О финалистах премии «Лицей-2025»
В девятом сезоне «Лицея» много всего интересного. Именитые авторы соревнуются с новичками, миллениалы — с зумерами, сборники рассказов — с романами и повестями, а по тому, в каких регионах происходит действие книг финалистов, можно составлять карту. Работы гораздо сильнее, чем в прошлом году, и делать какие-то прогнозы — очень сложно.
Светлана Павлова, «Сценаристка»
Зое — тридцать, она живет в Москве, пишет сценарии для стриминговых платформ — и даже успешные. У нее есть лучшая подруга — свободолюбивая Сеня, с которой можно поболтать обо всем на свете, есть просто подруга Ира, но она эмигрировала в Берлин и смотрит на оставшихся как на «сервильных жертв компромисса». Зоя сама не знает, почему еще с ней общается.
Однажды во время игры в «Я никогда не…» Зоя признается, что никогда не проверялась на ВИЧ, и после настойчивых советов Сени все-таки сдает анализы. А пока ждет результаты, мучительно вспоминает прошлые романы и гадает, кто из партнеров мог ее заразить — и заразил ли вообще: пианист-сноб Ян, грубоватый офисник Андрей или развязный коллега-сценарист Виталик.
Два года назад у Светланы Павловой вышел второй, после совсем незаметной «Смены», роман «Голод», который сделал ее суперзвездой в мире литературы, да еще и с правами на экранизацию (!). «Голод» — история молодой пиарщицы, которая между офисом и личной жизнью страдает булимией, но на самом деле — от недостатка любви. Новый роман Светланы «Сценаристка» — это все тот же «Голод», но с амбициями «Йеллоуфейса» Ребекки Куанг, только вместо желчной зависти — магическое мышление Зои, которое мешает ей писать сценарий собственной жизни.
Если «Голод» — остроумный камерный текст, где привычным окружением героини был офис с начальницей-грымзой, то «Сценаристка» берет общий план и фокусируется на бурлящей жизни московской богемы — от многокомнатных квартир в сталинских высотках до сценарных переговорок и плейбэка. При этом в «Сценаристке» мелькают узнаваемые после «Голода» сюжетные коллизии и типажи: нервные срывы, случайные связи, алкоголь и вечеринки, мерзавцы и специфические возрастные тетки, которых в моей воображаемой экранизации играет Алиса Фрейндлих или Ирина Розанова.
Но блеск московской богемы не избавляет Зою от одиночества, скорее, многократно усиливает ее, погружает в пучину сомнительных отношений — очередной роман заканчивается новой порцией одиночества и разочарованием — в себе и мире. Но с каждым разом Зоя находит в себе силы на еще один драфт — и пишет жизненный сценарий по новой, перечеркивая все предыдущее, но на самом деле только усугубляя свое положение. При этом Зоя — достаточно уверенная в себе сценаристка, готовая отстоять ту или иную сцену или утереть нос консервативным старикам в их же интеллигентных квартирах в духе «Курьера» Карена Шахназарова.
Тревожное ожидание Зои результатов анализов образуют рамочную композицию, которая в финале романа становится еще одной сюжетной линией. Опасения героини доходят до нездоровых установок: если она наденет определенную одежду, то диагноз не подтвердится. Через соцсети Зоя знакомится с ВИЧ-положительной девушкой и попадает в мир стереотипов, беспочвенных опасений и грубости по отношению к зараженным. Здесь Павлова позволяет себе нравоучительные монологи в полстраницы, но тема «ВИЧ и сценаристика» в единый роман так и не складывается: все-таки, на мой взгляд, это должны быть две совершенно разные истории.
Стоит признать, что героини Павловой цепляют непосредственностью и человеческой близостью, а потому кажутся если не родственными душами, то хотя бы хорошими знакомыми, которым можно рассказать абсолютно все. Они не превозносят себя над читателями, перед ними не стыдно показаться неграмотными или не достаточно интеллектуальными. Наверное, это и делает творчество Павловой каким-то родным, знакомым каждому, кто хоть раз чувствовал себя одиноким в насыщенном и не всегда дружелюбном современном мире.
Впрочем, одиночество Светлане Павловой не грозит, по крайней мере как писательнице. У «Сценаристки» есть все шансы выстрелить так же громко, как «Голод», и снискать читательскую любовь. Это, несомненно, очень искренняя и терапевтическая книга с той степенью откровенности, которая одних возмутит, а других — притянет. «Сценаристка» прямо говорит нам о том, что сценарий собственной жизни пишем мы сами, а значит, нам решать, где поставить точку, а где — запятую.
Алина Митрофанова, «Когда я была женщиной»
Девушка ждет не дождется сообщения от возлюбленного, а бабушка рассказывает ей о привороте («Дожжик будет»); одинокая кокетница постит фото себя в свадебном платье и будоражит сердца бывших («Обезлайкивание»); задумчивая пассажирка электрички придумывает жизни попутчикам («Станция Свирь»); мастер выстругивает из дерева женщину, и теперь она жаждет любви («Когда я была женщиной»).
Митрофанова посвящает сборник женщинам своей семьи, а потому в центре рассказов тоже женщины. Покинутые, молчаливые, замкнутые, но главное — ищущие. В рассказе «Молчание Паулины» о главной героине говорят так: «Вечное скитание человеческой души». Наверное, так можно охарактеризовать и этот сборник — путевые заметки скитающихся душ.
Рассказы Митрофановой — бесхитростные и приземленные, где-то совсем лишенные правдоподобия и какой-либо литературности. Но вместе с тем — трепетные и вдумчивые, чуткие ко внутреннему миру героинь. Перед нами — жанровое разнообразие: Митрофанова пробует смастерить фантастику, но швы вдруг расползаются; примеряет на себя жанр притчи, и тут все прямо к лицу; смотрит на мир реалистичным взглядом — и видит его насквозь.
В рассказе «Рассмеялся, махнул рукой» у читателя может возникнуть недоумение: юные герои читают стихи, но вместо них — неясное «та-да-дам», а после мы должны поверить, что это — хорошо. А вот в заглавной притче «Когда я была женщиной» все так образно и изящно, что финальные строки сжимают сентиментальное читательское сердце. Жаль, что такого эффекта Митрофановой удается достичь не всегда: некоторые рассказы казались искусственными, если не безжизненными.
На рассказе «Станция Свирь» хочется остановиться. Меланхоличная пассажирка электрички наблюдает за попутчиками и фантазирует, какая у них могла быть жизнь. Кажется, что это достаточно привычное состояние для тех, кто в дороге, — разговаривать с незнакомцами в мыслях, примерять их жизнь, которую ты сам себе выдумал, на свою. Здесь вспоминается «Фокус» Марии Степановой, где героиня путешествует в пригородных поездах по Европе и считает их тем пространством, где ее ничего не может потревожить.
Героини Митрофановой странствуют, ищут что-то осязаемое, определенное, надежное — призвание, попутчика по ветвистой дороге жизни, но в итоге не приходят к чему-то конкретному, оставаясь, скорее, фантомами, чем живыми, думающими людьми. Этой самой искорки жизни не хватает и сборнику в целом. «Когда я была женщиной» способна подбросить угольков в угасающий вечер, но развести огонь в читательской душе — не в силах.
Анна Баснер, «Последний лист»
Анне Баснер, как и Светлане Павловой, пора самой быть в жюри «Лицея». Ее предыдущий роман «Парадокс Тесея» вошел в длинный список «Большой книги», а для многих читателей он стал одной из лучших книг года. Если «Парадокс Тесея» рассказывает о подпольных реставраторах Петербурга, то новая книга Баснер «Последний лист» — о пожилых петербуржцах, которые реставрируют свои и чужие судьбы, а потом — снова их разрушают.
Мать школьницы Таси когда-то была известным советским биологом, а отец — почитаемым у власти писателем и преподавателем. В одни дни Тася ходила вместе с мамой по теплицам, в другие — болтала с сумасбродной папиной студенткой Нелли. Но в один день мама Таси покончила с собой — почему, никто толком не знал. Память о матери оказалась забытой на антресолях вместе с ее гербарием в толстых альбомах.
Спустя много лет Тасю, уже пожилую переводчицу любовных романов, абсурдно обвиняют в незаконном ввозе старинной реликвии — Библии, которую ее просили передать другому человеку. Оказавшись под домашним арестом, Тася достает с антресолей забытый гербарий и ищет в нем ответы на загадки прошлого, а именно почему мать сама ушла из жизни.
В первой половине повести не покидает чувство, что читаешь несколько книг сразу: взросление героини на исходе Советского Союза, потом — мелодраматическая встреча с первой любовью спустя много лет, после — выяснение отношений со взрослой дочерью-эмигранткой и, наконец, — судебная драма, где человека загоняет в угол государственная система и ему ничего не остается, как замкнуться в самом себе. По ходу повествования Баснер несколько раз меняет курс, но к концу полным ходом движется к магистральной теме повести — хрупкой человеческой судьбе на наковальне власти.
«Последний лист» будто бы сошел с пожелтевших страниц советских изданий с их пыльно-нафталиновым флером, комфортной неспешностью и набоковским вниманием к деталям. Но при этом текст не буксует, не отдает бравурной ностальгией (может ли она вообще быть у миллениалки Баснер?), он будто бы балансирует на границе двух миров и адресован нескольким аудиториям. «Последний лист» и сам похож на забытый альбом с гербарием: детские воспоминания главной героини создают слепок былой эпохи — насыщенный и яркий, словно высохший пожелтевший лист, который еще помнит о том, как когда-то его будоражил ветер.
Примечательно и то, что Баснер, которую можно отнести к так называемому поколению тридцатилетних, пишет не о своих сверстниках, а о пожилых людях с их размеренностью и наивным взглядом на мир. При этом героини Баснер не консервативны, никаких «ох эти ваши гаджеты» или «такую страну потеряли». Описывая советское прошлое, а именно сталинские репрессии, Баснер воздерживается от прямых оценок, но при этом без прикрас показывает последствия вторжения власти в личную жизнь.
Тася оказывается в том же положении, что когда-то ее мать: девочка, у которой отца арестовали как врага народа, а следом отняли и мать; пожилая женщина, на которую повесили нелепое обвинение и которая теперь вынуждена коротать месяцы под домашним арестом. Мать и дочь, разлученные смертью, встречаются спустя годы — пусть не физически, а лишь среди букв и сухих листьев. Тусклая память о матери, забытая на антресолях, вдруг воскресает и приобретает новые очертания.
Но по-настоящему удручает «Последний лист» Анны Баснер не тисками государственной системы, а всепроникающим одиночеством после того, как привычный мир оказывается опрокинут, расшатан и опустошен, словно в нем провели обыск и унесли самое ценное. Баснер напоминает нам, что все мы — очень хрупки и уязвимы, что иногда нам проще затворится в привычной квартире и листать старый гербарий, перебирая светлые воспоминания, чем выйти на шумную улицу и быть раздавленным жестокой, бескомпромиссной действительностью.
Анна Бабина, «Знаки безразличия»
Крупный провинциальный Староуральск сотрясают несколько убийств. Жертвы — абитуриентки и студентки СтарГУ, у которых возникли проблемы с поступлением или обучением. Убийца вылавливает их прямо в коридорах университета и предлагает уладить все вопросы. Как говорится, живыми их больше никто не видел. Убийцу так и прозвали — Университетский маньяк, или Репетитор.
Расследовать дело поручают питерскому консультанту по криминалистике — сдержанному Вадиму Реброву. Не остается в стороне и доцент кафедры уголовного процесса СтарГУ — невротичная Ольга Заславская. Только вот руководство университета хочет все замять: на носу юбилей, а тут студенток убивают. Так что прежде чем преступник будет пойман, Реброву и Заславской предстоит вывести из строя сложный механизм человеческого безразличия.
Многие наверняка очень соскучились по качественной жанровой литературе, где вместе с насыщенным и увлекательным сюжетом была бы еще и проблематика. В прошлом сезоне «Лицея» такой книгой оказалась «Под рекой» Аси Демишкевич — о девушке, которая узнает, что ее отец — маньяк. В этом году за кровавые книжки отвечают «Знаки безразличия» Анны Бабиной. В упаковке типичного провинциального триллера о серийном убийце и тщетных попытках властей его поймать лежит социальное высказывание о трясине бюрократии и закоулках общественного равнодушия — и порой это страшнее любого убийцы.
Бабина не случайно берет за основную локацию университетский кампус. Кроме идиллической замкнутости, академическая среда существует в строгой иерархичности: ректор — завкафедрой — преподаватели — студенты. Другими словами, это крепко выстроенная бюрократическая система, где одни подчиняются другим. Поэтому в «Знаках безразличия» есть что-то от антиутопии, когда главный герой бросает вызов бескомпромиссному тоталитарному режиму.
Равнодушие у Бабиной тоже иерархическое: от самой «верхушки» до «мирных жителей». Губернатор области вместе с ректором СтарГУ трясется из-за имиджа университета; преподаватели листают магазинные каталоги, пьют чай и пускают друг в друга колкие шуточки; студенты попросту ржут, а родители молчат, потому что боятся за детей. Показательно, что главные герои романа — Заславская и Ребров — тоже части системы, винтики, которые не желают быть частью долговечного механизма. И здесь «Знаки безразличия» похожи на «Часть картины» Аси Володиной — об учительнице литературы, которая рушит строгие порядки школы.
В противоположность чопорным чиновникам, ректорам и преподавателям Бабина ставит радушную семью Заславской. В Староуральске, который так и не стал для нее родным, Ольга только работает, сама же она из соседней деревушки с простодушным названием Мялино. Во время каникул Заславская возвращается в родительский дом и позволяет себе скинуть Ольгу Сергеевну и выпустить Лельку. В снежном деревенском утре, крепких сигаретах «Космос», ловко свистнутых у отца, простоватых словцах матери героиня отдыхает от поисков университетского маньяка, а сам мир вокруг кажется хрустальным — хрупким и очень ценным, потому что знаешь, что здесь не все равно.
Порой «Знаки безразличия» Анны Бабиной кажутся бесхитростным детективным триллером, где персонажи могли быть поинтереснее, сюжет — подинамичнее, а от жанровых клише, когда герои выкладывают все как на духу или негодяй в конце потирает ручки и хвалится тем, как ловко он это придумал, а мы даже и не поняли, — от всего этого хочется закатить глаза и спросить: ну сколько можно-то? Но «Знакам…» многое можно простить, ведь у них есть все, что делает хороший триллер действительно хорошим, — напряженный сюжет, который содержит в себе нечто большее, чем детективная линия и неожиданная развязка.
Варвара Заборцева, «Марфа строила дом»
Действие сборника Варвары Заборцевой «Марфа строила дом» разворачивается на Севере, а именно в Архангельской области, окрестности села Пинега, откуда родом и сама Варвара. Героиня заглавной повести «Марфа строила дом» — деревенская девушка, у которой отец уходит в соседние земли освобождать реку от застоявшегося льда, а сама Марфа решает построить собственный дом. Безымянная героиня из рассказа «Ильин день» садится в пазик и вместе с поющими девушками отправляется туда, где, по легендам, замедляется время. Автобиографичная героиня из финальной повести «Пинега» хоронит отца-военного, погибшего во время «специальной военной операции».
Все три текста связаны не только местом действия, но и какой-то льюисовской вечной зимой, где река никак не освободится ото льда, и людям ничего не остается, как просто ждать прихода весны. Сборник Заборцевой «Марфа строила дом» оказывается таким трехчастным путешествием сквозь время и жанры: от северных легенд — через мистическое пограничье — к горькой действительности.
На первый взгляд, текст у Заборцевой очень хрупкий — боишься лишний раз вздохнуть, лишь бы не растаяло очарование, как снежинка на горячей ладони. Но потом понимаешь, что текст этот крепкий, туго сплетенный, как коса у Марфы, и вот ты сидишь, распутываешь витиеватые предложения, а сам любуешься морозной красотой Севера, которую нам открывает Заборцева. В Беловодье сугробы кидают в Белое море и очень дорожат белизной внутри, тепло ждут с появлением журавлей, память хранят в разговорах, лук сажают с душой и надеются, что земля его «не отторгнет», а разговоры никогда не начинают напрямую, предпочитая ходить вокруг да около.
Впрочем, такую аутентичность Заборцева выдерживает только в первой повести. «Пинега» приближена к современной реальности, она и написана уже другим языком — более разговорным, но все в той же медитативной манере. Злободневность «внешнего» мира остается за пределами первозданной Пинеги, и здесь будет справедливо отметить, что сборник «Марфа строила дом», наверное, один из первых текстов русскоязычной прозы, куда вторгается «специальная военная операция», вернее, ее последствия. Если в «Марфе…» отец главной героини безлико уезжает «взрывать лед», то в начале «Пинеги» героиня узнает, что ее родителя убил дрон. Но Заборцева сглаживает острые углы и с политическим нейтралитетом выполняет свою главную творческую задачу — написать в первую очередь хорошую историю.
Сборник «Марфа строила дом» — это как раз тот случай молодой прозы, когда региональный сеттинг действительно необходим. Знакомые Заборцевой — не понаслышке скромные архангельские деревеньки, скованные льдом реки, сельские жители со своим простоватым и где-то забавным говорком, народные легенды, сказки и заговоры — сама душа этой книги, без которой она была бы рыхлой и неглубокой, как тающий апрельский снег. И в том, как Заборцева вдыхает жизнь в, казалось бы, простые слова и предложения, наделяет их новыми смыслами, есть что-то чарующее и ускользающее, по-настоящему сказочное. Это говорит не только о самобытном молодом авторе, но и о его любви к малой родине, местному фольклору, а главное — людям, которые проросли в эту мерзлую землю крепкими корнями.
Если представить, что все три героини сборника Варвары Заборцевой «Марфа строила дом» — один персонаж, то получится что-то похожее на роман взросления. Балансируя на грани северной сказки и реалистичной прозы, Заборцева показывает внутреннюю трансформацию персонажа — от стремления заполнить душевную пустоту после утраты близкого человека («построить дом»), до принятия неизбежного и поиска мира внутри себя. Кажется, этот же путь проходит и сам читатель. Но естественный порядок мира никто не отменял, и в конце весна обязательно вздохнет свою живительную силу, а река наконец освободится от ледяных оков.
Лев Кузьминский, «Дневник невидимки»
Старшеклассница Димка привыкла, что она — невидимка. Да, в прямом смысле. Героиня наслаждается своим одиночеством: смотрит видеоблогеров, составляет списки фильмов и книг про невидимок, гуляет со своим отцом-филологом и разговаривает со старенькой кошкой Камкой — от Недотыкомки. В школе у Димки есть лучший друг, которого она зовет Робкий Рома, а еще — Красотка Катя, Малышка Маша, подружки Лины Малины. В свободное время героиня ведет дневник, где по дням описывает школьные будни.
Весь роман Льва Кузьминского — это, собственно, и есть тот самый дневник невидимки, который собрал все «прелести» школьной жизни — от буллинга со стороны одноклассников до брюзжания учителей.
Когда миллениалы пишут о зумерах, они, совершенно справедливо, пытаются говорить с ними на одном языке, но за подростковым сленгом, соцсетями и гаджетами нет-нет да и повеет характерной тридцатилетней усталостью и умом не по годам. Льва Кузьминского формально можно отнести к зумерам: двадцать пять лет, уже написал первую книжку и даже помогает подросткам с депрессией и компьютерной зависимостью, что не может не восхищать.
И потому вдвойне странно видеть в его новом романе обозленную на мир 17-летнюю старшеклассницу-невидимку, которая в перерывах между роликами блогеров и лекциями Аствацатурова заглядывает к мальчикам в раздевалку и морщится от запахов пота и метеоризма. Где-то здесь читателю должно быть смешно, но многочисленные сальные шутки на уровне первого класса — это, определенно, не то, что хочешь видеть в подростковой книге от дипломированного специалиста по подростковому психоанализу.
Типажи школьников, которых изображает Кузьминский, немногим отличаются от своих прозвищ: карикатурные, плоские, без подросткового надрыва, эмоциональных качелей, жестких комплексов — в общем, всего того, что переполняет человека в 17 лет. Кроме самой Димки и Робкого Ромки, все старшеклассники изображены как неадекваты. На фоне этого обозленность Димки на мир не только выглядит нарочито, но и переходит в откровенное высокомерие и снобизм, который с каждой страницей все больше раздражает.
Не верится, что сегодняшние подростки такие пустоголовые, неглубокие, грубые и поголовно жестокие. Школьный буллинг, к сожалению, есть, и иногда дело не ограничивается обидными синяками, а доходит до отчаянных выстрелов. Но подростковая жестокость в романе Кузьминского — мимолетная, какая-то несерьезная, практически доведенная до абсурда. Здесь нет ни психологического напряжения, какая была, например, в «Калечине-Малечине» Евгении Некрасовой, ни точки невозврата, после которой загнанный школьник берет в руки ружье, как в «Цикадах» Аси Володиной. Кузьминский не пытается проникнуть в суть конфликта, довести его до какого-то разрешения, а ограничивается будничными избиениями и безразличием окружающих, которое показано очень прямолинейно: вы видите, что его бьют? видите? а почему вы ничего не сделаете? вы что, все невидимки, да?
Кажется, что для написания действительно хорошей подростковой книжки нужно самому быть немного подростком. Ведь переходный возраст — это не только про сленг, гормоны и туалетный юмор. В первую очередь это про внутренние землетрясения, про то, что сегодня ты чувствуешь себя самым счастливым человеком на свете, а завтра — полным ничтожеством, про самоопределение, про осознание, что мир не черно-белый, а очень даже разноцветный. В книге Кузьминского такая трансформация происходит только с главной героиней, но остальные персонажи так и остаются в пределах своих утрированных типажей. Очень жаль, что Кузьминский не прислушался к своему внутреннему подростку и его «Дневник невидимки», при всей своей простоте и злободневности, не говорит со школьниками на одном языке.
Ангелина Малюгина, «Вася включил китайскую народную музыку»
Взбалмошная журналистка Рита работает в газете для пенсионеров. Она рвется к самостоятельной жизни, а потому быстренько съезжает от мамы-медсестры и снимает комнату с Леной, с которой общается в основном с помощью стикеров. Однажды Рита забегает на блошиный рынок, чтобы купить для мамы подарок, и среди антикварных редкостей находит открытку с таинственной подписью. Рита колеблется, но все-таки решает найти адресата — спустя почти полвека.
Есть такие однотипные книжки-малышки, которые за один вечер врачуют душу. Истории эти выветриваются из головы, как только вы прочтете последнюю страницу, но эффект после них остается надолго. Повесть писательницы Ангелины Малюгиной «Вася включил китайскую народную музыку» — как раз одна из таких историй. Мир она вам не перевернет, но настроение поднимет.
В начале чтения «Васи…» в голове то и дело звучит «закадровый» голос рассказчика, который, не торопясь, повествует о приключениях Риты. Часто рассказчика заносит, и он впадает в лирическое отступление о, скажем, вещевых рынках или меланхоличных размышлениях примерно обо всем на свете, которые, впрочем, никуда не ведут. Но дальше текст перестает завлекать, становится неуклюжим, громоздким, с лирическим пафосом. Образы наслаиваются друг на друга так, что теряется логика, и на поверхность всплывают неловкие огрехи еще толком не поставленного на ноги писателя.
В лучшей версии себя неугомонная журналистка Рита могла бы быть отечественной Амели из одноименного фильма Жан-Пьера Жене. Одинокая девушка живет в большом городе, развлекает себя долгими прогулками по блошиным рынкам и не спешит заводить новые знакомства. Так же, как и Амели, Рита чувствует толчок судьбы и не в силах ему противостоять. Но, в отличие от героини Жене, Рите не хватает ни забавной чудинки, ни внешнего очарования, ни психологической достоверности. Прошлое героини, которое представлено нам в нескольких флешбэках, укладывается в привычную жизнь замкнутого ребенка, а наедине Рита вообще говорит сама с собой — еще один маркер начинающего автора.
Но есть в «Васе…» то, что стоит взять на заметку другим писателям. В простой, как дважды два, книге Малюгиной довольно-таки четкая, завершенная драматургия, словно бы сошедшая с пособий по сценарному мастерству. Линия каждого персонажа логически завершена, сюжетная арка Риты — прочная, внутренняя трансформация героев — очевидна. И хотя перемена эта часто отдает театральщиной, это вызывает не раздражение, а, скорее, легкое недоумение.
Больше всего «Вася включил китайскую народную музыку» Ангелины Малюгиной похожа на примитивную мелодраму, где важные вещи выдают напрямую, по щекам катятся крупные слезы, а в конце ждет неизбежный счастливый финал. Но при всей своей предсказуемости и стилистической кривизне книга Малюгиной очень духоподъемная, так что если вы ищете уютную книжку для вечера, то «Вася…» к вашим услугам.
Илья Подковенко, «Вост-Сибирград»
Молодой архивариус спасает честь родного города и погибшей страны («Кастро»); офисный работник мнит себя Монте-Кристо и изощренно мстит бывшим работодателям («Триумф»); старшеклассники прыгают с крыши заброшки в многометровые сугробы — и испытывают «неземную легкость» («Чувство воли»). Молодые и беспечные иркутские творцы заключают сделку с бандитами, а потом грабят хозяина ночного клуба («Мои любимые культуртрегеры»).
Рассказы в сборнике молодого писателя Ильи Подковенко «Вост-Сибирград» довольно-таки крепкие, самодостаточные, а главное — с уникальным звучанием. Подковенко умудряется работать в нескольких жанрах — от истории взросления и криминального триллера с контрабандой до мистической драмы с переселением душ. Объединяет все истории город Братск и Иркутская область в целом, откуда родом и сам Подковенко, и Сила — в самых разных ее проявлениях: трескучий сибирский мороз, манящая глубина Байкала, физическое или моральное насилие. Часто в рассказах Подковенко конфликт концентрируется вокруг вечного противостояния человека и стихии.
Почти во всех рассказах Подковенко главные герои — мужчины. Это можно объяснить тем, что их образ часто ассоциируется с властью и давлением — от естественной самозащиты во время нападения инфернальной твари до демонстрации морального превосходства и психологического унижения. Но Подковенко воздерживается от гендерных стереотипов, и героини в его рассказах иногда сами становятся агрессорами. Жертвами же у Подковенко выступают и властные женщины, которые за считаные мгновения становятся слабыми, и лучшие друзья, втянутые в сомнительные отношения из-за беспечного приятеля, и собственные дети, вынужденные терпеть родительские побои. Здесь Подковенко уравновешивает героев между собой, будто бы говоря, что каждый человек, независимо от пола, может стать и жертвой, и агрессором.
Но особый тип жертвы у Подковенко — это разочарованные в жизни люди, которые больше не в силах с нею справляться. Например, в рассказе «Пламя жизни» нам рассказывают про одноногого бездомного, который лишился всего — молодости, собаки, лучшего друга. Или потерянная после смерти мужа аквалангистка в рассказе «Глубина», оказавшаяся в ледяной ловушке. Здесь в роли агрессора выступает само мироздание или стихия — она будто бы стимулирует героев переосмыслить свою жизнь или заново найти в себе человека. В этом случае региональный сеттинг книги играет автору на руку: суровая сибирская природа, где сугробы по три метра, а на градуснике — минус сорок. Лучше условия для испытания на прочность, пожалуй, и не придумаешь.
На первый взгляд кажется, что повесть «Мои любимые культуртрегеры», которая завершает сборник, родом из девяностых, с бандитами, перестрелками, большими деньгами… Но на самом деле рассказывает она уже (еще?) о ковидных временах. Иркутские творческие ребята хотят забабахать фест, но в итоге чуть не бахают их самих: бандиты оказались спонсорами щедрыми, но сомнительными. Впрочем, ребята оказались те еще выдумщиками, и скоро становится ясно, что эта повесть — иркутская «Иллюзия обмана» с вайбами «лихих» девяностых. Как часто бывает в криминальных фильмах, логика в «Моих любимых культуртрегерах» покидает чат, а в один момент все сливается в одно криминальное месиво, но в целом — увлекательно и жарко.
Сборник Ильи Подковенко «Вост-Сибирград» с героическими мужиками, криминальными авторитетами, контрабандой и пытками кажется немного несвежим, но та физическая сила, которую то и дело испытывают на себе герои, в конечном счете для каждого оказывается личным испытанием, своеобразной проверкой на человечность. Кроме того, «Вост-Сибирград» метко попадает в тренд региональной отечественной прозы и открывает читателю иркутские земли, где зима воспринимается как маленькая смерть, но и ее стойкие сибиряки научились побеждать.
Юлия Шляпникова, «Наличники»
Аня — молодая писательница, которая в перерывах между вымучиванием синопсиса второй книги редактирует маркетинговые статьи. Иногда она выбирается на прогулку и фотографирует случайные наличники — для блога. В одну из таких прогулок Аня встречает старушку, которая узнает в ней свою бывшую подругу — бабушку Ани. Девушка сближается с внуком незнакомки Русланом и вместе с ним решает разузнать прошлое своих предков.
Ах да, еще Аня видит призраков.
Ромфант Юлии Шляпниковой «Наличники» — единственная рукопись шорта «Лицея», которая даже и не рукопись, а уже опубликованная книга в молодежном издательстве «Полынь». У романа уже есть фанбаза, из популярных оценок в «Яндекс.Книгах» — «Мило» и «Романтично». Такой результат во многом понятен, ведь в «Наличниках» Шляпникова переносит шекспировский мотив запретной любви в отечественные реалии и помещает его в татарский контекст.
Ну или пытается.
Во время чтения «Наличников» возникает ощущение, что Шляпникова погналась даже не за двумя зайцами, а за целой ушастой стаей: и романтика, и мистика с привидениями, и семейные тайны, и региональный татарский контекст. Только вот в итоге такая погоня за трендами оборачивается ничем конкретным. Половину книги герои только приглядываются друг к другу, призраки молчаливо следуют по пятам и качают головой, родственники-семьянины то и дело забрасывают Аню вопросами, когда же она выйдет замуж, и вот после примерно десятой такой заинтересованности хотелось подтолкнуть героев к друг другу, потому что ну сколько можно-то?
В том, что Аня и Руслан созданы друг для друга, не возникает сомнений, ведь Шляпникова старательно выстраивает их линию. Герои буквально зеркально дополняют друг друга: у Ани мать умерла, а отца она не знала; у Руслана родители погибли в автомобильной аварии; Аня совсем недавно болезненно рассталась с парнем, а Руслан, какое совпадение-то, порвал с девушкой. И конечно, как только Аня встречается со старушкой, которая в беспамятстве называет ее Ульяной, Аня сразу думает о своей бабушке Ульяне, а тут и внучок этой старушки тут как тут. Литературные звезды вымученно, но сошлись. Скоро выясняется, что даже смерть родственникам не помеха, чтобы разлучить молодых, и Аня спасается от настойчивых призраков литрами кофе и цитатами из «Гарри Поттера».
И ведь есть же книги, где романтическая линия сплетена с мистикой гораздо интереснее. Например, «Там, где цветет полынь» Ольги Птицевой. После гибели младшего брата героиня видит скорую смерть случайных людей, и в какой-то момент в ее жизни появляется красавчик, который, естественно, как-то со всем этим связан. И вот при общей такой предсказуемости «Полынь…» читаешь все равно с увлечением, потому что и дар у героини страшный, и использует она его вдумчиво. В «Наличниках» же Шляпникова предлагает простой, если не ленивый способ взаимодействия Ани с призраками — через сны и видения. И вот из-за того, что потустороннее у Шляпниковой такое будничное и мелкое, от него просто не чувствуешь желаемого трепета.
Под конец «Наличников» призраки чуть ли не пьют кофе с Аней и Русланом, их видения сливаются в один сплошной вязкий сон, а смыслы, которые Шляпникова вкладывает в роман, проговариваются прямым текстом и по нескольку раз. Возможно, не будь романтическая линия в «Наличниках» такой приторной и рыхлой, то у Шляпниковой получилась бы действительно интересная история о преемственности поколений и ответственности за собственную судьбу. Но ни сентиментальность, ни мистическая основа, ни татарский колорит, который здесь выступает только красивой декорацией, не выносит «Наличники» за пределы ромфанта, да и до него роман Шляпниковой, к сожалению, совсем не дотягивает.
Максим Симбирев, «Забытье»
В прошлом сезоне «Лицея» 21-летний Денис Дымченко стал самым молодым финалистом. Его довольно-таки крепкая повесть «Ропот» получила два спецприза и, скажу по секрету, очень впечатлила некоторых из нас в блогерском жюри. В этом году такой же яркой, но совершенно другой работой зумера можно назвать сборник Максима Симбирева «Забытье». Симбиреву — 25, живет в Саратове и пишет о таких же современных молодых людях из регионов — провокационно и экспериментально, где-то с откровенным подражанием, а где-то — с неподдельной искренностью.
Открывает сборник повесть «Жертва». Дома у главного героя, 17-летнего Максимки, парализованная бабушка и уставшая мама, которая вынуждена каждый день кормить больную с ложечки и менять памперсы. Максимка хочет убить бабушку, ведь она отнимает маму — у такого бедного и покинутого, который так старается быть лучшим и доказать, что он — не функция, а свободный человек. Однажды Максимку не пускают в квартиру, и он знакомится с 30-летней соседкой Соней, которая тоже ухаживает за больной мамой, — и в этот момент в Максимке что-то переворачивается.
В совсем небольшие для повести сорок страниц Симбирев вмещает историю взросления со всеми необходимыми пунктами: разрушение привычного мира, неудачный секс, рефлексия пережитого и, наконец, внутреннее преображение. Максимка становится Максимом — вырастает из эгоцентричного мальчика в обыкновенного взрослого. Но тот внутренний стержень, который герой обретает в конце, оказывается не таким устойчивым — Максим понимает, что в его жизни всегда будет то, с чем он не сможет смириться никогда, — пустотой, которая возникла у него внутри после смерти отца.
Здесь «Жертву» Симбирева можно сравнить с «Пинегой» Заборцевой, которая тоже вошла в шорт «Лицея». Оба произведения — о смерти родителя. У героини Заборцевой отец погибает от дрона, у Симбирева — в Чечне. Только если героиня «Пинеги» теряет отца уже в сознательном возрасте, а потому на поверхности сюжета — бытовая подготовка к похоронам и рефлексия героини, то Максимка узнает о смерти родителя в семь лет — да еще после спасительной материнской лжи. Поэтому главный «движок» «Жертвы» — психологический надлом Максимки, его «расщепление» на условно взрослую и детскую версии. Фигура отца, которого нет в семье, кочует еще в два соседних рассказа сборника — «Рогатый» и «В День защитника».
Другие истории сборника «Забытье» в основном тоже о молодых людях. Талантливый писатель умирает, но даже смерть не спасет его от «культуры отмены» («Фиолетовый»); противник постмодерна наставляет бабушек на путь истинный, а они — его («Чемпион по постмодерну»); парень из службы поддержки помогает старушке найти среди ночи некоего Федора Николаевича («Забытье»).
Симбирев умело жонглирует жанрами — от полноценных рассказов до крохотных зарисовок, от реализма до абсурда, но под конец все истории сливаются в одну. Отчасти это происходит потому, что голос в рассказах не меняется — те же интонации, те же мысли, отчасти — из-за всеохватывающей литературоцентричности, по которой можно с точностью сказать, какие у Симбирева любимые авторы. Вот тут подмигивает Набоков с Чернышевским, а тут целый рассказ написан под влиянием Кафки, а вон и стилизация под Пелевина… Иногда голоса великих настолько громкие и очевидные, что порой заглушают голос самого автора, а интеллектуально неподготовленного читателя начинает укачивать.
Но есть в сборнике «Забытье» Максима Симбирева то, что нельзя подделать. Его герои — сегодняшние двадцатилетние, которые только пробуют жить, а потому совершают естественные ошибки. За один рассказ они, по законам драматургии, полностью меняются — иногда это перемена слишком уж стремительная, но в нее хочется верить. Когда дело касается не литературы, а самой жизни, Симбирев наконец говорит с читателем на одном языке — и его хочется слушать. Вот тут-то и возникают, цитируя героя рассказа «Забытье», «новый опыт, новые мысли, новый я».
