Мировая и мирная революция Наталии Азаровой
Азарова Н. Революция и другие поэмы. — М.: ОГИ, 2019. — 208 с.
Столетнюю годовщину революции 1917 года российская поэзия по сути проигнорировала. Само слово «революция» давно выпало из ее словаря: не тот, как говорится, дискурс! Мы рождены не для политики, а для звуков сладких и молитв, все мы дружно стоим за эстетику.
Но эстетика, замыкаясь в себе, начинает повторяться, вянуть, а то и вырождаться. А дух революционности исторически рифмовался с самыми смелыми и радикальными художественными сдвигами. Революция — это звучало музыкально. И для Блока, и для Маяковского, и для Платонова, и для корифеев иных видов искусства: Мейерхольда, Эйзенштейна, Шостаковича, Малевича.
Революция 1917 года — это еще и важная точка пересечения между новаторами отечественной и мировой культуры. Первый эпиграф к книге — из театрального революционера Брехта: «Надо ли треснувшую вазу называть ночным горшком, / Надо ли неудавшуюся трагедию превращать в фарс, / Надо ли калеку возлюбленную отсылать в кухарки?» Вернуть к жизни революцию — как треснувшую вазу, как трагически покалеченную возлюбленную, — задача, которая по силам только поэту оригинальному, смелому и самостоятельному.
Именно так, смело и нестандартно, вступает Азарова в диалог с автором первой и главной поэмы о русской революции. За «Двенадцатью» тянется столетний шлейф — начиная с инвектив Зинаиды Гиппиус и вплоть до тимур-кибировского стеба. Азарова с Блоком заодно и на равных. Адресует ему музыкальное «интермеццо» (как и анархисту Кропоткину), рассказывает поэту о том, что тут у нас произошло за сто лет:
век прославился как капитал
век подпрыгивал как карусель
век прокапал как капитель
пробежал как интернационал.
Для блоковского «Стоит буржуй, как пес голодный» найден парадоксальный современный эквивалент. В роскошном западном магазине старуха с песиком:
песик старухин дрожит жмется
на нем ожерелье брильянты жемчуг
он больше не может
он здесь прямо ляжет как джем
целых шестнадцать карат на шее тяжелых
песику плохо и холодно
потрогай его
не трогай его
он отвратителен
капитал
По Европе-то опять бродит некоторый призрак. Мир чреват новыми потрясениями. В пандан блоковскому рефрену «Революционный держите шаг!» Азарова слагает свой троекратный припев:
идет повседневный день-день
идут господа без рабов одинокие
стоп
впереди
восстание статики
А сверх двенадцати главок блоковского формата — тринадцатая. Лукавая сюжетная притча. О том, как в конце двадцатого века автор поэмы «занималась детскими леденцами» и в Мексике два миллиона динозавров на палочке пропали по дороге с завода в порт. На них было написано что-то смешное по-русски. Куда они делись в итоге? Мексиканцы в большинстве своем неграмотны и кириллицу от латиницы не отличают. А поэту Азаровой вдруг становится понятно «самое важное из нашей истории / и для чего была великая октябрьская социалистическая революция». То есть смысл этого события еще полностью не раскрыт и, возможно, будет выявлен социально-историческим процессом века двадцать первого.
Вектор всемирности, заданный «Революцией», определяет движение авторского «мыслечувствия» во всей книге. Это почва и судьба поэта Азаровой, чье мировидение обусловлено и профессиональным многоязычием лингвиста, и опытом трудовой жизни за границей, и природной любознательностью, неутомимостью вглядывания в реальность — социальную, индустриальную, предметную, чувственную, «Музыкальный протокол о состоянии дел в мире» — таким подзаголовком сопровождается титул поэмы «Бразилия», где экзотическая страна предстает эмоционально обжитой. Здесь же в финале брошен вызов едва ли не главному эстетическому «мему» минувшего столетия — идее о всесилии языка, Слова с большой буквы. Когда Бродский говорил о поэте «инструмент языка», это звучало более или менее вызывающе. Но когда сие повторяют бог весть в какой раз, это становится банальным. Азарова давно отбросила амбициозные постулаты «филологической» эпохи:
да что вы все язык да язык
вот я не пишу на языке
я пишу сама
И тут же читаем виртуозно-колдовское произведение (вне жанров) под названием «Фибоначчи». С формальной точки зрения просто: количество слогов в каждой строке соответствует числовой формуле средневекового математика Фибоначчи: раз, раз, два, три, пять, восемь и т. д. Каждое последующее число соответствует сумме двух предыдущих. А с точки зрения содержания? Мне кажется, что автор полностью преодолевает притяжение языка и выходит в чистую пространственность. Сюжет — расширение взгляда, расширение персональной вселенной. Не об этом ли последний стих, где нарушены логические связи, диктуемые языком?
Тут они увидели мощный голос так и говорится: увидели
Чей голос можно не услышать, а увидеть? Того, кого не следует называть словесно.
Само слово revolutio означает «поворот». Азарова совершает поворот от словесности к пространственности, от устойчивой системы знаков — к совокупности таинственных, неведомых связей между частями и частицами мира божьего. Для такой революции у нее есть собственный словообраз — «раззавязывание». То есть освобождение от старых, привычных и стертых связей между словами и идеями, а вслед за этим — обретение новой связи с миром. Так рождаются новые, парадоксальные сочетания слов, которые не имеют аналогов в сложившейся системе языка — письменного ли, разговорного, но становятся вспышками, освещающими путь в незнаемое.
Бог выпадает из карманов
как мелочь
ему хочется поцеловать
меня в эти строки
(из композиции «Утро и бабочки»)
обычно я проводила вечность дома
(из композиции «Раззавязывание»)
щеки гор горят
от воздуха
(из композиции «Ловушки для цвета»)
глаза Бога прогуливались по земле и не задерживались
(из поэмы Soledades)
из уединенной
старости со временем образуется остров
(из поэмы о плавании по Янцзы «Красные краны на сером»)
Сейчас поэты почти не пишут поэм — заметили? Составляют книжные икебаны из отдельных небольших опусов. Азаровой сам жанр поэмы нужен как доказательство целостности мира, наличия в нем единого высшего замысла. Ее задача — создание сцеплений, перекидывание мостов — одна из поэм так и называется: «Мосты. Экспериментальная теология», главы в ней именуются «пространствами», а совокупность семи мостов в разных городах и странах создает некое суперпространство, сверхреальность:
— все что вмещается в стих
в стих не вмещается
Азаровская литературная революция ничего не разрушает, в наследии и опыте мировой культуры здесь раскрываются новые грани и оттенки. Не стану повторять здесь того, что писалось прежде (в том числе и мной) о принадлежности Наталии Азаровой к авангарду, к футуристической линии (Хлебников, Айги), о ее лидерской роли в кругу нынешних новаторов (учебник «Поэзия», вышедший под ее руководством, и т. п.). Книга «Революция и другие поэмы» располагает прежде всего к параллели с миром Осипа Мандельштама. Причем не столько в плане стихотворной техники, сколько в плане общеэстетическом и философском. Мандельштамовская идея «тоски по мировой культуре» у Азаровой трансформируется в пространственно-чувственное переживание мировой культуры под знаком полноты и неисчерпаемости. Россия, Германия, Франция, Испания, Китай в ее мире перетекают друг в друга, а поэты и философы всех времен предстают коллегами и собеседниками. И Мандельштам тут не ретроспективный авторитет, а осязаемая реалия текущей действительности:
полет в полупустом мандельштаме
пассажиры устраиваются на странствие
небо напичкано день возделан названия замалчиваются
высохшие старухи проскакивают
мандельштам немного ломается
моисей устраняет неисправности
Никакой фантастики: «О. Мандельштам» — так называется аэробус, совершающий регулярные рейсы по маршруту Москва — Шанхай.
Кстати, Мандельштам в своем легендарном эссе о Блоке писал: «На вопрос, что хотел сказать поэт, критик может и не ответить, но на вопрос, откуда он пришел, отвечать обязан». Лет тридцать назад я сам эту заповедь почтительно цитировал и старался в своих критических писаньях ей следовать. Но переменилась ситуация. Определять, «откуда он пришел», стало рутинным делом литературоведов. К тому же поэты теперь обладают филологической квалификацией, порой весьма высокой. Наталия Азарова снабдила «Революцию» авторскими примечаниями, где свою родословную — и семейную, и идейно-художественную — обозначила достаточно внятно.
А задача критики — все-таки предъявить поэта не только филологическому сообществу, но и блуждающим где-то по свету потенциальным читателям, которым эти стихи могут прийтись по сердцу и по уму. И тут ничем не заменить русскую традицию своевольного критического суждения — даже не о том, «что хотел сказать поэт», а о том, что его стихи — все вместе, как целое — говорят теперь нам. Не выдергивая из текста удобные цитаты, а своими, читательскими словами.
Так каково же единое послание, главный месседж книги «Революция и другие поэмы»? Скажем примерно так.
Мир несовершенен и тем интересен. Здесь еще столько незамеченного, непопробованного. Большая его часть так и пропадает, не удостоенная нашего внимания. Решись на революцию, читатель. Не цепляйся за свои обыденные привычки, в том числе и духовные. Брось ты этот культ искусства и творчества, обманки «успешности» и «личностного роста», откажись от преклонения перед языком: он так же текуч, изменчив и обманчив, как ты сам.
Стань миром и сравни себя в этом качестве хотя бы с доступной тебе планетой. Результат превзойдет ожидания, потому что в итоге ты получишь жизнь в самом буквальном и неискаженном смысле слова.
Живи!
