Танечка сошла с поезда и с любопытством посмотрела по сторонам. Здесь она еще никогда не была. Вернее сказать, она еще нигде не бывала кроме Москвы да своего родного села. Тут ее должны встретить и отвезти к месту службы.
– Павлова! – пронесся над перроном низкий мужской голос.
– Здесь я! – звонко отозвалась она и помахала свободной рукой, в другой сжимая ручку маленького коричневого чемоданчика, как последнюю связь с мирной жизнью.
– Не здесь я, а так точно! Эх, гражданские… – поддразнил обладатель низкого голоса и посмотрел на нее оценивающим взглядом.
Одета по-простому, опрятна. Туфли начищены. Сама маленькая, худенькая. Сколько ей лет будет? Девятнадцать? Двадцать? Не больше. Куда таких на войну несет?
– Добре! Пошли! – и уверенным широким шагом направился к машине. Девушка засеменила за ним, аккуратно обходя рытвины и грязь.
Замызганный грузовичок вырулил на разбитую снарядами дорогу, вдоль которой иногда проносились одинокие уцелевшие березки и непривычный северный пейзаж.
– Как звать-то тебя? – перекрикивая шум мотора поинтересовался шофер.
– Таня. – она вдруг спохватилась и постаралась прокричать как можно громче. – Татьяна Яковлевна. Вольнонаемная. Санитарка.
– Ну, здорово, санитарка Таня! А меня Иван Егорыч зовут, – попутчик улыбнулся серо-голубыми глазами.
«Таня… Как там моя Танюша с Васенькой? Сколько уже не виделись?!»
Танечка тряслась на сиденье рядом с водителем и старалась незаметно рассмотреть его.
“Иван… Прямо как старшего брата звали… И похож он чем-то на брата. Такие же густые темные волосы, светлые глаза. Вроде не старый, только уж больно уставший.”
– Откуда будешь-то? – полюбопытствовал шофер.
– С Москвы.
– Значится, со столицы! То-то смотрю, в туфлях на войну явилась.
– Чего? – не расслышала девушка.
– Говорю, сапоги тебе выдадут, а как с лошадьми-то управляться будешь, городская? – поддел ее незлобно.
– Так я же на селе выросла. Все могу. С Дона я. – девушка легким движением пальцев завела прядку волос за ухо.
Иван Егорович от неожиданности чуть в канаву не влетел. Вот те на!
– Значится землячка! Я ведь тоже на Дону родился и рос. С каких мест-то? – продолжал интересоваться шофер.
– Из Сугроб я.
– Откуда-откуда? – рассмеялся новый знакомый. – Из сугроба?!
– Да, нет же, из села Сугробы! Ну, то, что рядом с Самодуровкой.– впервые за многие месяцы Танечка залилась звонким смехом.
– Как? И у вас тоже Самодуровка? Не может быть! – и резко затормозил.
– Заболтались… Ну, вылезай, дончанка! Приехали!
Танечку определили санитаркой во фронтовой ветеринарный лазарет, где лечили раненых и больных лошадей, откармливали истощенных. Ей выдали военную форму, поставили на довольствие. Лазарет двигался вслед за армией. Линия фронта проходила совсем близко, и Танечка не сразу привыкла к всполохам взрывов и залпам орудий .
“Боже мой, как же страшно! Похоже на грозу, только в сто раз страшнее. Вот и лошадки реагируют на грохот, нервничают. Как он не боится?” Шофер, встретивший ее на вокзале, запал в душу. От него исходила сила и уверенность. Да и юмором Бог не обидел, шутил постоянно. А Танечка смущалась и краснела.
Каждый раз, когда Иван Егорович выезжал на грузовике к линии фронта, Танечка молилась про себя, чтобы земляк вернулся живым.
Ночную тишину разрезал зудящий гул моторов, свист и грохот падающих бомб, брызги огня, осколков и земли, крики людей.
– Воздух!… Все в лес!… Выводите лошадей!… В лес!…
Люди метались. Кони ржали и вставали в стойлах на дыбы. Танечка в оцепенении наблюдала, как у некоторых лошадей из глаз текли крупные слезы.
Когда все стихло, Таня сидела на земле, обхватив коленки руками, и тихо всхлипывала.
Иван Егорович сел рядышком и обнял ее:
– Ну буде тебе, буде… Жива и слава Богу! Эх, девочка, девочка… Перепужалась?
– Очень.
– Всем страшно: и тебе, и мне, и даже лошадям. Видала, как они плачут?
– Видела. Я постараюсь больше не плакать.
Налеты продолжались. Услышав команду “Воздух”, Танечка со всех ног бежала в лазарет.
– Ну, милый, успокойся! – она пыталась улыбаться, еле удерживая за узду нервничавшего и переступавшего ногами в тесном загоне коня. – И ты боишься, и я боюсь.
Она гладила его морду, обнимала за шею, похлопывала по боку и, успокоившегося, уводила в лес.
Полевая кухня привезла обед.
Иван Егорович со своим котелком подсел к Танечке.
– Как жизнь, землячка?
– Лошадок раненых жалко.
“Удивительная дивчина, светлая… Война идет, а она улыбается. Как в мирное время”.
– Как ты в Москву-то попала? – спрашивал, а сам подкладывал Танечке картошки. –Ты кушай-кушай, гарнюня.
– На заработки поехала. – Она рассказывала, как умер на пороге дома от голода отец, а мать осталась с шестью детьми на руках; как старшие сестры и брат перебрались в Москву, чтобы выжить; и как ей, тринадцатилетней, пришлось присоединиться к ним; как умер от тифа старший брат Иван.
– Ему двадцать с небольшим всего было. За три дня сгорел. – в глазах ее стояли слезы.
– Да, хлебнула ты, Танюша… Знаешь, у меня ведь тоже тиф был. Лежал, думал, всё, Богу душу отдам. И так мне соленого арбуза захотелось! Родные забегали. По всей Гороховке этот арбуз шукали! И нашли таки! Я как тот арбуз съел, так сразу на поправку и пошел.
Танечка слушала и удивлялась: “Разве так бывает? Иван Егорович с братом Иваном одного года рождения, и тифом оба болели, да и внешне похожи, только брат покрепче был. Интересно, Иван Егорович женат? Хотя какое мне дело? Не до того сейчас. Как бы я хотела встретить такого же доброго, заботливого после войны! А как на гармошке играет! Пальцы так и бегают по клавишам, так и бегают, и низкий голос пробирает до мурашек.”
***
Шофер сидел на скамейке около штаба и мял в руках письмо.
– Иван Егорыч, случилось что? – от Тани не ускользнуло его хмурое лицо.
– Макеевку немцы заняли. И брат старший, Борис, под Вязьмой пропал. – и, помолчав немного, добавил угрюмо. – Он ранен был, но не шибко. А поезд с ранеными разбомбили. Говорят, видели, он в лесочек успел уйти. И пропал. Не нашли его потом. А у Насти, жены его, семеро деток осталось.
– Боже мой! – Танечка прикрыла лицо ладонями. – И мне мама пишет, у нас тоже немец близко. Все женщины ходят рвы копать.
Она присела рядышком на скамейке.
– Иван Егорыч, Вы… – Танечка запнулась, подбирая слова и смущенно улыбаясь. – Вы не переживайте раньше времени. Может, Ваш брат к нашим ушел? В другую часть или к партизанам? Вы верьте, все будет хорошо.
Ее кроткая улыбка успокаивала, вселяла надежду.
– Спасибо, гарнюня! Спасибо на добром слове!
***
“Война идет уже третий год. И каждый день как последний. Семья в оккупации. Брат так и не объявился, никаких вестей от него. Что будет со мной? С нами? Таня, Танюша, Танечки… Как они похожи, хотя такие разные. Как я соскучился!”
Его тянуло к этой девушке, ему нравилась ее простота и отзывчивость. Поражала ее стойкость и выносливость: маленькая, хрупкая, а ухаживала за ранеными лошадьми с утра до ночи, без отдыха и выходных. Не жаловалась, а улыбалась. Он не мог противостоять ее искренним чувствам. Завтра может и не наступить. А она рядом, здесь и сейчас. Она все понимает.
– Танюша, что же за жизнь такая?! Я даже не могу поехать маму похоронить . Будь проклята эта война! Как хорошо, что ты есть у меня. – Он глядел в ее всё понимающие глаза и гладил по мягким как у жены волосам.
Танечка вернулась в Москву в апреле 1944 года. А 25 мая 1944 родила дочку Наденьку.
В мае 1945 пришло письмо от сослуживцев, что Иван Егорович пропал без вести. На память ей остались фотокарточка 3х4 и несколько фронтовых писем-треугольников, каждое из которых заканчивалось словами: “Целую тебя и дочку!”
Замуж Танечка так и не вышла. У нее была Надежда.
