Внучке Даше
— Значит так, играем в больницу. Я — доктор, ты, дедушка, как всегда… — Девочка деловито поправляет оптику на носу. — Ну и что у тебя болит?
— Горло.
— Не верю.
Дедушка артистично изображает недомогание.
— Вот видишь, с горлом у тебя все в порядке.
— (В растерянности.) Тогда сердце.
— У тебя его нет.
Дедушка удивленно смотрит на ребенка.
— Утром было.
— И утром не было. — Девочка повернулась к окну. — Ты родился без него.
— (Осторожно.) Что же у меня постукивает слева в груди?
— Ничего. Так бывает, когда кто-то проходит мимо с колотушкой, а тебе кажется, что это сердце.
— С какой еще колотушкой?
— Ну с той, что по ночам околоточные от города диких зверей отгоняют.
— Зачем их отгонять? С ними жить нужно.
— Когда идешь по одной тропинке, потом по другой и на опушке, где они встречаются, ты вдруг понимаешь, что идешь дальше, чем все, что в лесу протоптано…
— А звери?
Белесое небо и темное облако сквозь переплетение ветвей. Бурый, искусно ограненный камень. Высокая рыжая трава. А там, где, прерываясь, теряются линии, до невозможности белые цветы!
То ли выхваченный из необозримого пространства фрагмент неведомой моему глазу природы. То ли внимательно запечатленный уголок сельского двора. (Фотография.)
— И все звери с тобой. Добренькие такие, совестливые. Ты же им показываешь то, чего они не видят. Сам же прислушиваешься к любому шороху и ко всему дальнему. (Озадачено.) Но в твоей грудной клетке нет сердца.
— И что теперь делать?
— Жизнь получается у тебя какая-то ненастоящая.
— Я однажды взглядом посадил дерево. Прямо в землю! Оно росло себе и росло. Никто не знал, что это мое дерево. Оно ничем от других не отличалось. Но если я забирался на самую высокую ветку, то становился невидимым.
— Как же ты находил самого себя, чтобы вернуться?
— Никак. (После долгой паузы.) Каждое утро мне нужно чем-то болеть, чтобы ты меня лечила.
— Это не совсем так. Ты придумываешь себе всякие болезни, а мне приходится с тобой возиться. — Не отводя взгляд от дедушкиного лица: — Вот куда твое сердце подевалось? Ты, конечно, привык без него, но с этим надо что-то делать. Тишина в тебе стоит такая, хоть уши закрывай.
— Так бывает с непривычки. Тишина — это сердце в кубе. Не ты его слышишь, а оно тебя.
— Ты готов всякую неподвижность объяснить, но это неправильно. Как лечиться будем?
«Не знаю, как нынче, но еще недавно японцы умели часами сосредоточенно сидеть перед одной-единственной фотографией, постигая подробности и осмысляя целое.
При таком рассматривании уголок внутреннего дворика открывается необозримым пространством твоего сердца» (из газетной заметки).
— А давай тебе сердце придумаем? Ну как фокус: вот оно есть, а вот… — Девочка руками изображает звуковую трубу. — Весь вечер на манеже — распиленное сердце! Прямо на ваших глазах все, что еще не соединялось, тут же соединится! Зрителей со слабыми нервами просим покинуть зал!
— Но я так не хочу.
— Зато ты никого не будешь пугать своей тишиной.
— Дело в том, что я его спрятал, а ты…
— Тебе разве не нравится мое предложение?
— Оно бессердечное.
— Но там есть я! И мы с тобой: на горке с собаками и слезы от снежного приземления. — Вдруг спохватившись: — Там же мой жених… Ты что, совсем его забыл? Тебе так нравился его открытый лоб, прямо «взлетная полоса на авианосце» и шапка набекрень. Кругом зима, а у него на лице веснушки. Вспоминай, вспоминай…
— Для фокусов память не предусмотрена.
— Мы же движемся к узнаванию. Тебе разве не интересно, как на самом деле все называется?
— Мне интересно, когда наступит мое выздоровление.
— Когда все правильно назовем…
— Это как украсть Луну, да так, чтобы осталась одна-единственная возможность смотреть на нее, не замечая…
— Ну ты, дедушка, сказанул! Я только себе все надумала, а ты уже …
«Когда мне было лет 16–17, привез нам какой-то студент-грек Кукули фотографический аппарат. Тогда фотография была очень сложная. Надо было стекло обливать коллодиумом, потом класть в серебряную ванну, укреплять сулемой, сушить; и то же надо было проделывать с альбуминной бумагой. Этот Кукули, который не играл никакой роли в нашей жизни, был скучен и молчалив, научил меня фотографировать, оставил мне свой аппарат и уехал. Я все лето страстно увлекалась фотографией… и бросила это занятие, потому что начала писать свою повесть» (Софья Андреевна Толстая).
— Именно сейчас, в эту минуту, я бы хотел увидеть тигра, который не совсем тигр. Вроде бы он — и не он.
— Загримироваться, надеть костюм… И попробуй догадайся!
— Потом дерево — как бы не дерево, солнце — как бы не солнце. Но почему-то хочется поговорить с ними по-человечески!
— Они от этих двойников сходят с ума и поэтому плохо светят. Хотя двойники — верный путь к здоровью.
— Я видел одного такого, ни на кого не похожего, а только на меня, и здоровее от этого никто из нас не стал.
— Думаешь, лицом к лицу с тем, кого придумал, — и все тут?
— Кому как. Мне достаточно.
— Скажем, утром ты вышел из дома, и первый, кого встретил глазами, идет прямо тебе навстречу. А ты вроде бы не замечаешь его и проходишь мимо — и вдруг что-то щелк в голове (!), но объяснить не можешь. И ты разворачиваешься и следуешь за ним. Со всеми его остановками, ожиданиями, хождениями по кругу. За время твоей «слежки» он ни разу не оглянулся, и ему ничто не подсказывает, что ты рядом. И вот, когда вы с ним переступаете порог его жилища и он наконец замечает, что не один, — приходит понимание, как все произошло на самом деле.
«Внимательным взглядом хозяин обнуляет углы комнаты, и теперь стены с потолком — купол парашюта, а гость — приземлившееся существо. Так он понимает происходящее и приглашает незнакомца к столу. Гость в растерянности. Гость никогда не думал, что все может быть так просто. И что может стать чем-то до безумия важным и нужным» (из дневника одного архитектора).
— (Успокоительно.) Так возвращается сердце, о котором ты забыл.
— Но таких смышленых детей, как ты, просто не бывает…
— Я не ребенок, я — твой доктор.
«…Не знаю более точного определения времени и пространства, как то, которое я мальчиком еще 15 лет сделал себе, а именно: время есть способность человека представлять себе много предметов в одном пространстве, что возможно только через последовательность, пространство же есть способность человека представлять себе много предметов в одно и то же время, что возможно только при рядом стоянии вещей» (Лев Николаевич Толстой).
[1] Подалирий в греческой мифологии — врач, в науке — бабочка и цветок.
