?
Я сказал о повести, впечатление от которой было таким сильным, что не остывало уже много дней.
— Ее напечатали пять лет назад, — сказала Зоя Ивановна. — Много с тех пор изменилось. Солженицын сейчас не печатается. Он в некотором конфликте с коллегами-писателями. Потому теперь о нем почти не говорят. А повесть эта… да… это сильная вещь, согласна с тобой.
Зоя Ивановна, наверное, и не могла сказать больше. Хотя отношения у нас были дружеские, доверительные. Она знала, что я собираюсь на филологический. Я слушал у нее с магнитофона Окуджаву, который, как я понимал, тоже был не в почете у коллег-писателей.
Мне хотелось поговорить с художником. Как нарочно, встреч не случалось. Как-то после школы, уже в середине октября, я вышел во двор и засмотрелся на поля. Наша улица крайняя в поселке и тянется по крутому обрыву. Говорят, что в давние времена внизу была пойма реки, это был ее берег. Теперь река отступила далеко, до нее простирались поля, представавшие сейчас в последнем осеннем многоцветье. Побуревшая трава, трепещущие красные листья осин, на глазах покидавшие ветки, а дальше группками стояли березки, их светло-желтые кроны были контрастом темным тяжелым тучам, которые медленно, едва заметно влеклись по небу.
Я перевел взгляд в сторону и за досками нашего забора увидел знакомую фигуру Игната Федоровича. Он пришел из дома с кружкой в руке, поставил ее на табурет. Рядом стоял мольберт. Художник потянулся, распрямил спину, наклоняясь вправо-влево, поднимая и опуская руки. Я окликнул его.
— А, привет, привет, — отозвался художник. — А я вот работаю немного.
— Извините, не буду мешать. Я просто журнал хотел возвратить.
— А, ну хорошо. Володя, вы могли бы дать мне двадцать минут. И тогда милости прошу.
Через полчаса и я прошел той же дорожкой от его крыльца к обрыву. Игнат Федорович сидел на раскладном стуле (такие я видел в кино про зарубежье) и, опустив кисть, смотрел на полотно. Поле предстало там просто желтой полосой, а вот небо с этими суровыми тучами было прописано подробно.
Он услышал меня, обернулся, пояснил:
— Это задник. Я говорил вам — есть одна задумка.
Мы вошли в дом. Я, как ученик мастера, бережно внес мольберт. Игнат Федорович положил на полку журнал, выслушивая мои впечатления и пояснения учительницы.
— Да, Солженицын нынче не в почете, — согласился он. — Человек независимый, пытался напомнить писателям о том, что они должны говорить правду. Но в большинстве своем они — люди робкие, мягко говоря. Творческая среда — она вообще косная, все принимается с опаской, с оглядкой, по своему опыту знаю. Перемены болезненны, лучше жить по привычке, по старинке. Вот такие дела. Вы сами это увидите, когда поступите в университет. Вы же приобщитесь к так называемой культурной жизни города. Александр Исаевич, кстати, мой одногодок. Некоторым образом приятно.
На другой год я стал студентом филологического факультета. А следующей весной в общежитии появилась распечатанная на машинке программа чехословацких писателей «Две тысячи слов». В ней как раз говорилось о свободе слова, о независимости творческого человека. Как ответ на эти заявления в конце лета 1968 года по пражским улицам прошли советские танки. К той поре я уже совсем разлюбил наших вождей и тот режим, в котором мы жили. Разлюбил, но не более того. Меня, понятно, не хватало на активный протест, да и людей, которые бы такой протест организовали, я не видел. Конечно, я не один такой был «тихий антисоветчик». Мы даже единились по этому признаку, шутили зло и, как нам казалось, остроумно над преподавателями-ортодоксами, над сокурсниками, которые старались жить в согласии с линией партии.
Но всяческими творческими проявлениями городской жизни интересовались. Были среди наших знакомцев молодые поэты, были художники, которые называли себя гиперреалистами.
Потому однажды прекрасным зимним днем наладились мы небольшой компанией на областную художественную выставку. После прогулки по сияющему снегом городу музейный зал показался даже сумрачным. Или оттого, что первой предстала нам картина совсем не радостных тонов. Тяжелые тучи шли по небосводу, готовые пролиться холодным дождем. Но это был задник, и я его, конечно, сразу опознал. А на переднем плане стоял он — вождь мирового пролетариата. Он стоял, сжимая в руке кепку, глядел скорбно, но непреклонно. У ног его лежала могильная плита. Ильич, видимо, давал клятву лежащему под ней, не жалея жизни, бороться с угнетателями и эксплуататорами. Картина называлась «У великой могилы». Ниже, чуть мельче: «Ленин у могилы Маркса на Хайгейтском кладбище». Я задержался у стены, собирая разбежавшиеся мысли. Не мог преодолеть какого-то оцепенения, что ли. Мои товарищи в сторонке пересмеивались, делая мне призывные знаки следовать дальше. Никто не понял, что меня тут остановило.
— Ты, я вижу, потрясен, — сказал, улыбаясь, один из спутников. — Сурового пафоса вещь. Знает мужик конъюнктуру. Весной же грядет столетие Владимира Ильича.
В год этого пресловутого столетия меня выставили из университета. Вместе с моим товарищем из этой компании. Мы распечатали на машинке и собрали в книжечку анекдоты о Ленине, которых тогда появилось немало, так что пришлось провести даже некий конкурсный отбор. Мой товарищ сделал звуковое приложение на магнитофонной ленте. Он сопрягнул фрагмент речи основателя советского государства с интермедией знаменитого тогда Аркадия Райкина. Первый говорил о том, что если поставить в деревню сотни тракторов, то бедный крестьянин уж точно скажет, что он за советскую власть. А второй прерывал эту филиппику фразой: «А со спецодеждой как?»
И, предлагая вместе посмеяться, мы запустили книжку с приложением по этажу родного общежития. Известно, что хорошо смеется тот, кто это делает последним. Последним оказался сокурсник из Северного Казахстана. Учился он кое-как, но мастерски исполнял народные пляски и отвечал в профкоме за художественную самодеятельность. Вот он и оттащил наше произведение куда следует. Мы, в духе древних китайцев, не оставили своих имен на странице. Но авторство ни для кого не было секретом. То есть это, конечно, было устное народное творчество на современном этапе. Но составители-то вот они, ходят рядом с нами, еще и спрашивают окружающих: «Ну как?» И в официальной беседе не стали мы отрицать своей заслуги в подборе материала. Не стали раскаиваться в политической близорукости и сокрушаться по этому поводу. Согласились лишь на то, что, может быть, это несколько рискованно, неуважительно. Но, по мнению людей знающих и политически выверенных, это было неуважительным настолько, что нам предложили подумать о происшедшем за пределами славного вуза.
Особенно страшного тут ничего не было. Загреметь в армию не грозило ни мне, ни товарищу, оба — дефективны. Мы, конечно, надеялись как-нибудь завершить свое высшее образование. А пока работали, не надрываясь. Я был лаборантом в школе, а на полставки еще и учителем истории, товарищ стал почтальоном. Летом прибились к бригаде строителей-калымщиков. Понятно, мы — на подхвате. Тут было трудно, но молодость выручала. А к зиме я опять в школу, там у меня даже свой уголок был — лежанка впритык со столом. Наезжал и в родительский дом. Справился о соседях. Мать сказала, что соседи сменились. Теперь ее подругой стала словоохотливая, но ненавязчивая старушка. Сын — военный — купил для нее этот домик.
И по-прежнему в нашей культурной программе были концерты во Дворце спорта, кино, те же художественные выставки.
История моя близится к завершению. На одной такой выставке — большой, так называемой зональной, — была в тот день встреча с некоторыми художниками. Прошли мы зал, другой. В следующем толкалась группа зрителей, где-то там перед ними что-то говорил невидимый пока художник. Мы неспешно приближались, и голос становился узнаваемее.
— Сегодня человек искусства не должен отставать от жизни, от ее вечного обновления. Мы живем в краю таежном, где можно писать, конечно, милые пейзажи. Но это сегодня преображенный край. Он отдает свои богатства на благо человеку — строителю коммунизма.
Ну точно, не осталось никаких сомнений. Перед нами раскрывал свое творческое кредо он, Игнат Федорович. Чуть постарел, но вполне бодр и говорит напористо, искренне, зажигательно.
— Вот я, человек не первой молодости, тоже не хочу засиживаться дома. Появилась у меня рядом с городом творческая дача. Там хорошо работается. Но там я завершаю то, что рождается в поездках по северу области. Оттуда я привожу свои сюжеты. Вот за моей спиной одна из последних картин. Я назвал ее «К новым буровым». Вертолет высадил группу геологов, а дальше они двинут по бездорожью, сквозь бурелом тайги искать и размечать площадки для будущих буровых вышек.
Он обводил ласковыми глазами посетителей выставки, как бы вовлекая их в этот поиск. Взгляд его чуть задержался на мне. Я видел: он попытался что-то припомнить. Однако мои пижонские усы и большие роговые очки сразу свели на нет усилия его памяти. Да и сам я не улыбнулся и не поднял в приветствии руку.
— Ну вот что, собственно, я и хотел рассказать. А что получилось — судить как всегда вам. Одно могу сказать: есть еще замыслы, и я надеюсь их воплотить.
Игнат Федорович откланялся под аплодисменты и покинул зал.
Народ тоже проредился. Мы подошли к самой картине.
— Да, щедр художник, — сказал мой товарищ, — и души не жалеет, и красок.
Я еще приблизился. И теперь увидел, что о красках сказано в самом прикладном, материальном смысле. Крупные темно-зеленые гроздья были положены на высокую траву, облепившую ноги геологов.
Не сговариваясь, мы отколупнули по большому куску на память.
— А вообще-то задник хорошо прописан, — заметил товарищ. — Видно, чувак с натуры тайгу писал. Я-то знаю такие места.
Фрагмент картины не надолго задержался в моем кармане. Видно, неосторожным движением я его вытряхнул. И он затерялся в большом мире…
Июнь-июль 2019 года
