Папа сильный, папа смелый, папа — великан.
Папа знает все на свете: что за слова написаны на стенах, как собирать двухэтажную кровать, сколько будет в два раза больше. Папа умеет все на свете: стричь мне челку, кататься на лыжах, не падать, даже если я сижу у него на плечах.
Мы подходим к пешеходному переходу: папа держит меня за руку, я его — за палец. Папина кожа шершавится. Почему у нас с мамой руки мягкие, а у папы — из зернышек-песчинок? Так получается от перчаток для бокса? Если да, надо перестать их мерить.
Мама говорит, папа очень сильный, но все равно нельзя зазнаваться: на самого сильного всегда найдется еще сильнее. Тогда я предлагаю папе лучше быть умным, но мама говорит, что и с умными тоже так работает. Мне это не нравится. Папа — самый плюс все слова, которые я знаю.
Мы переходим дорогу на зеленый. Мы заходим в лес. Мы идем по дорожке в шишках и иголочках. Папа держит меня за руку, я его — за палец.
Папа сильный, папа смелый, папа ничего не боится.
Сегодня его очередь читать мне на ночь. Я люблю, когда он меня укладывает, но читает он не очень. Без выражения. Папа никогда не врет, поэтому и я должна тоже сказать ему правду.
Тогда папа закрывает книжку и предлагает, чтобы он не читал, а рассказывал. Сначала мне не хочется слушать выдумки (они для маленьких), но у него очень хорошо получается. На самом интересном моменте он говорит, что продолжение будет завтра. Выключает свет. Я не боюсь темноты, но на всякий случай спрашиваю, боится ли папа. Не боится. А чего-нибудь вообще боится? Боится.
Я сажусь на кровати.
Я не понимаю.
Я хочу знать.
Папа боится, что кто-то может сделать зло его семье. То есть это даже у взрослых не проходит, да? Папа говорит, что все чего-то боятся.
Папа сильный, папа смелый, папа почти ничего не боится.
Папа никогда не врет.
Поэтому я перерисовываю снова и снова человечков, которые должны походить на нас: мама, папа и я. У них (или у меня) то и дело появляются проблемы, даже когда мне кажется, что рисунок удался: слишком большие головы, слишком короткие руки, слишком глупые лица. Я рисую, раскрашиваю, показываю, рву и берусь за новый лист.
Мне надоедает расстраиваться, и я решаю, что я просто-напросто не портретист. Рисую медведя и штрихую его розовым карандашом: скажу, что это волшебное животное, чтобы было не поспорить.
Папе нравится. Я знаю это, потому что он всегда говорит правду. Он прячет рисунок среди Важных Бумажек в деловом портфеле, с которым ездит на работу.
Мы идем на площадку за ПТУ: учиться прыгать в длину.
Мне почти восемь, я самая высокая среди ровесников (и мальчиков, и девочек). Я уже достаточно взрослая, чтобы быть сильной и уметь прыгать — вверх и вдлинь. Так думает папа. Я в этом не уверена. Просто хочется пятерку по физкультуре.
Быстро становится понятно, что прыгать мне мешают не ноги, а страх. Как только тело понимает, что держать баланс возможно даже с выброшенными вперед ногами, я побеждаю прыжковый норматив. Больше всего мне нравится пружинить носками и приземляться на пятки: время между этими точками пропадает так же, как земля под ногами.
Папа идет к турникам, я — к лазалкам. Это не горка, не карусель, не качели, не балансиры (такие чудеса до Протвино еще не доехали). Это две железные палки, воткнутые в землю вертикально, и двенадцать железных палок, которые их соединяют, — горизонтально. Я забираюсь наверх и спускаюсь вниз, как молния на олимпийке. Не очень-то много вариантов для веселья.
Когда я хватаю самую высокую перекладину (молния застегнулась), папа подходит и говорит:
— Попробуй перелезть.
Это как — перелезть? Перелезают только папа и другие мальчики. Я говорю это вслух, но папа не сдается:
— И что? Чем ты хуже?
Я не двигаюсь.
— Я поймаю тебя, если что.
Я перекидываю ногу. Чем медленнее я двигаюсь, тем сильнее боюсь.
Теперь — одинаково страшно и вперед, и назад.
Я — царица горы, если железную лестницу можно назвать горой, а вцепившуюся в нее девочку — царицей.
Стою так, пока папе не надоедает (секунд пять).
— Мы тут с тобой пенсию встретим. Давай, ты уже все сделала, осталось только слезть.
Я проношу вторую ногу над перекладиной, нахожу опору для подошвы кроссовки, разворачиваю туловище и спускаюсь. А потом еще раз. И еще — без папы. Хотя мое тело то поднимается, то опускается, часть меня остается висеть над землей. Мне вдруг становится понятно, насколько скучно быть простой молнией на олимпийке.
Папа сильный, папа смелый, и у меня — тоже получится.
