Один мой друг… Нет, знакомый. Нет, тоже не то… В общем, он появляется иногда в моей жизни. То есть это человек, время от времени создающий эффект своего присутствия.
Он ветерок. В том плане, что его явление всегда сопровождает ветерок из автомобильного окна, они неотделимы.
Он персонаж. Роль его в моей жизни неглавная, но со словами. И слов много.
Он рыбак. И сразу начинаются истории, ему важно внимание, слова собеседника не так важны, на авансцене только он.
Потому что на самом деле он актер, служит в театре. И роль заядлого рыбака — моя любимая.
― Я только с озера приехал. Налимов ловили с корешем. Отомстили им. В прошлый раз ни одного не поймали. Налимы вели себя бездуховно.
― Как?!
― Без-ду-хов-но.
Небо за окном в белом войлоке, лишь нежная розовая полоска обвела лес по контуру.
― Красиво, да?
Мы наматываем круги по КАД.
― А была такая рыба, которую ты поймал, но отпустил? Из благородства.
― Была. Красноперочка. Я ее поймал, а потом мне что-то жалко ее стало. И я ей дал последний раз подышать водой. На прощание. Я жалостливый. А она воспользовалась и уплыла!.. Бездуховная.
― А домашние рыбки у тебя были?
― Конечно. У меня один раз меченосец сдох. Я плакал за креслом, мелкий еще был. Он выпрыгнул из аквариума. Я прихожу с дзюдо и вижу: меченосец лежит на полу, уже высохший под батареей. Выпрыгнул из аквариума, хотел, выйти, так сказать, за грани возможного…
― Какие грани?
― У него были внутренние проблемы, он предпочел радикальный путь, который выбирали многие в 90-е. Суицид. Он выпрыгнул ввечеру, да, это случилось осеню или весной, ну или когда там бывает обострение. А еще я сомика похоронил, где сейчас салон «Мицубиси» (на кладбище, можно сказать, стоит). А раньше там пустырь был. Ну вот, завернул я сомика в бумагу от новогоднего пакета, где поздравления были, и пошел на пустырь…
― Ты хотел рассказать про налимов.
― Записывай: невский таксист Каючи́на поехал на 44-й шуршать налима.
Он решил сразу надиктовать мне художественное произведение. Пытаюсь его остановить.
― Жвачку выплюнь сначала.
― Э, давай без этого, без питерского снобизма. Дальше, пиши: простуженный нос невысокого рыболова, пиши-пиши.
― Отстань.
― …чутко втягивал сырую прохладу, пиши-пиши.
― Сам пиши.
― Пиши, говорю, пока вдохновение прет… чутко втягивал сырую прохладу близкой, запятая, суровой, запятая, бушующей Ладоги.
― Давай уже про налимов.
― Подо́ждь. Так че там, на чем остановились?
― Бушующей Ладоги.
― Вот именно… бушующей Ладоги. И лишь тонкая полоска прибрежного припая, лишь тонкая полоска прибрежного припа-ая, протянувшаяся вдоль порыжелой тресты… Ты пишешь?
― Я таких слов не знаю.
― Давай пиши… протянувшаяся вдоль порыжелой тресты, давала надежду нашуршать целое корыто и отомстить налимам. За бездуховное поведение в начале декабря.
А за окном автомобиля май, Нева, рыбаки в резиновых сапогах по колено стоят в серебре, забрасывают сети: корюшка пошла.
Но мой рассказчик вошел в образ, и его оттуда не вытащить.
― А рядом, значит, с Каючиной был Шурик по кличке Слепень. Запятая. Пацан лет пятидесяти с небольшим. В лихие 90-е бравший окуня по пятьдесят кил на рыло. Тебе было ноль, когда Шурик окуня ловил…
Дорога идет вдоль берега. И все рассказы про рыб идут как бы вдоль жизни. Они даже не закрепляются в каком-то определенном времени. Как вода.
На прощание он дарит мне налима и мокрый вонючий серебряно-серый пакет. И говорит: «Ну покедова!»
Пока, рыбак.
Автомобиль уехал.
А на меня из пакета смотрело примерно пятьдесят пар прозрачных глаз.
Весь романтический вечер ушел на то, что я чистила, мыла, солила и жарила корюшку.
― Ну что? Чувствуешь себя женой рыбака? ― улыбка соглядатая.
Мне не понравилось быть женой рыбака.
Но я люблю истории про рыбаков.
А сами рыбаки прекрасны, когда их уносят рыбы.
Они прекрасны в режиме первобытного подвига. Наедине со стихией.
