Из жизни русской словесности
Я счастливый человек. Столько раз я слышал от других эти слова, что они почти превратились в штамп, условную конструкцию. Но я действительно счастлив, в том числе и потому, что всю свою сознательную жизнь занимаюсь любимым делом — литературой.
Литература, поэзия стали для меня чудом, праздником, обещанием, пронизанные радостью, весельем, солнечным светом, как сад мой бабушки, многолюдством, многоголосьем, общением, как это ни парадоксально звучит, ведь принято считать, что поэзия — дело одинокое, а то и угрюмое, подчас трагическое.
Всю жизнь я находился в окружении прекрасных людей (может быть, только чуть-чуть создавая этот круг). Судьба так вырулила, что я стал культуртрегером, организовал и провел тысячи мероприятий, моя жизнь проходит среди литераторов.
Говорят, что, как и любое творческое сообщество, литературная среда неприятна. Раздираема противоречиями, завистью, конкуренцией и т. д. По мне, это неправда, во всяком случае, мне повезло, я жил в каком-то другом литературном мире, со мной этого просто не случилось. Поэты, вопреки расхожему мнению, в большинстве своем или по крайней мере те, которые меня окружали, — яркие, свободные, смелые, благородные люди с безумно интересным внутренним устройством, иногда с некоторой сумасшедшинкой. Талантливые. С талантом интересно жить.
Истории моего общения с этими людьми складываются в раздел готовящейся книги «Некоторые статьи, эссе, рецензии, интервью». Часть историй окрашена глубокой грустью, потому что их героев уже нет с нами. Здесь опубликованы мои наблюдения, мысли об ушедших писателях, с которыми я приятельствовал, дружил, которым симпатизировал и которых любил. Дань памяти. О живых еще успеется.
Татьяна Бек. «Я была вам хорошим товарищем…»
* * *
Гостиничный ужас описан… Я чувствую этот ночлег, — Как будто на нитку нанизан Мой ставший отчетливым век, — Где кубики школьного мела Крошились, где пел соловей, Где я ни на миг не сумела Расстаться с гордыней своей, А вечно искала подвоха, И на люди шла как на казнь, И страстью горевшая — плохо Хранила простую приязнь, — Любимый! А впрочем, о ком я? Ушел и растаял вдали. Лишь падают слезы, как комья Сырой похоронной земли. Но главное: в пыточном свете, Когда проступают черты, Мои нерожденные дети Зовут меня из темноты: «Сюда!» — Погодите до срока. А нынче, в казенном жилье, Я проклята. Я одинока. Я лампу гашу на столе.
Каждый раз, когда я читаю это стихотворение, у меня мурашки по коже. Но я знаю, что, несмотря на очень непростую жизнь (а у кого из стихотворцев она проста) и склад характера (противоречивая натура), Татьяна Александровна Бек была счастливым человеком, во всяком случае, я много раз видел ее счастливой. Она занималась любимым делом: литературой, писала стихи. Она не была проклята и не была одинока, потому что ее любили и любят. Чему свидетельством наша память о ней и всегда переполненные залы на вечерах, посвященные ей.
За свою по нынешним меркам не такую уж длинную жизнь (пятьдесят пять лет, я уже старше) она успела очень много. Она была невероятно многогранным человеком, проявив себя в разных сферах, и невероятно трудолюбивым. Талантливый поэт, глубокий и тонкий критик, прекрасный интервьюер (сказалось журналистское образование?), чуткий мастер, педагог, авторитетный литературный деятель — она была бесконечно предана литературе. Мне повезло, я был знаком с Татьяной Александровной, я был ее учеником, я любил ее. Она была бесконечно светлымчеловеком, надежным другом, которому хотелось довериться, с которым хотелось чем-то поделиться.
Мне тяжело говорить какие-то дежурные слова о ней, потому что Татьяна Александровна для меня была важным и особенным человеком. Мне трудно даже сейчас точно объяснить, почему это так: она много сделала для меня, у меня с ней были какие-то свои личные отношения, свои истории.
Она ушла очень рано. Ее смерть, обстоятельства ее смерти вызвали бурю эмоций, множество споров, разговоров. Это в каком-то смысле — литературная смерть, тоже часть ее судьбы.
Я писал тогда, вспоминая ее похороны: казалось, во всем этом было что-то фальшивое, неискреннее, неестественное. Неестественной и неожиданной была сама смерть Татьяны Александровны. Знаете, бывает чувство, что это не с нами происходит. Попрощаться, а выглядело, как будто отметиться, пришла вся литературная Москва. Кого только не было! Словно кадры из светской хроники: в модных нарядах, в ярких галстуках. Сейчас, спустя годы, мне кажется, я был несправедлив к этим людям. Искаженной от боли была моя тогдашняя оптика восприятия.
Давайте о светлом. В памяти всплывают счастливые картинки.
Семинар в Литературном институте: наша аудитория № 13 на втором этаже, залитая весеннимсветом. Громкий дружный смех. Обсуждать, разбирать стихи — это же счастье. Лучистые глаза Татьяны Александровны, в них хитринка, ее голос, то неожиданно взмывающий к верхним нотам, то плавно опускающийся до хрипловатого контральто. Мастера, которые сидели напротив нас за учительским столом, по традиции вступали в конце обсуждаемой подборки (за два часа занятий не более двух студентов) — делали выводы. Мы говорили — конклуция[1]. На всякий случай, чтобы никого не обижать, Татьяна Александровна практически всегда в начале своей подытоживающей речи говорила: «Вы все талантливые люди» — а дальше уже недочеты: по-доброму, коротко, четко, точно, задорно, весело… Сергей Иванович Чупринин, тогда еще выпивавший, иногда приходил на семинар под легким шофе, во время обсуждения, бывало, клевал носом и, чтобы не заснуть, водил ручкой по листу бумаги, то ли рисовал, то ли записывал что-то, то ли просто… Это не мешало, а завершало, делало картинку счастья жизни законченной. Мы с моим другом Мишкой Иглиным даже во время страшных загулов старались никогда не пропускать этих занятий, в том числе чтобы посмотреть на Сергея Ивановича в этом состоянии. Чупринин был частью нашей беззаботной студенческой юности (для меня уже «дцатой»). Надо отдать ему должное, говорил всегда по делу. Мастерство не пропьешь.
Солнечный июньский день. Т. А. идет в длинной, широкой, развевающейся юбке по Тверскому бульвару. Идет легко, свободно. Излучает радость, уверенность, ощущение, что мир устроен правильно. «Годы правильно шли».
А начиналось мое знакомство с Татьяной Александровной достаточно давно. Вообще эти воспоминания, тесно связанные с моими первыми шагами в литературном мире Москвы, стоит описать отдельно. Во всяком случае, через них я выйду на свой первый контакт с ней.
В зимнюю предновогоднюю круговерть 1989–1990 годов мы с моим другом Димой Ивановым, ныне успешным сценаристом, шлялись по писателям, мешая им жить. Такие вылазки мы практиковали несколько лет подряд, специально для этой цели приезжая из Кишинева, где тогда обитали, на пару дней в Москву. Под ночь за несколько дней до Нового года залезали через забор на дачу к Андрею Вознесенскому в Переделкине (выслушал, «а вот вы почитайте», «а теперь вы почитайте», «мне вот у вас про дули понравилось, это про мой дурашливый текст: «Тут ведь как: / Либо обида, / Либо либидо, / Либо “сам дурак”. // А груди, как дули, / Опять надули». Жена и муза, несгибаемая Зоя Борисовна Богуславская, нас чем-то угощала. Ночевать, к нашему недоумению, не оставили. Вот какие наглые мы были. Пришлось уехать на последней электричке в Москву, в гостиницу «Россия», тогда уже с тараканами и раздолбанной мебелью. (Нас по блату поселили, без блата никак.) Там же, в Переделкине, на следующий день ловили и поймали Евгения Евтушенко. Он гулял по свежевыпавшему снежку с новой молодой беременной женой и с двумя, кажется, борзыми. В общем, все по классике, молодой красивый снежок, молодая жена, борзые, плюс сам в дорогой белоснежной дубленке, со свежим лицом после хорошо проведенного накануне вечера. Мы объясняем, мол, начинающие поэты, приехали из Кишинева, хотим мэтру почитать стихи. Он: «Вот ребята, я, когда выпью, тоже пою или бацаю немного на фортепиано, но я же не иду сразу к Рихтеру». Мы так смеялись, мы очень ему благодарны за этот ответ. Евтушенко оставался Евтушенко.
Побывали и в редакциях журналов. В «Знамени» (которому я лично очень благодарен, много раз потом они меня печатали, в том числе некоторые «опасные» тексты), еще во дворах Никольской около Красной площади, нас приняла милейшая бесстрашная Ольга Юрьевна Ермолаева, именно благодаря ей в журнале публиковались лучшие стихи в стране. В «Октябре» нас встретила главный редактор журнала невероятная красотка Ирина Барметова (кстати, ей и журналу я тоже очень благодарен, моя первая публикация в толстом журнале состоялась именно в «Октябре»), как нам показалось, на фоне каких-то модных то ли предметов, то ли аксессуаров. В «Новом мире», там в смысле интерьеров, наоборот, показалось, что ничего не изменилось со времен Твардовского. В том числе заглянули и в «Дружбу народов» на Поварской, где тогда работала Татьяна Бек. Стихи приняла, читать при нас не стала. Ответ через положенное время пришел по почте на мой кишиневский адрес. С волнением открываю конверт. Где-то в недрах родительской квартиры это письмо сохранилось. Сейчас цитирую по памяти, смысл: «…конечно, бывают всякие чудеса, но я вам я советую бросить писать стихи». Обида, ожог.
Через какое-то время, а именно 1 июня 1994 года я, окончив кишиневский журфак, наконец-то приехал поступать в Литинститут. В приемной комиссии (Зоя Михайловна Кочеткова) меня радостно отшили: «С творческим конкурсом вы уже опоздали, молодой человек, прием работ закончен, приезжайте на следующий год». Что же мне делать? Мне уже двадцать пять лет, проехал больше тысячи километров, еле денег нашел.
Позвонил Кириллу Владимировичу Ковальджи, одному из тех людей, кто настойчиво советовал мне переезжать в Москву, он поинтересовался: «Кто набирает курс в этом году?» — «Сейчас узнаю… Татьяна Бек и Сергей Чупринин». — «Позвоню Тане, я ее хорошо знаю, — есть хороший поэт из Молдавии». Через некоторое время: «Она ждет твоего звонка. Рукопись со стихами возьмет почитать, но решать ей». «Здравствуйте, Татьяна Александровна». — «Приходите ко мне в Гнездниковский переулок в журнал “Вопросы литературы”». Пришел. Она меня, конечно, не помнила. Передал ей свои стихи — много новых. На следующий день: «На вашу рукопись я написала положительную рецензию, готовьтесь к экзаменам. А Алексей Цветков случайно не ваш родственник?»
Так я стал студентом Литературного института, получил кровать в общежитии и начал общаться с прекрасными коллегами по цеху. Что это было по отношению ко мне? Умение менять мнение? Умение признавать ошибки? Кстати, не всегда. Объективность в литературе? Тоже далеко не всегда…
…Каких разных людей, эстетически разных, идеологических разных, мировоззренчески разных, разных по манере поведения, она вместе с Сергеем Ивановичем Чуприниным набирала в свои семинары. В один год за партой со мной сидели Евгений Лесин, Мария Степанова, Сергей Арутюнов, Арсений Замостьянов, Иван Волков, Елизавета Кулиева (дочь Беллы Ахмадулиной), Антон Красовицкий (будущий скандальный политический журналист). Кажется, какое отношения мы друг к другу имели? А все же имели. Нас посещали студенты из других семинаров и вузов: Александр Барбух, Татьяна Данильянц, Инга Кузнецова, Максим Курочкин…
Она и с литературной программой, сама не зная об этом, мне помогла. Я тогда подрабатывал в системе клубов «ОГИ». В 2003-м началось разъединение «холдинга», пошли какие-то интриги, ко мне обратились представители одних хозяев клубов (через управляющего Ивана Марача), которые были в контрах с другими, и, преследуя свои цели, заманивали: а не хочешь ли ты вести собственную (там до меня была уже) литературную программу? Я, не без серьезных сомнений, решил — да, давайте попробуем.
Стал продумывать концепцию. Я много ходил на литвечера в 1990-е, и мне там что-то не нравилось. Какое-то «невеселье». Конечно, литература говорит нам часто о серьезных вещах, о главном, о предельном, но хотелось облечь это в менее занудную форму. Сейчас я задаюсь вопросом, действительно ли нам удалось стать меньшими занудами или так казалось, потому что мы были безбашенные и отвязные ребята. К тому же мне не нравилась узкая направленность всех площадок — важно сделать было объединяющую программу. Такую, в которой будут участвовать и андеграундные поэты, и представители литературного истеблишмента, молодые и взрослые, маститые и не очень, все. Первой на вечера в «подвалы» я пригласил Татьяну Бек. Диалог у нас получился блестящий. Она говорит: «Юр, куда вы меня зовете?» Я: «В «ОГИ». Она: «Ну ты с ума сошел! Там же Дмитрий Кузьмин (хотя Кузьмина там было не так много). Где я и где “ОГИ”?» Но все-таки я ее уговорил, и выступление Татьяны Александровны стал вторым вечером в нашей программе. Это была презентация книги «До свиданья, алфавит (М.: Б. С.Г.-Пресс, 2003) 19 января 2004 года в клубе «ПирОГИ на Никольской».
А вот теперь о страшных вещах. Слышал такую историю, что после разговора с мамой, писательницей Наталией Всеволодовной Лойко, Т. А. сделала аборт, она была беременна от своего единственного официального мужа, после чего уже не могла иметь детей, всю жизнь из-за этого переживала. Почему мама так поступила? Мама говорила, что она уже старая, «а ты вот родишь ребеночка и все свое время и внимание посвятишь ему, а кто за мной будет ухаживать». Я долго не решался обнародовать эту историю. Советовался с подругами Т. А. Многие, кстати, говорили, не надо. Слишком личное. Но я все-таки решился спустя столько лет. Должна же быть в жизни окончательная правда. А главное, эта история говорит нам, какой же это был светлый человек, чтобы после такого светиться от счастья, писать прекрасные стихи, статьи, возиться с нами.
Как-то зимой вечером по договоренности с Татьяной Александровной я приехал к ней домой на метро «Аэропорт» обсуждать какую-то статью, которую она писала с привлечением моих тезисов о молодой поэзии. Было очень холодно, минус двадцать, наверное. Я долго звонил в домофон. Мне никто не открывал. Я начинал уже сердиться. Какого черта! Уже отчаявшись, я собирался идти обратно к метро. Вдруг на сотый набор домофона мне неожиданно открыли. Татьяна Александровна была заплаканная. Что-то говорила про свою кошку и про ее то ли погибших, то ли похороненных котят. Так это она о себе говорила, о себе горевала. О своей женской судьбе.
Что касается ее ухода. Ее брат Михаил Александрович, который, к сожалению, тоже умер в 2015 году (технарь по образованию, тем не менее я всегда его встречал на выставке нон-фикшен в ЦДХ и других подобных местах), всегда принимал самое деятельное и сердечное участие в вечерах, посвященных Татьяне Александровне, говорил мне: «Юра, никому не верьте, она умерла от сердца, это медицинский факт». Правда это или он хотел, чтобы все так думали, — уже никогда не разберешь.
Поговорим о творчестве, о стихах, о книгах. В 1990-е у многих людей ее поколения кризис, а у нее расцвет. Как литератор, поэт она только набирала, упорно работала, выходили книжка за книжкой. Только за десять-пятнадцать лет: поэтические книги «Смешанный лес» (1993), «Пятицветная тайна» (1994), «Дерево на крыше» (1997), «Облака сквозь деревья» (1997), «Узор из трещин» (2002). Безумно была рада и гордилась, что вышло настоящее избранное «Сага с помарками» (2004) в издательстве «Время», которую мы успели презентовать в клубе «Билингва» 9 сентября того же года; книга «До свидания, алфавит: эссе, мемуары, беседы, стихи» (2004), «Она и о ней: Стихи, беседы, эссе. Воспоминания о Т. Бек» (2005), презентацию этой книги мы провели уже без нее в клубе «ПирОГИ на Никольской» в 2006 году. Я уже не говорю о работе в журнале «Вопросы литературы», в «Независимой газете» (приложение Ex libris), в издательстве «Слово», где она в качестве ответственного редактора вела книжную серию «Самые мои стихи». Печатала свои первооткрывательские статьи и книги о Николае Глазкове, Ксении Некрасовой. И так далее и так далее.
Как бы ты ни любил поэта как человека, он — «поэт, этим и интересен». Писать о поэте (а Татьяна Бек в первую очередь, конечно, поэт) и не писать о его стихах — бессмысленно. Поэтому — о творчестве Т. А.
Татьяна Бек пробивалась как поэт в непростых условиях. Будучи дочерью известного прозаика Александра Бека, она часто сталкивалась с предвзятым отношением: ее постоянно сравнивали с отцом, а если и удавалось что-то напечатать в советское время, это тут же нередко приписывали семейным связям.
Многие стихотворения Бек отражают эстетику своего времени, но при этом в них иногда проявляется нечто большее. Для меня в ее поэзии порой ощутим неуловимый переход к современности.
Что для нас важно в поэзии того или иного автора. Многое. Мне лично близок акмеизм Т. А. Литературовед Олег Клинг подметил: «Ее родная стихия — акмеизм (хрестоматия по нему, переклички в стихах), но к концу второго тысячелетия в ней зародилось что-то иное. Сильное и предельно мужественное. Этому суждено было крепнуть с каждым годом». Эта оценка перекликается с моей мыслью о «переходе к современности».
Приведу цитату Натальи Ивановой, она очень точно высказалась о том, что мне импонирует в стихах Татьяны Бек: «Стихи ее были ясными, афористичными — Таня была из породы (и направления) поэтов-смысловиков. Некоторые из ее стихотворений стали общественными высказываниями — например, “Смешанный лес”, напечатанный в перестроечном “Огоньке”. Но ее публицистика всегда была замешана на чистом лиризме, потому и действовала, и запоминалась… свободолюбие и свободомыслие — вот Таня…»
В поэзии Т. А. для меня крайне важны и те темы, вещи, на которые мы с ней смотрели одинаково. Несмотря на разницу в возрасте, мы люди одной крови.
Не будем здесь писать филологическое исследование. Но любимые ее стихи навсегда звучат в моей голове.
* * *
Повывелись, Время, твои бедолаги, Твои горемыки, твои забулдыги... А все же — остались великие книги На желтой, начала двадцатых, бумаге! Твои бедолаги, твои простофили Ушли. Но остались их дивные стили, В которых писали и существовали, Пока не погибли на речке Каяле. От рыка, от рока, от доли пророка Терпели. Пока не почили до срока, — Зато молодые на вечные веки... О, крикнуть бы в чопорной библиотеке: — Давайте гореть и светло, и высоко!
Может ли сегодня кто-то из молодых современных поэтов крикнуть, хочется сказать «воскликнуть» (так по сути, да в строку не ложится) «в чопорной библиотеке»: «давайте гореть светло и высоко». Никто и не сидел из них в этих библиотеках, да и не в библиотеке дело.
«А еще она была замечательно преданной, любящей дочерью», — вспоминает не только критик, но и ее близкая подруга Наталья Иванова. Стихотворение про папу. В нем глубокая любовь к отцу смешана с болью утраты и желанием сохранить его память, защитить его образ от непонимания и несправедливых суждений. Во мне это всегда глубоко отзывалось. Могу ли я предать своих родителей? Нет. Родителей нельзя предавать.
* * *
Снова, снова снится папа, Вот уже который день… Вечное пальто из драпа, Длинное, эпохи РАППа. Я кричу: «Бэрет надень!» (Она всегда старорежимно читала через «э»: «бэрет надень».) Но глядят уже из Леты Сверлышки любимых глаз. Нос картошкой. Сигареты. «Изменяются портреты», — Повторяю в черный час. На морозе папа-холмик… Я скажу чужим словам: — Был он ерник, и затворник, И невесть чего поборник, Но судить его — не вам!
Филолог Екатерина Орлова писала об этом стихотворении: «Я еще помню (и никогда не забуду), как Таня читала эти стихи. В интонации последней строки звучал скорее не восклицательный, а точка — знак не запальчивости, а скорее убежденности много передумавшего и утвердившегося в этой мысли человека».
А ее классическое, фирменное, узнаваемое.
* * *
Я буду старой, буду белой, Глухой, нелепой, неумелой, Дающей лишние советы, Ну, словом, брошка и штиблеты. А все-таки я буду сильной! Глухой к обидам и двужильной. Не на трибуне тары-бары, А на бумаге мемуары. Да! Независимо от моды Я воссоздам вот эти годы Безжалостно, сердечно, сухо… Я буду честная старуха.
Это своеобразный манифест творческого долголетия, интеллектуальной честности и внутренней стойкости. Она не дожила. А мне с тех самых пор хочется если уж становиться стариком, то таким вот честным.
Или такая метафорическая зарисовка, где приземленность успешных обывателей контрастирует с духовной высотой поэта, чье место в иерархии социального успеха где-то на дне:
* * *
Пока деляга рыскает в уставе И зависает книзу головой, Пока сигнала ждет городовой, Отогревая косточки в Управе, Лирический поэт лежит в канаве И только небо видит над собой!
Многие подозревают, что Женя Лесин после него написал свое знаменитое полуироническое-полусерьезное:
Пускай поэт лежит в канаве, Ты осуждать его не в праве…
И ее одно из последних.
* * *
Наблюдая небес полыханье И обиду прощая врагу, Посидеть у разбитой лохани На последнем своем берегу. Перейдя постепенно на шепот («Тише, мыши, — кузнечики спят»), Благодарствую: все-таки опыт, И руины, и поздний закат, И деревья стоят при параде, Увяданию наперекор… И негоже просить о награде, Потому что и так — перебор.
Зрелый взгляд на жизнь, полный принятия, прощения и благодарности. Способность ценить каждый момент жизни, даже на ее закате, и находить в ней красоту и смысл.
Статьи о поэтах пишутся и для того (все время повторяю эту мысль), чтобы еще раз позволить себе процитировать любимые, важные, прекрасные строчки. Жаль, что страницы журнала, рамки текста ограниченны. Но вы почитайте «Я из этого шумного дома…» (из первой публикации в жизни в журнале «Юность» 1965 года), «Вечно меня манили задворки…», «Юность я износила до дыр…», Счастливое лето (где про «четырех поэтов» и «мои баскетбольные плечи — в ахматовской шали»), «Начинается повесть…» («А любила овраги да желуди»), «Как руки мои постарели…», «И шли, и пели, и топили печь…», «Родословная! Сказочный чан…» (про любовь к России) и далее, далее…
На протяжении многих лет я веду диалог с Татьяной Бек: человеческий, поэтический. Поэтому завершить небольшое эссе о ней, закольцевать я хочу своим стихотворением — диалогом с ней, своеобразным перифразом. Это стихотворение появилось в момент глубокой личной боли, когда уходила моя мама.
Восьмое октября 2021 года, Липецк, поездка на «Бунинфест»
«Гостиничный ужас описан…» Я помню этот ночлег. Я спрятался здесь… Чтоб не виден… Мой главный ушел человек. — Растение, мама, растение, — Мне брат родной говорит. — Уныние — грех. И терпение… А я, блин, не Айболит. Все кончено. Не в караоке… О встрече с моими прошу. Я проклят, теперь одинокий, Я лампу гашу.
Эдуард Лимонов. Он же Лимонов!
Был у меня в юности романно-запойный период, когда я залпом прочитывал один роман за другим. И однажды чуть ли не за неделю проглотил «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака и «Это я — Эдичка» Эдуарда Лимонова. По-моему, именно в таком порядке. Казалось бы, три очень непохожих, не имеющих друг к другу никакого отношения романа. Но я всеми ими был сражен наповал. Никогда до и после ничего подобного по силе воздействия не испытывал.
К «Эдичке». Главный герой и есть Лимонов. Бунтарь, не согласный с правилами жизни, вернее, со своим положением в правилах этой жизни, с невероятной яростью хватающийся за жизнь, она же любовь, отсюда столько секса. И наконец — яркий, свободный, талантливый человек, которому просто интересно жить. Это все всегда было присуще Лимонову. Может, я это про него выдумал, но мы часто себе что-то выдумываем и живем с этим. Поражала его жадность к жизни. Вспомните его фантастическое био, его метания по свету: харьковский период, богемная Москва (знаменитый пошив штанов, лианозовцы, СМОГ), эмиграция, США, Франция, политическая борьба, участие в военных конфликтах, женщины). Умение описывать так, что ты все видишь перед собой. От физиологических подробностей до Нью-Йорка. В романе Нью-Йорк как будто бы встает перед тобой.
Первый раз я увиделся с Лимоновым только в 2004 году, 29 апреля. Он меньше года как вышел на свободу, а в издательстве «Ад Маргинем» только что вышла его книга «По тюрьмам», написанная в тюрьме. Мы самонадеянно предложили провести ее презентацию в «ПирОГах на Никольской». Кажется, это был его первый литературный вечер после трехлетней отсидки. Народу набилось… тьма.
Пунктиром основное и парадоксальное. В тюрьме, по словам Эдуарда Вениаминовича, ему было невероятно интересно, здорово, такое метафизическое приключение, написано шесть-семь книг. На мой взгляд, эта история, как и эмиграция, и Югославия, и Приднестровье, и НБП, возникла в жизни Лимонова по той же природе неизжитого мальчишества. «Трудно, тоскливо тому, кто каждый день вычеркивает в календарике, сколько еще сидеть», — заметил писатель. Узнав, что в лефортовской тюрьме находится Салман Радуев, очень просился к нему. «Интересно было бы пожить в одной камере с Радуевым — такая бы книга получилась!» «А вообще я писателей не люблю, скучные они, никого не убили!» Но кажется, это в другой раз на другом литературном вечере он говорил. Или вообще контаминация с разных вечеров.
Я задал, правда с некими экивоками, не самый тактичный вопрос: «Эдуард Вениаминович, вы уже не совсем молодой человек (тогда ему был всего лишь 61 год), да и все мы смертны (многих лет жизни!). Когда придет пора, где бы вы хотели быть похороненным?» «На Алтае. Там такая природа, воздух, нетронутость». Позже хорошо знавшие его люди говорили, что, как человек очень увлекающейся, он часто загорался каким-то местом и первые полгода именно там и хотел быть похороненным. За несколько недель до смерти он рвался улететь в Индию, в город мертвых в Варанаси, в явной надежде закончить там свой земной путь и отправиться в виде пепла по Гангу. Ездил в Италию — и там хотел быть похороненным и т. д. Многие помнят его «Завещание» из книги «Анатомия героя» 1998 года.
«Я ненавижу могилу, эту мерзкую яму и сырость, и не хочу, чтобы останки мои превратились в слякотную жижу, пищу червей. Солнечный человек, я требую от моих последователей, наследников и товарищей по партии ни в коем случае не предавать мое тело земле, но при любых обстоятельствах моей смерти совершить следующую церемонию. <…> На возвышенном берегу русской реки (предпочтительнее Волга), но, если погибну в далекой земле, годится любая река, текущая в море или в большую реку, к рассвету приготовить мощный погребальный костер из стволов сосен и других деревьев. <…> Когда костер прогорит, останки должны быть сложены на легкий сосновый плот. Его следует вновь зажечь и пустить плот по течению. <…> Погребальный обряд совершить не позднее, чем через 24 часа после моей смерти, на рассвете».
Потом мы несколько раз встречались с ним в кафе, где я вел литературную программу в те годы. Он всегда приходил в окружении крепких, радикального вида парней, нацболов. Все в черном, с суровым выражением на подчас вполне детских лицах. Мы спрашивали: «Это ваши охранники?» «Это мои товарищи», — отвечал Лимонов. Они его охраняли. Позже говорили, что безвозмездно. Мы всегда предлагали ему безалкогольные напитки (чай, кофе, вода, сок), вино, водку. «Пожалуй, пиво». Ему приносили бокал пива. И тогда он говорил: «А теперь в него 50 грамм водки». «А вашим товарищам?» — спрашивали мы. «Им нельзя, не положено. Они на службе».
Открывали клуб «Билингва». Открытий было несколько. На открытие книжного магазина мы решили организовать веселую, а главное оригинальную, как нам тогда, молодым и дурным казалось, акцию под названием «Встреча ста русских писателей с водкой». И ведь пришли. Сейчас это немыслимо представить: Рейн, Емелин, Сенчин, Лесин, Улицкая, Лимонов. И драка была, как полагается. А для пущего безобразия пригласили полноватую стриптизершу. Это же муза русского писателя! Во время «действа» Лимонов и бровью не повел. Спокойно пил свой «бокал пива».
Меня всегда удивляло, что он последние двадцать лет запрещал переиздавать свой роман «Это я — Эдичка». (Как мне рассказывал Сергей Надеев, один из создателей издательства «Глагол», где роман выходил, общий тираж этой книги в девяностые был больше полумиллиона.) Даже когда нужны были деньги, не разрешал. Более того, избегал произносить его заглавие, говорил: «Мой первый роман». Мол, эта книга навредит политической карьере. Он же Лимонов!!! Что может ему навредить?
Хочется много говорить о поэзии и его стихах, всю жизнь до самой смерти сопровождавших Лимонова. Об общении со СМОГом, с «лианозовцами» (чего стоит его статья в парижском «Аполлоне 77» о поэтической группе «Конкрет», вызвавшая, мягко говоря, споры), о его сборнике «Русское», переоткрытом филологами, поэтами, читателями в 1990-е. Стихи Лимонова — отдельная большая тема. Между прочим, из стихотворений Лимонова трудно выдирать отдельные строчки. Знаете, как работают опытные критики: какая-то мысль, тезис и потом, в подтверждение, — строчки из автора с яркими образами, необычными метафорами, афористическими выражениями. С Лимоновым так плохо получается. Цитировать надо все стихотворение или большой кусок из него.
…Одно из последних стихотворений, написанное осенью 2019-го, он уже сильно болел раком, поражена была ротовая полость («мой больной усталый рот»), и знал, что дни его сочтены. Кстати, был мужественен. Просил, угощая своего литературного секретаря Даниила Духовского: «Ешь, ешь кызы — мне из Татарстана прислали! Пей, пей — таманское вино, оно в России лучшее! Я бы сам так хотел, но совсем не могу ничего пить и есть». Какие-то язвы во рту…
…а весной омлет я сделаю Доживу ли до весны? Постараюсь, пацаны. (У холодильника)
Дожил. Умер 17 марта 2020-го.
Обвинения, которые часто и, возможно, справедливо слышатся в его адрес: в своей политической деятельности он заигрался, он ответственен за реальные тюремные сроки и даже гибель молодых неоперившихся пацанов, которые ему поверили. Но, во-первых, он ровно так же поступал и со своей жизнью, превращая ее через риск в литературу, факт искусства. А во-вторых, в лимоновской партии всегда главенствовал принцип добровольности, по крайней мере, никто не принуждал молодых людей к тем или иным поступкам.
Невероятный магнетизм, притягательность его личности трудно рационально объяснить. Я уже писал: яркий, свободный, талантливый человек, которому просто интересно жить, с блеском в глазах, жадный до жизни. Артистичный, да, артистичный.
А как он умел одеваться. Элегантно, просто, с каким вкусом. Такого мне никогда не достичь.
Последняя встреча. 3 октября 2016 года. Это легко восстановить по афише и фотографиям. Презентация поэтической книги «Девочка с желтой мухой». Клуб «Дача на Покровке». Большой зал. После мы с Данилом Файзовым, поэтом Амарсаной Улзытуевым (он в последние годы с Лимоновым поддерживал близкие отношения) пошли в соседний зал кафе обсудить презентацию. Пообщаться. Лимонов практически уже не пил, то ли после какой-то операции, то ли перед ней. Я предложил ему поучаствовать в вечере из нашего цикла «Москва и немосквичи», где выступают два автора, родившиеся один в Москве, другой вне ее, условие участия — эссе о столице для вечера, где оно и зачитывается. Представляете, что бы он написал о Москве. Визави я назвал поэтессу, которая родилась в Москве, по поэтике они очень разные. Лимонов ее не знал. Он только спросил, сколько ей лет?
— Немного за шестьдесят.
— Нет. Старух нам не надо, — ответил 73-летний Лимонов.
Это была последняя фраза, которую я от него услышал.
И все… Ушел в вечность.
Анатолий Найман. «Я говорю неудобные вещи…»
Как денди лондонский одет. Это про него. Даже в возрасте.
В последний раз мы с ним разговаривали несколько лет назад на выходе с книжного фестиваля «Красная площадь» в сторону Никольской после его выступления. Безупречно одет, образцовая речь.
Он очень любил сына Мишу, по-своему талантливого, с которым я работал в книжном в «ПирОГах на Пятницкой» в 2001–2002 годах. Миша успел выпустить необычный роман «Осень of Love». И скоропостижно скончался от рака в 2013-м. Для нас, его товарищей, это был шок. Анатолию Генриховичу тогда было уже под восемьдесят. Я думал, он не переживет. Спасибо Ане Наринской, сестре Мише. Она и родителей оберегала, и нас, друзей Миши, собирала.
Один из «волшебного купола» — Бобышев, Бродский, Найман, Рейн. Литературный секретарь Анны Ахматовой. Через него я прикоснулся к Серебряному веку, к великой поэзии.
Ему был дан дар (не всем поэтам он дан) прекрасно читать свои стихи. Много раз лично я в этом убеждался. На фестивале «Киевские лавры» в 2009 году. И на вечерах, которые мы организовывали: сольный в цикле «Поэтическая серия клуба Проект ОГИ» в 2009 году в этом же клубе, в парном вечере с Евгением Бунимовичем в 2013-м в клубе «Дача на Покровке» в цикле «Москва и немосквичи», для которого он специально написал как «немосквич» эссе, в сборных, которые он не очень любил, например, на фестивале «Территория единства» в 2006-м в клубе «Улица ОГИ» и т. д.
Он очень тонко чувствовал людей. Однажды на том же фестивале «Киевские лавры» днем, будучи чуть навеселе, я позволил некоторую фамильярность по отношению к окружающим, что, кажется, в обычной жизни мне не очень свойственно.
— Юра, откуда такая бравурность? — спросил меня Найман.
— Это я выпил, Анатолий Генрихович.
— А-а-а… — многозначительно протянул он.
И всю эту расхлябанность у меня как рукой сняло. Чего я тут выпендриваюсь.
Сам он не сильно зажигал в плане выпивки, но к другим относился с пониманием, у него все-таки была питерская закалка. На своих «Полюсах» с Аркадием Драгомощенко он сдержанно и терпеливо дожидался свой очереди читать, пока его визави, в сильно приподнятом настроении и не обращая внимания на какой-то там регламент, устраивал пляски с бутылкой портвейна в руке среди многочисленной публики, как шаман с бубном.
Невероятная интеллигентность.
С каким бесстрашием он назвал свою, изданную за год до смерти, последнюю поэтическую книгу. «Выход».
Однажды мы с Данилом Файзовым поехали к нему в гости на Тимирязевскую обсуждать презентацию книги «Роман с самоваром». «Вы уверены, что хотите делать презентацию со мной? Я там говорю неудобные вещи».
Про него говорили, что сложный человек. Ничего не знаю об этой стороне его жизни. Обожаю его «Колыбельную» из сборника «Софья», посвященного внучке.
Там он такой какой есть. Прекрасный.
Муха спит на потолке, рыба спит на плавнике, птица дремлет под крылом, пес под письменным столом. В центре неба спит звезда, спит толпа туда-сюда, поезд спит на всем ходу, спит пчела в своем меду. Спит овца с волчицей врозь — вместе плохо им спалось, спит зима белым-бела, вся земля в постель легла. Всех на свете клонит в сон, спит на кафедре Джон Донн, спят в церквах колокола, спи, Джон Донн, твоя взяла. Спи, Владимир Соловьев, на перине мудрых слов, больше их не тронь, не трать на Софию, дай ей спать. Спи, София — Соня, спи. Перед сном сходи пипи, в теплоту и мякоть ляг, как лягушка и хомяк. Слышит Бог твой сонный вздох, сосчитай теперь до трех, спи, как снег, трава и мышь — тихо, тихо. Вот и спишь.
Бахыт Кенжеев. Поэт покинул подмостки
Необычное для русского слуха имя русского поэта (сам он иногда называл себя казахским поэтом, пишущим на русском языке) — Бахыт Кенжеев — я услышал в конце 1980-х — начале 1990-х, но познакомился с его стихами в 1993 году, когда еще жил в Кишиневе и наезжал в Москву временами. Дело было на квартире поэта и литературного подвижника Ольги Чугай. Она подарила мне, молодому поэту, тогда уже легендарный альманах «Граждане ночи», в котором были напечатаны стихи очень многих, ставших впоследствии известными поэтами, в том числе стихи Бахыта и его закадычного друга Алексея Петровича Цветкова.
Как можно передать счастье почти тридцать лет общения? Расписываюсь в своем бессилии.
Человек-праздник. Вечно всклоченный, заросший седой щетиной, щурящийся, как довольный кот. Всегда с рюмкой в руке (чаще всего в ней портвейн, водка, виски), с немного спущенными сзади штанами. Но это не раздражало, придавало какой-то теплоты, законченности образу.
Незлобивый, необидчивый. По природе или выбор? Выгодная позиция? Думаю, здесь все совпало. Но действительно, на редкость незлобивый, необидчивый. А еще легкость. Моцартианская. «Он весь дитя добра и света. Он весь свободы торжество».
Меня он, как и всех не совсем чужих ему людей, окликал по-панибратски: «Юрка». Немногие себе такое позволяли, очень близкие друзья и родные (мама, папа). В случае с Бахытом мне это очень импонировало.
Мои встречи с ним. В Москве, Подмосковье, Питере, Киеве, Коктебеле. Помню, на каком-то пикнике бродим в лесу, где он мне рассказывает о преимуществах возраста: все женщины теперь хороши, а не только молоденькие.
Он всегда как будто немного дурачился. Но иногда на какой-то короткий момент дурачества останавливались, и на меня смотрели невероятно умные глаза («все помнил и все понимал», как писал о нем Игорь Волгин).
Один поэт, занимающий остро патриотическую позицию, Z-поэт, еще до ухода Бахыта, сказал, что у Кенжеева в стихах всю жизнь одна интонация. Я ответил: «Ну, если ты так считаешь, так найди свою такую интонацию». Бахыт, безусловно, элегик. Мы, кстати, были первыми, кто в 2016 году напечатал его двенадцать элегий. Почему-то после его смерти хочется читать пятую:
запах горелой резины серые птицы одни что за бесснежные зимы что за короткие дни что за январь неохотный распространяясь окрест будто дошкольник бесплотный хрусткое облако ест сколько ни шарь по карманам нету мобилы увы славно лежать полупьяным в вежливых лапах москвы столько нашепчет историй и подростковых забот сколько друзей в крематорий микроавтобус свезет хрип постаревшей пластинки леннон а может булат организуем поминки водка селедка салат веруя в родину эту в немолодую родню выпью расплачусь лишь свету вечному не изменю словно незрячий ощупал жизнь и сказал неплоха кладбище звездчатый купол храма у вднх там же где богоугодный меж гаражей вдалеке бродит январь безработный с кроличьей шапкой в руке
Бахыт невероятно музыкален. Я так обрадовался, когда нашел подтверждение этой своей мысли у моего мастера в Литинституте Татьяны Бек. Еще в 1997 году в «Новом мире» она писала «Лирическая строка Бахыта Кенжеева поет и обдает подспудной музыкальной волной».
Конечно, Бахыт Кенжеев — наследник русской классической поэзии золотого и серебряного века, если конкретнее, акмеизма. «Московское время» — так или иначе все наследники акмеизма, Тарковского. Их еще называют постакмеистами (из разнообразия второй половины XX века это направление — одно из самых близких мне). Вот цитата из критика Евгения Абдуллаева.
«Если говорить о том, что же объединяло этих — предельно разных поэтов — то это работа с традицией. Прежде всего, с акмеистической, которая к началу 1980-х стала, по сути, поэтическим мейнстримом. Конечно, можно было катапультироваться из нее в авангардистскую заумь или в нарождавшийся концептуализм. Поэты “Московского времени” преодолевали акмеистическую традицию изнутри, не порывая с ней, но трансформируя.
Гандлевский прозаизировал стих, делая поэтическое высказывание предельно сжатым, почти формульным (в этом сближаясь с концептуалистами). Цветков расшатывал ровный ритм акмеистической речи, делал ее клочковатой, рваной, подвижной и текучей.
А Кенжеев… Его новаторство не столь заметно. Оно — не столько на синтаксическом, сколько на фонетическом уровне.
Это возращение поэзии в музыкальную стихию — но не к до-акмеистической символистской звукописи, а к чему-то гораздо более близкому к нам по времени».
…Отдельно о великой дружбе Бахыта и Алеши Цветкова. Два друга-соперника. Очень любили песню «Два друга», которую часто и просто отлично по их просьбе пел Лео Терлицкий в своей большой московской квартире (кажется, съемной) в районе Садовой, где мы часто собирались после их совместных или одиночных поэтических выступлений, если они вместе оказывались в городе.
Вообще любили застолья, шумные компании, разговоры, шутки. Бахыт всегда весело, бодро, озорно пел «Гул затих. Я вышел на подмостки» Пастернака на мотив «Катюши».
Всегда шутили, подкалывали один другого, у них был такой стиль общения, но на самом деле очень любили, ценили, трогательно относились друг к другу.
Горжусь, что и я принимал посильное участие в этих праздниках. Даже однажды напившись, лежал в кровати Бахыта в квартире его старинного друга Пети Образцова. Правда, когда пришло время ложиться Бахыту, я, уже отдохнувший, поехал домой.
Многое, что я писал/говорил про Алексея Цветкова после его смерти, можно отнести и к Кенжееву, конечно, с индивидуальными поправками.
«Человек с блестящим чувством юмора. С ним всегда было весело. Шутил он. Но и ситуации вокруг него всегда были заразительно смешны.
Однажды на “Киевских лаврах”, год 2006-й, прекрасно похмельным весенним утром (понятно, что относительным утром) перед продолжением фестиваля ко входу в Дом учителя, где стайка всемирно известных поэтов забавлялась вискарем, подошел Файзов и, увидев среди них Кенжеева, сказал по-восточному не чуждому лести казахскому (как он себя часто именует) поэту: “А мне твои стихи нравятся больше, чем Цветкова”. Бахыт, округлив глаза, стал показывать какие-то знаки. Оказалось, что позади Файзова стоит Алексей Петрович и все слышит. Файзов, думая, что спасает ситуацию: “Я имел в виду стихи Юры Цветкова”».
Там же, на «Киевских лаврах», в гостинице. Мы с Файзовым приехали ближе к концу фестиваля. Спустились с утра в номер к мэтрам, поправлявшим здоровье коньячком. Увидели лауреатскую скульптуру на подоконнике (двум поэтам — русскоязычному и украиноязычному — вручались две половинки одной скульптуры, символизировавшие диалог культур). Не зная, кого назвали лауреатом, мы задали вопрос — чей приз? Бахыт: «Цветкова, конечно. Дают всяким графоманам». Цветков: «Ну почему, тебе ж не дали». Кстати, на будущий год дали.
Если говорить серьезно, мне кажется, что подавляющее большинство людей третьей волны эмиграции, к которым принадлежал и АЦ (и Бахыт Кенжеев), уехав, были вполне уверены, что сделали это правильно (видимо, действительно другого варианта для них не было). Кстати, был небольшой период на стыке веков, когда в США собралась очень мощная русская поэтическая диаспора, начиная с Бродского, Бобышева, Коржавина, Лосева, Межирова, Кенжеева, Цветкова, далее Гандельсман, Друк, Капович, Грицман с «Интерпоэзией», потом Сунцова с «Айлуросом». Какое-то время даже казалось, что именно там сейчас делается русская поэзия. Многие из них считали, в том числе и Цветков, что после них ничего хорошего в Советском Союзе, в России быть не может. Выжженная земля. Что, разумеется, не совсем так. Дух живет где хочет. И Бахыт как более мягкий, по-восточному мудрый, это понимал.
А вообще без России, без Москвы, без Украины, Киева и т. д. они не могли. И когда поездки прекратились — не смогли без всего этого жить. Бахыт не мог не шляться по московским квартирам, встречаясь с многочисленными друзьями. И мы его всегда ждали.
Вот поэт и прозаик, американский друг Цветкова и Кенжеева Саша Стесин пишет: «В день, когда не стало Алексея Цветкова, я позвонил Лене [жена Кенжеева], срывающимся голосом попросил передать трубку Бахыту и, едва он подошел к телефону, дал волю слезам. Он же в ответ на мои рыдания заговорил ровным голосом взрослого, который успокаивает ребенка: “Да, Сашенька, да, осиротели мы… Будем поминать… Видишь, вот я уже Лешке стопочку налил, в центре стола поставил… Вот…” Я запомнил эту реакцию как нечто непостижимое: почему же он, для которого Цветков всю жизнь был лучшим другом, в тот момент не разрыдался, как я?» Я отвечу Стесину. Кенжеев начал умирать, когда умер его брат/друг Алексей Цветков, только Бахыт еще не знал об этом.
Впервые ясно и отчетливо эта мысль пришла мне в голову, окончательно оформилась в связи со смертью Льва Рубинштейна. Это поколение было в фаворе, было на авансцене, правило бал с перестройки и все это постсоветское время. Время с начала нулевых потихоньку менялось, а с февраля 2022 года резко. Понятно, что править бал будут другие. Они не хотели жить в такое время. Это поколение не видит себя в будущем. Они уходят. Они закрывают собой эпоху[i]. Притом что все они, конечно, по-человечески хотели жить, и в первую очередь Бахыт. К сожалению, России ближайшего будущего они будут не нужны, но и без них Россия не будет полной.
[i] Эта эпоха, по моему ощущению, начала утягиваться в какую-то космическую дыру начиная с конца 2013 года. Посмотрите, сколько разных, часто полярных друг другу поэтов ушли из жизни за последние десять лет. Практически с каждым из них я лично общался или знал их творчество. Это моя личная боль, они и есть русская поэзия, которую я знаю и люблю.
2025
Станислав Красовицкий (01.12.1935 — 10.01.2025)
2024
Александр Горнон (23.02.1946 — 04.12.2024)
Дмитрий Сухарев (01.11.1930 — 11.11.2024)
Шамшад Абдуллаев (01.11.1957 — 23.10.2024)
Владимир Микушевич (05.07.1936 — 23.10.2024)
Аркадий Штыпель (14.03.1944 — 23.10.2024)
Елена Сунцова (12.06.1976 — 26.08.2024)
Бахыт Кенжеев (02.08.1950 — 26.06.2024)
Богдан Агрис (28.12.1973 — 13.05.2024)
Алексей Кубрик (10.09.1959 — 06.02.2024)
Елена Семенова (7.12.1975 — 12.01.2024)
Лев Рубинштейн (19.02.1947 — 14.01.2024)
2023
Юрий Арабов (25.09.1954 — 27.12.2023)
Владимир Строчков (03.04.1946 — 13.12.2023)
Борис Останин (01.10.1946 — 22.09.2023)
Андрей Тавров (12.03.1948 — 21.09.2023)
Николай Добронравов (22.11.1928 — 16.09.2023)
Владимир Захаров (01.08.1939 — 20.08.2023)
Евгений Мякишев (14.04.1964 — 31.05.2023)
Олег Бабинов (21.09.1967 — 21.01.2023)
Дмитрий Голынко-Вольфсон (09.12.1969 — 06.01.2023)
2022
Михаил Яснов (08.01.1946 — 27.10.2022)
Михаил Еремин (01.05.1936 — 17.10.2022)
Алексей Цветков (02.02.1947 — 12.05.2022)
Юз Алешковский (21.09.1929 — 21.03.2022)
Герман Виноградов (19.12.1957 — 25.02.2022)
Анатолий Найман (23.04.1936 — 21.01.2022)
Александр Тимофеевский (13.11.1933 — 07.01.2022)
2021
София Камилл (16.08.2003 — 15.12.2021)
Слава Лен (13.12.1937 — 05.12.2021)
Владимир Орлов (10.03.1964 — 05.12.2021)
Геннадий Комаров (10.10.1944 — 29.11.2021)
Владимир Тучков (26.04.1949 — 19.09.2021)
Ян Каплинский (22.01.1941 — 08.08.2021)
Людмила Вязмитинова (25.08.1950 — 14.07.2021)
Сергей Мнацаканян (04.08.1944 — 29.06.2021)
Александр Еременко (25.10.1950 — 20.06.2021)
Василий Бородин (03.07.1982 — 09.06.2021)
Андрей Урицкий (25.04.1961 — 27.05.2021)
Андрей Егоров (27.06.1983 — 19.03.2021)
Виктор Коваль (29.09.1947 — 01.02.2021)
2020
Валентин Хромов (02.12.1933 — 11.11.2020)
Владимир Эрль (14.05.1947 — 25.09.2020)
Илья Риссенберг (17.11.1947 — 30.08.2020)
Алексей Ефимов (05.07.1963 — 18.05.2020)
Эдуард Лимонов (22.02.1943 — 17.03.2020)
Елена Кацюба (24.01.1946 — 15.02.2020)
Александр Петрушкин (06.09.1972 — 08.02.2020)
Евгений Витковский (18.06.1950 — 03.02.2020)
2019
Аркадий Ровнер (28.01.1940 — 25.12.2019)
Валерий Дударев (16.06.1965 — 16.11.2019)
Валентин Резник (1938 — 11.09.2019)
Елизавета Мнацаканова (31.05.1922 — 10.09.2019)
Виктор Соснора (28.04.1936 — 13.07.2019)
Владимир Герцик (10.02.1946 — 17.04.2019)
Александр Ожиганов (02.10.1944 — 05.03.2019)
Глеб Горбовский (04.10.1931 — 26.02.2019)
Евгений Карасев (21.07.1937 — 07.02.2019)
2018
Андрей Битов (27.05.1937 — 03.12.2018)
Зинаида Миркина (10.01.1926 — 02.09.2018)
Эдуард Успенский (22.12.1937 — 14.08.2018)
Олег Юрьев (28.07.1959 — 05.07.2018)
Виталий Науменко (28.05.1977 — 05.07.2018)
Андрей Дементьев (16.07.1928 — 26.06.2018)
Наум Коржавин (14.10.1925 — 22.06.2018)
Евгений Вензель (29.06.1947— 10.06.2018)
Всеволод Рожнятовский (1956 — 11.05.2018)
Виктор Ширали (07.05.1945 — 19.02.2018)
Анна Саед-Шах (30.12.1949 — 11.02.2018)
2017
Леонид Рабичев (30.06.1923 — 19.09.2017)
Сергей Преображенский (14.06.1955 — 20.06.2017)
Кирилл Ковальджи (14.03.1930 — 10.04.2017)
Евгений Евтушенко (18.07.1932 — 01.04.2017)
2016
Новелла Матвеева (07.10.1934 — 04.09.2016)
Фазиль Искандер (06.03.1929 — 31.08.2016)
Мирослав Немиров (08.10.1961 — 21.02.2016)
2015
Юрий Мамлеев (11.12.1931 — 25.10.2015)
Константин Кузьминский (16.04.1940 — 02.05.2015)
Виктор Iванiв (11.04.1977 — 25.02.2015)
2014
Владимир Леонович (02.06.1933 — 09.07.2014)
Борис Дубин (31.12.1946 — 20.08.2014)
Алексей Колчев (09.08.1975 — 16.05.2014)
Евгений Туренко (2.09.1950 — 27.04.2014)
Игорь Меламед (14.07.1961 — 16.04.2014)
Инна Лиснянская (24.06.1928 — 12.03.2014)
2013
Наталья Горбаневская (26.05.1936 — 29.11.2013)
[1] Конклуция — от conclusio (лат.), conclusion (англ.), то есть заключение, вывод (искаж. румынский).
