Часы небоскреба-колонны, подпирающего скальный массив над городом, показывали 18:32. До активации ночного режима оставалось чуть больше часа, но дело в клинике не должно занять много времени. Найти детское отделение и нужную палату в нем было несложно. Дверь легко поддалась: моего визита ждали.
Саша сидела у окна, закутавшись в теплую шаль, а на полу ее пятилетняя дочка сосредоточенно строила что-то из кубиков. У нее были светлые, как у матери, волосы, светло-голубые глаза, своим цветом напоминавшие утреннее небо на старых картинах, и очень бледная кожа. В подземных городах было мало хоть немного смуглых людей (посещение солярия мог себе позволить только очень обеспеченный человек), но ее бледность была нездоровой, явно болезненной.
— Здравствуйте. — Девочка первой заметила мое появление и теперь с любопытством разглядывала униформу.
Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Здравствуй. Как тебя зовут?
— Надежда. А вы работаете с дверками, которые ведут на поверхность? — Девочка серьезно уставилась на меня, ожидая ответа.
— Доченька, иди пока в игровую. Я немного поговорю с дядей, а потом мы вместе поиграем во что-нибудь. — Голос Саши, прервавший разговор, прозвучал серо, измотанно, но девочка не стала капризничать и послушно вышла из палаты, бросив последний любопытный взгляд уже из-за двери.
Мы некоторое время молчали. Последняя наша встреча, встреча-прощание, произошла больше семи лет назад, но казалось, что с того дня прошла целая жизнь. Мне вспоминалась улыбчивая и яркая девушка, которой когда-то была Саша, вспоминались дни, проведенные с ней, вспоминалась первая юношеская симпатия, которой не суждено было во что-то перерасти.
— Сколько ей осталось? — тихо спросил я, прерывая затянувшееся молчание.
О том, что маленькая Надежда серьезно больна и врачи не в силах ей помочь, я догадался еще тогда, когда читал Сашино письмо, но только сейчас начал осознавать глубину ее отчаяния.
— Врачи говорят, что не больше двух месяцев. — Она неосознанно теребила угол шали, а после сжала его в руке. — Прости, что вот так взяла и написала. Мне просто не к кому больше обратиться.
— Все в порядке. — Я был не против ее письма и хотел бы помочь, но совершенно не понимал, что могу для этого сделать.
Саша ненадолго закрыла лицо руками и замолчала, будто подбирая слова.
— Надежда давно уже мечтает увидеть настоящие небо и звезды. Ей осталось совсем немного, а ты работаешь в Центре управления дверями (гермозатворами — хотел поправить я, но промолчал), которые ведут на поверхность, и я подумала… — Она прерывисто выдохнула. — Знаю, это слишком дерзкая просьба, но, может, есть какой-то способ ненадолго вывести ее на поверхность? — Саша замолчала, ожидая моего ответа.
Я тоже молчал. В последние пятьдесят лет никто из нашего города не покидал подземелье, да и протоколы, определяющие возможность выхода, точно не включали в себя случаи, хоть отдаленно похожие на этот. Однако я не чувствовал себя вправе отказаться сразу, не предприняв никакую попытку. Пожалуй, стоит поговорить с начальником Центра — может быть, что-то и получится.
— Сделаю все, что смогу.
Четырежды пропищал замок, оповещая об успешном снятии блокировки, жалобно взвизгнула тяжелая дверь, и я вошел в здание Центра.
Стены в холле и коридоре пестрели многочисленными пейзажами, развешанными работниками в первые годы жизни под землей. Проходя мимо них, я с трудом подавил заворочавшееся в груди колючее раздражение. Эти бесполезные пылесборники давно пора было выбросить, а на их место поместить что-нибудь действительно полезное — те же правила по технике безопасности, например, — и все другие сотрудники были с этим согласны. Все, кроме действующего начальника. Михаил Иванович был одним из немногих людей, заставших жизнь на поверхности и доживших до наших дней, и, как все они, имел неразумную привязанность ко всему, что связывало его со счастливым прошлым. Первая и последняя попытка снять картины закончилась тем, что разъяренный от гнева Иваныч так разбушевался на горе-редизайнеров, что и они, и все остальные работники решили оставить злополучные пейзажи в покое ради собственной безопасности.
Добравшись до нужной двери, я как всегда трижды в нее постучал, прежде чем войти. Начальник сидел за привычным столом в компании аккуратных стопок полуважных бумажек, которые, как мне думалось, давно научились создавать свои всевозможные копии — иного объяснения тому, что объем документации никогда не уменьшался при серьезнейшем трудоголизме их заполнителя, у меня не находилось.
Цепкий взгляд серых глаз остановился на мне, и сквозь их привычную суровость мелькнули теплые искры.
— Ну, здравствуй, сынок, — проговорил он с едва заметной улыбкой. — Проходи, чего стоишь, как неродной.
Я послушно вошел и устроился на стуле напротив, игнорируя прозвучавшее обращение. У многих пожилых имелась странная привычка обращаться к молодым как к своим детям, и лучшим вариантом было просто не обращать на это внимания.
— Здравствуйте, — ответил я, думая, как увести разговор в нужное мне русло. И вдруг без обиняков выпалил: — Михаил Иванович, у меня к вам просьба.
Просить такого принципиального человека, даже имея его расположение, пойти на явное нарушение протокола — значило получить отказ, но и не попытаться было нельзя.
— Тут такое дело: у моей подруги дочка, маленькая еще, болеет, и врачи говорят, что шансов у нее нет. А она очень хочет увидеть настоящие небо и звезды. В протоколах такие случаи не предусмотрены, но, может, можно что-то сделать? — Я перевел дыхание и замер, ощущая на себе суровый взгляд Иваныча.
— То есть ты предлагаешь мне нарушить один из основных протоколов? — произнес он медленно вмиг лишившимся теплоты голосом.
Отступать было поздно, но и выдавить из себя хоть слово под тяжелым взглядом я просто не мог. Иваныч в мрачной задумчивости молчал, и каждая секунда этого молчания тянулась бесконечно долго.
— А пошло оно все к черту! — вдруг почти выкрикнул Иваныч, резко ударив кулаком по столу. — Будь неладны эта общечеловеческая могила и идиоты, из-за которых мы тут оказались. Так и подохнем здесь, как кроты.
— Спасибо вам, — выдавил я прерывающимся голосом, пытаясь унять подскочившее от неожиданной смены настроения Иваныча сердце.
Такие вспышки у него случались не слишком часто, но каждая оставляла о себе яркое воспоминание, особенно у тех, кто был их причиной.
— Сколько, говоришь, этой девочке лет?
— Пять.
— Совсем еще кроха. Эх, жизнь… — Старик с какой-то горькой печалью и отвращением отпихнул в сторону лежащий перед ним документ. — Будут ей звезды! Приводи ее сюда в воскресенье вечером. К этому времени и нужные гермозатворы проверят, и спецкостюмы для выхода приготовят.
— По какому маршруту мы пойдем?
— Я вас сам поведу, — сказал старик и, опережая мой вопрос, продолжил: — Осточертел мне этот могильник — сил никаких нет. Хоть перед смертью выберусь из него на звезды посмотреть.
В назначенный день я и Надежда появились в Центре. Иваныч встретил нас, уже переодевшихся в спецкостюмы, у первого гермозатвора, и между ним и девочкой сразу установились отношения, делающие их похожими на деда и внучку. Всю дорогу они шли, держась за руки, Надежда то и дело спрашивала что-то, а Иваныч отвечал с непривычно мягкой улыбкой. Наконец последний гермозатвор открылся, и мы оказались на поверхности.
Надежда и Иваныч замерли, глядя на темное небо, на ярко-желтые пятнышки звезд, на медленно расползающуюся полосу света на горизонте, и их лица выглядели так, словно они были свидетелями величайшего чуда. Старик даже поднял девочку на руки, чтобы ей было лучше видно. Я же, глядя на бледную луну, не мог отделаться от суеверного ужаса: слепое, холодное, равнодушное небо… Сколько опасностей кроется в нем для человечества, меньше века назад жившего под ним, совершенно неприкрытым и беззащитным?
Окинув взглядом давно погибшую траву, пару жалких голых кустарников, я почувствовал, как на меня накатила новая волна неуютного отвращения и непонимания. Это по этому так тоскуют все, кто застал жизнь на поверхности? Как можно желать возвращения в этот уродливый и страшный мир, когда в городах под землей есть все для спокойной и безопасной жизни?
Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем датчики спецкостюмов запищали, оповещая о низком уровне кислорода. Пора было возвращаться.
Иваныч и Надежда чуть задержались, а после с явной неохотой стали спускаться к гермозатвору, постоянно оглядываясь на небо. Я же с радостью покидал оказавшуюся такой жуткой поверхность земли. Никогда еще не испытывал я такого облегчения, как в момент, когда мы наконец вошли в пограничную часть подземелья и поверхностный гермозатвор с тихим шипением закрылся, отрезая нас от опасностей верхнего мира.
— Теперь и умирать не страшно, — сказал Иваныч, глядя на меня одновременно и печально, и радостно, и так, будто хотел найти в выражении моего лица ответ на какой-то вопрос.
Не знаю, что он там увидел, но блестящие искры в его глазах померкли. Я молча пошел дальше, проигнорировав укоризненный вздох. Какое мне дело до мнения состарившегося чудака?
Оставшийся путь Иваныч нес уставшую Надежду на руках и рассказывал ей обо всем, что помнил о жизни до катастрофы.
Прошло чуть больше двух месяцев. По странному стечению обстоятельств Надежда и Иваныч умерли практически одновременно. Заключение врачей — острый инфаркт. И вот я сижу за его столом, разбирая скопившиеся документы. Работники исполняют мой первый приказ: снять все картины, изображающие земные пейзажи, и заменить их действующими инструкциями по технике безопасности.
